403 Views
Поезд остановился в Кампо Гранде ровно в десять минут второго. Он вышел на перрон, потер глаза, откашлялся, сплюнул в красноватую пыль и пошел в сторону здания вокзала. В поезде ему было душно, в поезде пахло поношенной одеждой и немытыми телами. Теперь, идя по бетонным плитам перрона, он радовался легкому дуновению ветерка и приподнимал руки, чтобы рубашка высохла подмышками.
Деревянная дверь привокзального бара была распахнута настежь и подперта сложенным в несколько раз журналом. Рядом с дверью на стене было выведено красной краской «Bar 3113», краска на букве «В» облупилась. В целом впечатление было гнетущее. «Дыра, – подумал он, – настоящая дыра». Тростниковая занавеска на входе зашуршала, когда он вошел.
У стойки перед стаканом с водкой стоял индеец гуарани с потертым коричневым чемоданом, зажатым между ног, да за столиком у окна сидела парочка молодых иностранцев, судя по виду – американцев. У нее были выкрашенные в ярко-рыжий цвет волосы, а у него в правом ухе болталось штук пять серебряных сережек. Перед ними на столе стояли стаканы с пивом и тарелочка с чипсами. Наверное, они собирались ехать на водопады, но это было совсем неважно.
Позади него, на залитом солнцем перроне, поезд загудел и двинулся, унося индейцев, крестьян, парагвайцев и туристов дальше в глубину сельвы, по красной земле, среди яркой зелени, под невероятно голубым небом. Вперед к водопадам. И еще дальше – на маленькие, никому не известные полустанки, в деревни, в Cьюдад дель Эсте, а он уже сошел и на этом его путешествие заканчивалось.
Когда она вышла из выкрашенной голубой краской двери рядом со стойкой, он ее и не узнал – так непривычно было видеть ее в подобном месте, в дурацком зеленом фартучке, с заколотыми в пучок волосами. Она подошла к нему и оперлась руками о край стола, внимательно глядя ему в глаза.
– Кофе? – спросила она, – или воды? Есть домашний лимонад, но он теплый.
– Кофе и стакан коньяка с водой. – сказал он.
– Привет, – сказала она. – Раньше ты коньяк не пил.
– Привет, – ответил он. – Раньше ты не носила зеленый фартук.
Она покачала головой.
– Мне и самой не очень нравится. Но что поделать, если он хочет, чтобы я его здесь носила.
Она повернулась и подошла к стойке бара. Кофе и стакан коньяка с водой, крикнула она куда-то в глубину задней комнаты.
Он достал мятую сигарету из пачки и прикурил от спичек с надписью «3113» на коробке. Она подошла к столику и стала смотреть на то, как он вертит коробок в пальцах.
– Когда-то заказали целую упаковку таких спичек. – сказала она. – Теперь это все никому не нужно. Ни фирменные спички, ни этот глупый фартук. Он за все это цепляется просто потому, что не хочет признавать, что вся его коммерческая жилка умерла в этом баре.
– Почему ты уехала? – спросил он.
Она вздохнула и, отодвинув стул, присела на самый краешек, сложила руки на столе и оперлась на них подбородком. Они помолчали. На его вопрос она не ответила, а он не стал настаивать.
– Ты постарел, – сказала она, – смотри, какие морщины вокруг глаз. И волосы поседели сильнее.
– Два года прошло. – сказал он. – Что же ты хочешь…
Он заметил, что на ее лице тоже прибавилось морщин. Да и глаза смотрели как-то устало. Он попытался разглядеть в ее зрачках ту искорку, которую так любил когда-то в солнечном и веселом Байресе, но ничего не увидел.
– Чем же ты живешь теперь? – спросила она, часто моргая, будто собираясь заплакать.
– Тем же самым. – ответил он. – Ничего нового. Поздно уже что-либо менять.
Она снова вздохнула и потерла лоб. Кофе, коньяк, крикнул из-за стойки низкорослый чоло в красной бейсболке. Она встала, подошла к стойке, взяла поднос и вернулась к нему за столик.
– Я угощу тебя, – решил он. – Что ты пьешь?
– Ничего. Он не разрешает мне пить с клиентами.
– Даже кофе? – спросил он. – Даже маленькую чашечку кофе?
