104 Views
Самолюбивая
Поводом для разговора послужила информация из Америки, где в одной школе ученик перестрелял до десятка сверстников.
— Борьба за статус в молодёжной группе – вещь серьёзная, — сказал Гамлет. Он – специалист по молодёжной субкультуре, и тема диссертации у него на эту тему.
— Мне постоянно вспоминается курс на русском филфаке нашего университета. Они на год старше были. Своеобразный рекорд побили. Одного мужичка так затуркали, что руки на себя наложил. Ему 17 лет было, а ему твердили хором: «Импотент, импотент!!» Так и погиб бедняга, не узнав толком на что способен. Девицу до того довели, что паранойя с ней случилась. Когда рассказы о разврате слушала, краснела, будто о ней речь шла, после чего её гонять стали. Потом она вдруг умерла, не дожив до тридцати лет. Говорили, что продолжала той же дурью маяться.
— Ты скажешь, что опять у меня застревания на инфантильных переживаниях. Мне что? Вон — тот американец десять сверстников застрелил. А те двое с филфака? – слишком высокая себестоимость для взросления.
— Не исключено, что ты преувеличиваешь, заносит тебя. Есть, наверное, какая-то вариативность. Ты больше о ней должен писать, на пользу твоим же изысканиям, — пытался я его урезонить.
Мы беседовали на остановке троллейбуса. Стоял сентябрь. Начало учебного года. Наше внимание привлекла стайка первокурсников. Было очевидно, что молодые люди только-только присматривались друг к другу.
— Посмотри, как складывается коллектив, — встрепенулся Гамлет, кивая головой в их сторону.
Одна девочка смеялась легко и просто. Живость её характера явно раздражала подружек — зажатых девиц, по виду провинциалок. Коротенькая юбка очень выгодно отличала её от однокурсниц. В отличие от неё те были одеты «не по возрасту».
Подъехал троллейбус, и та девчушка ладненько первой взбежала на заднюю площадку. Что произошло, не знаю, но её неповоротливые подружки вдруг отказались подниматься в троллейбус и с ухмылкой смотрели на неё снизу вверх. Веснушчатый парнишка из их компании тоже замешкался в нерешительности и, чтобы сгладить свою неловкость, с клоунским смехом указал на ту девочку пальцем. Его веселье разделила вся группа. Когда друзья-товарищи решили, что их подружке пора бы выйти поскорее из троллейбуса, та вдруг насупилась. Конопатый парень затревожился и начал звать её, забеспокоились и девицы. Хоть и покуражились они над ней, но без неё им было не обойтись. Но она выдерживала характер. Троллейбус не торопился с отходом. Тут на площадку поднялся один из парней. Он говорил со «строптивицей» спокойно, как бы увещал, просил не обижаться. Даже приосанился. В этот момент парубок, вроде как ещё подросток, показался мне достойным мужчиной. Девчушке уж очень не хотелось оставаться в одиночестве. На её лице играла нерешительность, вот-вот она уже собралась вернуться к своим, но опять заупрямилась. Троллейбус тронулся. Тот парень спрыгнул с подножки, его чуть придавили закрывающиеся двери. Троллейбус увёз девочку, а её сокурсники остались стоять на остановке в растерянности.
— Вот и обидели пострелёнка всем коллективом, — сказал Гамлет.
— Но она сама мне показалась не из робкого десятка.
— Я не исключаю, что её подружкам достанется от неё, — продолжил специалист по субкультуре, — А того парня, которого дверьми чуть не прищемило, я бы взял на заметку. Гонители всегда в избытке, а защитников почти не бывает. Он из последних, — заключил Гамлет.
Толстушка
Я работал в институте. Мой кабинетик располагался на 4-м этаже. Он выходил окнами на грязный, пустынный внутренний двор. Каждое утро, отговорив утренние дежурные темы с коллегами, я в одиночестве поднимался на этаж. В последнее время сотрудники перестали приходить на работу. Те, кто наведывался, застревали этажом ниже, чаще в приёмной директора, играли в домино, сплетничая и попивая кофе. Я писал последний годовой институтский отчёт, которому суждено было пылиться на полке.