– Кофе я теперь не люблю. Пью йербу, но у нас ее не подают, могут только кипятка налить, если будешь пить не в баре, а на перроне.
– Как ты с ним живешь? – спросил он, отпив глоток коньяка. Коньяк оказался местным, аргентинским, но с водой и кусочком льда даже он был неплох в этот жаркий день.
Она отвернулась и стала смотреть в окно, на перрон, по которому шли индейцы с мешками за спиной. Протянув руку, она достала у него сигарету из пачки и закурила. Ему было непривычно видеть ее курящей, но, пожалуй, это ей даже шло, решил он.
– Давай не будем говорить об этом, – попросила она. – Зачем?
– Мне интересно, – упрямо ответил он. – Я до сих пор хочу знать, почему ты променяла все на эту дыру?
– Ты знаешь. – сказала она. – Ты сам все знаешь.
– Ты сбежала. – сказал он, помолчав. – Ты просто сбежала. Оставила меня с нашими улицами и сбежала. Бросила наши кафе. Мне и до сих пор еще скучно ходить куда-то одному.
– Наверняка, один ты и не ходишь, – прошептала она, усмехнувшись.
– Ну и что? – сказал он. – Дело-то не в этом. Дело в том, что с тобой мне было интереснее.
Она ничего не ответила, только продолжала смотреть в окно.
Каждый день вот так, подумал он, каждый день – стойка, столик, стойка, покурить в задней комнате, стойка, столик, посмотреть в окно, а там – все тот же перрон, те же крестьяне, та же красная пыль, те же ярко-зеленые заросли вдалеке, за забором, то же солнце режет глаза и напекает голову, стоит выйти из бара на улицу. Что в этом такого, чтобы отказаться от шумного Байреса, от полноводной жизни, развлечений, любви и радости?
– Помнишь калабасу? – спросила она, прервав его мысли.
– Помню, – ответил он.
Калабасу он подарил ей за неделю до того, как она исчезла, сбежала, уехала. Маленькая тыква была расписана индейцами матако из Парагвая и покрыта темным лаком. Калабасу привез ему его друг – миссионер из Евангелической Церкви Объединения, проводивший много времени в деревнях индейцев, рассказывая крестьянам о Боге и Библии; они слушали его, но мыслями были на своих полях, среди кукурузы, риса и дурно пахнувших коров. Под слоем лака угадывались две фигуры – мужчины и женщины, он – в красном пончо с черным узором, она – обнаженная, с браслетами на лодыжках и запястьях, с темной кожей и чертами лица, как у чистой индеанки. Мужчина ласкал одной рукой грудь женщины, а другой обнимал ее за талию. Ему так понравился рисунок, что он долго не решался подарить калабасу ей. Только после чудесного вечера, проведенного в кафе «Колон» и завершившегося замечательной любовью, он достал калабасу из шкафа и вручил ей, сопровождая подарок нежными поцелуями. Когда она уехала, он жалел, что калабасу она забрала с собой – почему-то ему показалось, что она ее должна была оставить.
– Она стоит у меня на полке рядом с кроватью, – сказала она. – Ему я не сказала, что это твой подарок, но, мне кажется, он догадывается.
Толстая зеленая муха села на край стола и поползла к его чашке с кофе. Он взмахнул рукой, и муха взлетела, лениво расталкивая толстым брюшком вязкий, липкий воздух.
– Я испугалась, – вдруг сказала она, взяв его за руку. – Я испугалась так, что ничего не могла с собой поделать. Мне оставалось только сбежать, иначе я бы взорвалась, наверное. Ты же знаешь, как это бывает?
Она говорила все быстрее и быстрее, как будто кончалось отведенное им время, и она боялась не успеть сказать что-то важное. Он сжал ее пальцы, и на какой-то момент в нем шевельнулся крохотный червячок надежды.
– Не надо было сбегать, – сказал он. – Или хотя бы ушла одна.
– Я тебя любила когда-то за то, что тебе не нужно ничего объяснять, – сказала она. – Зачем ты сейчас просишь объяснений?
– Я изменился, – пробормотал он. – Я постарел, я стал другим, теперь я люблю все разложить по полочкам.
– Неправда, – сказала она, – ты все такой же, просто тебе обидно и больно.