Чтоб как-то поддержать институт, начальство сдало в аренду разным офисам пустующие комнаты на четвёртом этаже. Из соображений экономии был отключён лифт, так что наверх приходилось подниматься пешком. Моя отдышка уже давала о себе знать.
Я сразу ощутил перемены. Жизнь на этаже забила ключом. Воцарилась какофония, живая энергия хаоса. По коридору в беспорядке сновала молодёжь. В круговороте лиц и образов хиппи мешались с йиппи. Сюда заглянули даже кришнаиты. Зачастили иностранцы.
В соседней со мной комнате уместилась неправительственная организация, которая занималась ни больше ни меньше как стратегией морального жизнеустройства, чуть дальше — филиал партии «зелёных», напротив –представители какой-то экзотической полу-религиозной секты. Кажется, к ним приходили в гости кришнаиты.
Однажды ко мне постучались. Заглянула девчушка, почти подросток, большие серые глаза, энтузиазм во взгляде. Наверное, она утомилась, поднимаясь на четвёртый этаж. Не могла отдышаться. Она спросила, где на этаже располагается общество любителей творчества Марселя Пруста. Заинтригованный, я попытался продлить удовольствие от столь неожиданного «визита». Вспомнил, что моя жена как раз читает один из томов этого автора на русском. Сероглазая выказывала нетерпение, а я нудно продолжал выкладывать ей всё, что знал о Марселе Прусте. Об обществе же ничего путного сказать не смог. Чуть позже узнал, что в конце на этаже располагалось общество Оскара Уайльда. Видимо, кто-то перепутал авторов и по ошибке направил девочку на наш этаж.
Но главная перемена состояла в том, что пропала моя отдышка. Я легко поднимался пешком на этаж. Жена однажды заметила, что я стал предпочитать молодёжный стиль одежды, и что это её радует, так как ещё совсем недавно я не знал что такое стиль вообще. В другой раз она в ужасе воскликнула:
— Ты на карнавал идёшь или на работу!?
Но вот однажды…
В тот день я вымучивал одну формулу в докладе, когда моё внимание привлекли звуки суеты и паники. В коридоре явно что-то происходило. «Воды! Воды скорее! У кого есть лекарства?» — расслышал я в тревожном гомоне. Вышел в коридор. На полу навзничь лежала очень полная девушка. Бедная находилась в обмороке. Над ней склонился молодой человек, он пытался открыть ей рот и достать язык. Рядом на корточках сидел мужчина средних лет. Видимо, её отец, бледный, руки тряслись от испуга.
— Расходитесь, дайте воздуха, — крикнул я обступившим девушку молодым людям.
Но вот последовал идущий из глубины большого тела несчастной болезненный выдох. Девушка выходила из обморока. Видно было, как полегчало отцу. Он даже позволил себе раздраженно, с укоризной обратиться к дочери. Мужчина чуть ли ни кричал, что не надо было им подниматься пешком на четвёртый этаж. Знала ведь, как ей трудно будет это сделать. И главное из-за каких-то безделушек. Потом он смолк, и я увидел в его глазах слёзы.
Наверное, вспомнил, как долго готовилась дочь к визиту на этаж. Как крутилась перед зеркалом, подбирала наряды. Делала звонки подружкам. Ей не хотелось отставать от сверстников. Она упросила отца проводить её. Он не мог ей отказать, хотя приговаривал, что его присутствие может быть некстати.
Девушку подняли, усадили на стул. Она растерянно смотрела вокруг и виновато улыбалась.
Я зашёл в свой кабинет и попытался углубиться в свои бумаги… Но не получалось. Встал, подошёл к окну… Двор был по-прежнему запущенным. Я думал о той толстушке и её отце. Потом вдруг вспомнил, как я сам часто хворал в детстве, бывало, сидел на подоконнике и наблюдал за игрой детей на улице. Мать почему-то шпыняла папу за такое моё состояние. Он подходил ко мне, садился рядом, и мы вместе обсуждали происходящее на улице. Поглощенный наблюдениями, я ненароком поднял глаза и посмотрел отцу в глаза. Они были грустными.
Две девочки
Я направлялся к приятелю, который жил недалеко от курдского посёлка, почти за городом. Типичные трущобы.
Пока стоял в очереди на маршрутное такси, обдумывал статью. Выдюжит ли Грузия вестернизацию? Как бы не утратить себя, не ассимилироваться. Тут меня осенило… В очереди стояли две девочки, празднично одетые, с подарками явно от «Макдоналдса». Вот он — пример с американской забегаловкой. Нашли ей место. Теперь в Тбилиси родители водят своих чад в цирк, зоопарк и … «Макдоналдс».
За девочками присматривал смуглый мужчина средних лет. Курд по национальности. Он мягко журил подопечных, мешал русские и курдские слова.
Ребятня заегозила, когда подъехала «маршрутка». Она долго шумела, пока рассаживалась. Такси тронулось с места. Рядом со мной сел тот самый мужчина-курд. Девочки угомонились, смотрели в окно, а он никак не мог успокоиться. Этот тип млел, растроганный, и, периодически приподнимаясь с места, тянулся поцеловать одну из девочек – пухлую блондиночку лет 6-7. При этом его губы округлялись, а чёрные усы топорщились. Такие нежности привлекли внимание. Одна пассажирка обратилась к нему на грузинском языке, с любопытством и умилением показывая на девчушку. Ей было внове видеть такого светленького курдского ребёнка. Из их разговора я узнал, что девочка приходится ему племянницей, приехала из Москвы, что мамаша у неё русская. Дескать, брат уехал в Москву и там женился. Женщина чуть склонилась к девочке, поправила оборочки на её платье и сказала: «Одета как куколка!»
Скоро все пассажиры растроганно смотрели на гостью. Даже шофёр улучил момент и на одной остановке обернулся, чтоб увидеть необычную блондинку. Та реагировала на всеобщее любопытство спокойно.
За всем этим наблюдала, сидящая рядом черненькая девочка. Должно быть, двоюродная сестра москвички, её ровесница, дочь того мужчины. Привезённое, вероятно, в подарок платье плохо сидело на худеньком тельце. Скорее из-за непривычки носить хорошие наряды. Я заметил, что у неё в ушко вдета одна серёжка. Вторую, видимо, потеряла. Она сначала тоже всем улыбалась, смотрела на двоюродную сестру с обожанием. Потом вдруг сникла, большие чёрные глаза увлажнились. По щеке потекла слезинка. Я хотел толкнуть соседа локтем, пригляди, мол, за ребёнком. Он сам вдруг как-то осекся, изменился в лице — на нём обозначилась грусть. Мужчина привстал и поцеловал дочь. Я обратил внимание, что сорочка на его спине от жары и суеты взмокла. Мне пора было сходить.
По дороге к приятелю я снова занял себя размышлениями о глобализации и о том, как угораздило моего приятеля поселиться так далеко от центра.
Путкуна
Стояла 40-градусная жара. Я спешил домой, скорее бы под душ. На улице Пиросмани, что вела к Молоканской площади, где я жил, меня остановил один странный субъект. Тараща глаза, шамкая беззубым ртом, старичок возмущенно говорил мне:
— Там над одной полненькой девицей издеваются. Во всю её водой поливают. Простудится ведь. Надо сказать её отцу…
Он называл её по-грузински «путкуной» или «пышкой» по-русски.
Этот тип показывал в направлении конца улицы. Я ему заметил в урезонивающем тоне, что в такую жару она не простудится, и продолжил путь. А старик не унимался и начал приставать к другому прохожему.
Поближе к концу улицы явственнее были слышны легкомысленные разудалые крики молодых людей. Они были в разной степени промокшими, но одинаково возбужденными. Подкрадываясь друг к другу, каждый из них норовил облить водой соперника и потом с воплями ретироваться под арку во двор, где находился кран. Я осмотрелся вокруг, но «пышку» не увидел. Даже приостановился, чтобы убедиться, что никто ни над кем «не издевается». Того гляди, правда без вмешательства отца не обошлось. Тут меня случайно облил из бутылки чернявый мальчишка. Я застыл на месте, пережидая шок от неожиданности. Малец извинился и убежал.