– Я изменился, – упрямо повторил он.
За окном прогудел поезд, следующий в Сан Педро. Индейцы, сидевшие на корточках около стены вокзала, проводили его взглядами, дымя своими самокрутками.
Она осторожно вытянула свою руку из его пальцев. Он посмотрел на нее.
– Не смей меня жалеть, – прошептала она. – Я сама все придумала и сделала, не вздумай даже меня жалеть.
Он покачал головой и отпил глоток коньяка. Лед совсем растаял и коньяк стал теплым и почти безвкусным, но заказывать новый стакан ему не хотелось.
– Возвращайся со мной, – внезапно сказал он. – Прямо сейчас бросай все и поехали. Квартира все таже, я все тот же, я врал, что я изменился, возвращайся со мной и все станет, как прежде.
Она смотрела на него, и в ее глазах показались слезы. Он достал еще одну сигарету из пачки и закурил. Она молча продолжала смотреть на него.
– Я пишу, – заговорил он, – ты знаешь, как много я пишу? Вот увидишь, совсем скоро меня напечатают и я стану известным. Я уже сейчас пишу лучше всех в Байресе, мне говорили, – торопливо говорил он, – тебе будет интереснее и лучше со мной, чем здесь, уверяю тебя. Я дам тебе гораздо больше, ты же сама знаешь. Что тебе может дать он? Думаешь, он так же старается для тебя, как и я? Ничего подобного, уверяю тебя. Тебе было со мной хорошо, я помню, и будет лучше, чем здесь, уверяю тебя. Не позволяй нам потерять те шесть лет, которые у нас были.
Она откинулась на спинку стула и посмотрела на него со странным выражением в глазах – смесью жалости, удивления и злости.
– Ну вот, опять все испортил. – перебила его она. – Все так же много говоришь, и все не по делу.
Он замолчал, как будто поперхнувшись теплым коньяком.
Она усмехнулась и покачала головой.
– Пишешь все так же? – спросила она. – Те же многостраничные болезни, войны, разговоры?
– Не понимаю, о чем ты, – удивился он, – это целое направление в литературе, магический реализм. Как будто ты не знаешь. Не говори мне, что два года в этой дыре сделали из тебя необразованную официантку.
Она отвернулась от него. Ему показалось, что на ее лице промелькнула тень обиды, однако они продолжали сидеть и разговаривать, как ни в чем не бывало. Только теперь он уже начал злиться. Злиться на нее, на себя, на жару за окном, на духоту в баре, на проклятую красную землю, к которой он так никогда, наверное, и не привыкнет.
– Ты знаешь, я пишу так, как мне всегда нравилось, – говорил он, – пишу то, что писали, безусловно, многие до меня, но тем не менее, я считаю, что вношу нечто новое в это направление, понимаешь, некую свежую струю…
– Никогда тебе не стать Маркесом… – сказала она, глядя мимо него на тростниковую занавеску, колышащуюся над входной дверью.
Индеец у стойки взял свой чемодан и пошел по направлению к выходу. Откуда-то издалека донесся гудок поезда. Муха как будто висела в неподвижном воздухе. Его рубашка опять промокла подмышками.
– А он-то кто? – злобно спросил он. – Он-то кто для тебя?
– Никто, – спокойно сказала она, – да и не был никем. Дело вовсе и не в нем, и даже не в тебе. Все дело только лишь во мне, и вы оба к этому не имеете никакого отношения.
– Не ставь меня с ним на одну полку, – сказал он.
– А в чем разница. – она пожала плечами и он не стал отвечать.
– Es una mierda ese tipo, – сказал он по-испански, – es no mas que un montón de mierda.
– Не говори, пожалуйста, по-испански, – попросила она, – У тебя все такое же ужасное произношение. По английски мне легче с тобой общаться.
– Раньше тебе нравилось, – сказал он.
– А теперь не нравится. – ответила она. – Когда ты говоришь по-испански, это напоминает мне о том, как мне это нравилось раньше, и вот это-то мне совсем и не нравится теперь.
Парочка американцев положила на стол несколько монет и встала. Парень приобнял подругу за талию и, наклонившись к ее уху, что-то прошептал, отчего она рассмеялась, закинув назад голову. У нее была очень нежная и длинная шея. Он посмотрел на ее шею, потом на парня, на его сережки и на муху, ползавшую по грязной лампе под потолком.