Я не стал возмущаться его «хулиганской выходке» и уже удалялся, когда краем глаза заметил её.
… Грациозно и крадучись из-под арки появилась полненькая босоногая девица. Большие чёрные глаза смотрели с хитринкой, алые губы лукаво улыбались. Высматривая «жертву», «путкуна» держала на изготовке ведёрко с водой… Чёрные как смоль мокрые спутанные волосы. Мокрое платье облегало пышные формы – девичью грудь, полные бёдра, красивый овал попки… Её лицо пылало от преисполнявшей её весёлости.
Марина
В командировку я отправился ночным поездом. Рассчитывал прибыть к месту назначения утром, но ошибся. Полусонный проводник разбудил меня в два часа ночи. Состав уже подъезжал к станции. «Стоянка две минуты», — предупредили меня.
Освещённый перрон был совершенно пустынным. Я зашёл в маленькое здание станции. Окна его внутренних помещений были раскрыты настежь. В каждом из них горел свет. И здесь было безлюдно. Неожиданно меня окликнули. Я вздрогнул. Это был молодой человек, железнодорожник в красной форменной шапке, видимо, дежурный. Он обратился ко мне на мегрельском, потом, как бы опомнившись, перешёл на грузинский. Из разговора с ним я узнал, что до города три-четыре километра, что надо выйти на дорогу и следовать прямиком до центра. Парень предложил мне переждать в зале ожидания. Я почему-то отказался. Он проводил меня до выхода из станции. Потом попросил меня подождать минутку, вернулся в служебное помещение. Принёс палку. «Это вам, чтоб от собак отбиваться», — сказал железнодорожник.
Было по-ночному свежо. Очень высоко в ночном небе горели луна и звёзды, горели, но не светили. Мир был пуст, только кваканье лягушек и стрекот сверчков оживляли его и придавали ему объём. Постепенно из темноты то там, то здесь по обочинам стали проступать тени — сначала редких деревьев, а потом зачернели заборы и дома — я вступил в городок. Кваканье прекратилось. Тёмные силуэты, обступавшие дорогу, были безмолвны, только где-то иногда побрехивали собаки. Палка не понадобилась, и я её выбросил. Меня привлёк шум струящейся воды. Я набрёл на хиленький фонтан — должно быть, центр городка. Потом разглядел в темноте скамейку, прилёг на неё, положил под голову папку и заснул.
Меня разбудил разговор дворника. Он переговаривался с ранним прохожим и, хихикая, показывал на меня. Из разговора я понял, что меня почему-то приняли… за пьяного иностранца. Я быстро поднял голову, присел на скамейке, надел очки, которые перед тем, как «приготовиться ко сну», положил в карман пиджака, и спросил, где находится управа. Смущённый дворник показал в сторону — в метрах двадцати от фонтана стояло здание с колоннами.
Командировка была тяжёлая. Я ездил по всему району с инспекцией чайных хозяйств.
Меня устроили в гостиницу и не совсем удобно. Впрочем, выбирать не приходилось — хозяева любезно оплатили моё недельное проживание именно в этом номере. Под ним находился ресторан, так что чад его кухни из моих апартаментов не выветривался. По вечерам от какофонии, которую устраивал подо мной местный ансамбль, становилось окончательно невмоготу. Любительское исполнение может умилять, но терпеть его в больших дозах трудно. Тем более, если «надругательству» весь вечер напролет подвергался любимый тебе «Биттлз».
Обычно к двенадцати ночи внизу становилось тише. Хмельно горланя, публика расходилась.
На моём этаже проживали трое англичан. Кроме того, что они что-то строили в городке, они были еще и завсегдатаями ресторана. Иностранцы с непривычки напивались до потери пульса. Об этом в городке знали все, так что мой «инцидент» с дворником не был случайностью. Видимо, как и репертуар местного ансамбля. Каждый вечер шумной гурьбой пьяные фирмачи возвращались по коридору к себе в номера. Хлопали двери, одна, другая, третья — все, можно засыпать.
Но однажды в коридоре хлопнули только две двери. Я ждал, когда стукнет третья. Потом не выдержал. Не зажигая света, натянул брюки и вышел в освещенный коридор… По полу, покрытому линолеумом, оставляя после себя мокрый след, как улитка, полз иностранный подданный. Пьяный. Бедняге надо было помочь. Мой английский был не в состоянии пробить алкогольный аутизм иностранца. Он только мычал в ответ. Тогда, не спрашивая позволения, я подхватил его под мышки и потащил к номеру. Толкнул плечом дверь…
Среди всеобщего разгрома на неубранной постели восседала женщина в белом накрахмаленном переднике. Явно — официантка из ресторана. Она курила. Я обратил внимание на то, как она по-особому собирала полные губы, когда пускала струйку дыма. «Где ты нашел это?» — спросила она скрипучим голосом, указывая дымящей папироской на хозяина комнаты. Тот стоял, уткнувшись носом в гардероб, спиной к нам, и источал запах водочного перегара и мочи.
— У тебя неместный выговор,- сказал я ей, и удосужился ответа, не успев закончить фразу. «Да, я из …» Не без аффектации мне назвали маленький городок. Он находился далеко от этих мест, в другом регионе. Ей казалось пикантным представлять его здесь, в Мегрелии. По прихоти случая я некоторое время жил в этом городе.
— Мы — земляки, — сказал я. Получилось, что застал её врасплох. Она смерила меня настороженным взглядом мутных глаз, как бы пытаясь прокрутить в голове разом возможные последствия неудобной ситуации. Потом, вроде оправившись, начала вести себя вызывающе. Я не стал испытывать своё терпение и пошёл спать.
Когда ложился в постель, меня пронзило воспоминание …
Мы, мальчишки, идём в школу, девочка, беленькая, в ухоженной школьной форме, младше нас, у неё полные губы. «Фу, губастая!» — обронил кто-то из нас и не из шалости или злости, а потому что не знал, хорошо это или плохо иметь такие полные губы. Она виновато улыбнулась…
Помню ещё, мы играли в футбол в школьном дворе. Было грязно и мокро. Мяч взмок, стал тяжёлым и жёстким. Мимо проходили девочки. В этот момент я сильно «промазал», да так, что угодил одной из них в лицо. Мальчишки смеялись, а девчонки обзывались. Не думаю, что тогда я испытал сильное чувство вины, ибо пребывал в том возрасте, когда «девчонок ненавидят» и считают за браваду потаскать какую-нибудь из них за косы. Пострадавшей была та «губастая». Она стояла в сторонке и незаметно плакала. Мне показалось, что я её пожалел. Подошёл к ней. Снизу вверх на меня глянул опечаленный взгляд мокрых от слёз синих глаз. Он не осуждал, а ждал сочувствия. Верхняя губа треснула и слегка кровоточила. Я смутился, полез в карман за платком, чтоб утереть её грязное лицо. Она тихо сказала: «Спасибо».
— Нечего околачиваться здесь и мешать играть в футбол! — бросил я в ответ и присоединился к игре.
Через некоторое время отца перевели в Тбилиси. Школу я закончил в столице. Потом поступил в университет. Я часто встречался с бывшими одноклассниками. Они учились в разных вузах. Однажды мне рассказали скандальную историю, приключившуюся с одной из учениц нашей школы, поздним и единственным ребёнком у своих родителей. Мне пытались напомнить, о ком шла речь, называлось имя — Марина, но я отмахивался: с городком и тем более с его сплетнями, как тогда по-научному выражался, я себя уже не идентифицировал …
На следующее утро, проходя мимо открытых дверей ресторана, я увидел её. Она стояла в пол-оборота ко мне, у стойки и протирала фужеры.