– Возвращайся со мной, – сказал он еще раз.
Она покачала головой.
– Две недели назад я купил собаку. – вдруг вспомнил он. – Какой-то там терьер, черный и лохматый.
– Видишь. – сказала она. – Я тебе мешала. Я не люблю собак, а теперь ты купил собаку.
– Это неважно, я могу отдать ее в приют или Карлосу, – сказал он, – она не так уж мне и нужна.
– Тогда зачем ты ее купил? – спросила она.
Он вдруг схватил ее за руку и стал целовать пальцы, один за другим, потом перевернул руку ладонью вверх и стал целовать тонкую жилку на запястье. Она не отнимала руки целую минуту, но потом встала из-за стола и одернула свой отвратительный зеленый фартук.
Он смотрел на нее и понимал, что ему пора уходить. Так и видно было, как она заканчивает работу и идет домой, по узкой пыльной улочке, мимо лавок с подсохшими фруктами, теплой газировкой и плохим местным табаком; поднимается на холм к маленькому двухэтажному дому, втиснутому между других точно таких же домишек. Стены покрыты красной пылью, черепица давно стала на солнце непонятного серо-коричневого цвета, и в патио медленно вянут от жары кусты герани. Ему стало жалко – ее, себя, потому что никто из них ничего не выиграл – ни от того августовского дня, когда она ушла, ни от сегодняшнего разговора. Никто не стал лучше, интереснее. Ему нужно было встать и идти на перрон, дожидаться электрички в Посадас. Там он мог бы переночевать в гостинице с кондиционером, а на следующее утро – назад, в Байрес, к своим книгам и статьям, к узким улочками Старого Города, к широкой и шумной Авениде.
Может, уехать совсем из этой чертовой страны, подумал он.
Он достал из кармана свой кошелек и положил на стол три монеты по одному песо. Затем он встал из-за стола.
– Моя электричка должна подойти через двадцать минут. – сказал он. – Ты меня проводишь?
– Нет, – сказала она. – Это совсем ни к чему.
– Ты можешь позвонить мне, когда захочешь, – сказал он.
– Я обещаю тебе, что не позвоню никогда, – ответила она и, развернувшись, пошла к двери в заднюю комнату.
– Тогда отдай мне калабасу, – крикнул он в отчаянии. – Отдай мне хотя бы калабасу.
– Не могу, – сказала она, обернувшись. – У меня ее нет. Он разбил ее в первый же день после того, как я приехала. Сказал, что нечаянно, но я не очень-то ему верю. Я соврала тебе, чтобы не доставлять огорчения. Прости меня, пожалуйста.
Он помолчал, обдумывая услышанное. Потом поднял глаза и посмотрел на нее.
– Я пришлю тебе свою книгу, – сказал он.
– Не стоит, – ответила она и улыбнулась, но не с иронией, а с нежностью, так ему показалось, – все равно ты никогда не будешь Маркесом…
Она помахала ему рукой и скрылась за дверью. Он развернулся и вышел на улицу.
Солнце пекло все так же сильно. Старый индеец, сидевший у стены, повернул голову и посмотрел на него. С его нижней губы свисала потухшая самодельная сигарета. Глаза старика не выражали ничего. Он отвернулся и закурил. В кармане у него оставалось еще двадцать песо.
Когда через двадцать минут электричка отошла от вокзала и увезла его в сторону Посадас, индеец выплюнул сигарету и прислушался к всхлипываниям, доносившимся из выходящего на улицу окошка задней комнаты бара. На краю перрона облезлая пятнистая кошка доедала брошенный кем-то кусок колбасы, да птицы ворчливо переговаривались в ветвях райского дерева. Земля была такой же красной, и небо – таким же ярко-голубым, и ничего за этот час вокруг так и не изменилось.
Алексей Крылов
Родился в Москве. В жизни повезло - с самого детства довелось помотаться по странам Южной Америки с родителями. Наши путешествия оставили неизгладимое впечатление, что сказывается до сих пор. Практически все творчество в настоящее время так или иначе связано с Латинской Америкой и Испанией.