— Марина,- позвал я. Она обернулась. Я покрепче зажал под мышкой свою папку и заспешил к автобусу, направляющемуся в дальнюю деревню. Оттуда мне предстояло перебраться в соседний район.
Подростковые игры
Мальчишки собирались на чердаке заброшенного дома. «Резались» в карты и сплетничали, делились своими познаниями. Вано знал, как будет слово «задница» на 25 языках. Не исключено, что выдумывал. Один умник показал, как можно измерить своё мужское достоинство — средний палец максимально втягиваешь вовнутрь и его кончиком касаешься ладони и потом линейкой измеряешь расстояние между точкой касания и кончиком пальца. Темо поведал, что зашёл по какой-то надобности в дом учительницы по английскому языку и увидел «её голую тень». Окно в ванную было закрашено, так что через него можно было видеть только силуэт… Я был вне конкуренции, заимствовал слова из медицинской энциклопедии. Даже нарисовал матку в разрезе. Хихикали вдоволь.
Я был хорош собой. Блондин с голубыми глазами — большая редкость для грузинской глубинки. Девчонки поглядывали на меня, шушукались при моём появлении. Уже в Тбилиси, будучи студентом университета, изучая классическую литературу, я понял, что ещё в подростковом возрасте мне выдалось познать прелесть буколических игр… Дёрнув кого-нибудь из девиц за косу, мальчик во весь дух нёсся по зелёному газону огромного школьного двора, а девочки шумной стайкой гоняли его, вроде, как пастушки преследовали Дафниса. Неожиданно я разворачивался и бежал им навстречу. По инерции они проносились мимо. Их щёки горели румянцем — от того, что запыхались или… от удовольствия.
Была среди них разбитная девица Валя. Она догнала-таки меня. Тут произошло неожиданное. Девочка прильнула ко мне и сильно прижалась губами к моей щеке. Никто ничего не понял. Меня, кажется, одарили поцелуем. В тот момент мне показалось, что некто ведёт себя странно.
С той поры в пылу детской суеты и маеты на мне остановился пристальный взгляд. Так смотрела Валя. Глаза у неё были чёрные и как будто печальные.
Я не знал, как реагировать на это. Мне ничего не стоило осадить её, бросить: «Чего пялишься!». Но откладывал.
Как-то меня поколотил второгодник Бено. Я сидел за партой один, всеми покинутый. Вдруг ко мне подсела Валя и тихо спросила, не больно ли мне. Никто не замечал нас. Она провела своей рукой по моим волосам. Я не сопротивлялся. И тут на меня нашло. Как помню, в первый раз жизни защемило сердце. Позже стал осознавать, что так проявляет себя моя тревожность. Неведомые чувства пугали, но казались сладостными. Я открыл для себя очарование своей отдельности от всех — одиночества. Она делила одиночество со мной.
Эту Валю считали малахольной. Вся её семья была чудной. Они приехали из российской глубинки. Вернее, отца, военного, перевели к нам в городок. Валя и её сестра учились в русской школе при военной части. Её мать — белесая баба говорила очень громко. Ей дали прозвище — «радио». В одно утро она вышла на балкон и разбудила соседей гомерическим смехом. Сбивчиво рассказала, что младшенькая заснула с булкой в руке. Ночью к булке подобралась крыса и заснула у спящей девчонки на животе. Утром сцену застала мать.
— Не хотелось их будить, так мило было, — давясь от смеха, рассказывала белесая баба.
Я ничего не стал рассказывать на чердаке. Что я мог сказать? То, что у меня дискомфорт в левой груди, и что в этом виновата дурнушка Валя. Но произошёл случай, когда я уже вполне членораздельно мог поделиться впечатлениями.
Мой отец был врачом. Он практиковал на дому. От клиентов не было отбоя. Когда начинался осмотр, дверь кабинета закрывали, когда заканчивался, дверь открывали. Было слышно, как отец слабо сопротивлялся, когда ему предлагали гонорар.
В тот вечер на приём Валю привела мать. Открывая дверь, я слышал как басила её матушка. На случай визита к врачу Валя тщательно помылась. От неё пахло дешёвым земляничным мылом. Новое платье ещё пуще выдавало её болезненную худобу. Девочка несколько зарделась, увидев меня. Отец проводил их в свой кабинет. Некоторое время оттуда доносились приглушённые звуки «радио». Потом она замолкла. Тишина была продолжительной. Зазвонил телефон. Спросили отца. Я постучал в дверь кабинета и позвал его. Он вышел и поспешил к телефону. Аппарат находился в другой комнате. Впопыхах отец плохо закрыл дверь, и она приоткрылась…
В проёме приоткрывшейся двери я увидел Валю. Она стояла вполоборота. Нагая, с потупленной головой. Одна рука прикрывала грудь, другая опущена. Костлявая спина плавно переходила в овал попки. Лёгкий сквозняк со стороны двери привлёк её внимание, она обернулась. Наши взгляды встретились. Валя осталась стоять и не делала суматошных попыток прикрыться. Я увидел, как её чёрные глаза наливались влагой. Кажется, собиралась расплакаться. Её мать сидела в глубине комнаты и не могла меня видеть. Из оцепенения меня вывел голос отца. Он с кем-то прощался по телефону.
На следующий день перед уроками я встретил Валю в буфете. Её лицо, глаза были такими же, как вчера, грустным. Я купил четыре пончика, угостил её и убежал.
После уроков на чердаке я потчевал компанию словом «кинеде» и не позволял себе ничего личного.
Никто не замечал нашего «интима». Однажды после урока мы остались вдвоём, сидели за партой и будто что-то вычитывали из книги. На самом деле меня одолевал нетерпёж. Тут Валя положила голову мне на плечо. Я вытянулся в струнку. Она прижалась ко мне и пальцы её правой руки лёгкими прикосновениями стала путешествовать по моей груди. Она не сопротивлялась, когда я правой рукой проник под полу платьица и принялся гладить атлас её ног… Ощущение было таким острым, что на некоторое время у меня помутнело в глазах.
На следующий день к компании на чердаке прибился Григол. Он был рыжий и толстый. Ему нечем было поделиться с нами. Толстяк долго ходил кругами, пока не принёс «новость» — его соседка и наша с ним общая одноклассница Валя пришла вчера в школу без… штанов. Григол уверял, что в подъезде их дома после школы, когда она поднималась по лестнице наверх, на свой второй этаж, он глянул ей вслед и… увидел. Я вспыхнул, услышав такое, но быстро собрался, чтоб не привлекать к себе внимания.
— Вот почему она весь день такая тихая была! Перед тем, как сесть, платье аккуратно подберёт, — пытался подогреть интерес к сенсации рыжий толстяк.
Григол не унимался. Он рассказал, что младшая сестра Вали иногда выскакивает нагой на балкон.
— Выбежит голышом, повернётся то так, то этак, и шмыг обратно в комнату. Сам видел, — говорил он.
— Эта та, у которой на животе крыса спала? — последовал уточняющий и обескураживающий вопрос. После него толстяк больше не возникал.
Я молчал. Более того, мне показалось, что мои чувства оскорбили.
Скоро чудное семейство уехало. Отца перевели на другое место службы.
Гурам Сванидзе
родился 13 января 1954 года в Тбилиси. Окончил среднюю школу в Зестафони - в маленьком провинциальном городке. С 1971 по 1977 учился в Тбилисском государственном университете на отделении журналистики, совмещая учёбу с сотрудничеством в редакциях газет. С 1979 года приобщается к новой профессии - становится социологом и работает в различных отраслевых социологических службах Тбилиси. В 1984-1988гг. учится в аспирантуре Института социологических исследований АН СССР в Москве, где ему была присвоена научная степень кандидата философских наук. В бытность аспирантом подрабатывал сторожем на Арбате, переводчиком в Бутырской тюрьме. В последнее время работает в правозащитных организациях, в настоящий момент - в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Публикуется в интернет-журналах. Недавно выпустил сборник рассказов «Городок». Женат, имеет двоих детей.