508 Views
Когда коксохимический завод остановился, в большом цехе сделали музей современного искусства, а «безработные Рура стали его экспонатами». Конечно, это было не совсем справедливое заявление, всё-таки ребята сами снимали репетиционную базу на заводе, но когда играешь панк, сарказма никогда не бывает мало. А вот всякие сопли про цветочки-розочки… Эх. Всё-таки это идиотизм, когда в панк-группе поёт девка.
Настроение у бас-гитариста не задалось с самого утра: провод казался ему слишком коротким, звук отвратительным, ритм неправильным. Но больше всего его ранила сама музыка — а точнее одна из мелодий, вызывающая абстрактный, потусторонний ужас. Выразить его словами было нелегко, понять — ещё сложнее.
— Ребята, давайте не будем играть эту песню.
— Почему, Петер?
— Что-то ни черта она не идёт у меня.
— Но это же наш главный хит!
— Ладно, попробуем ещё раз.
Да, никаких рациональных причин исключать «Blütezeit» из репертуара не было. Группу «Trojanda», может, и знали-то только по одной этой песне, удачно попавшей как-то в ротацию местной радиостанции. Петер попытался взять себя в руки и думать о чём-нибудь приятном.
Он никогда не мог предугадать этот момент. Не то Клаус на ударных обыгрывал переход как-то по-особенному, не то Михаэль добавлял диссонирующую ноту к партии гитары, не то Пауль вытворял на клавишных не то, что обычно. А может быть, дело было в Марине, в сторону которой Петер вообще не хотел смотреть. «Звезда, чёрт бы её побрал», — думал он. Как эта стерва представила состав группы на прошлом концерте! Любой бы разозлился на его месте! Вышла вперёд и эротично прошептала в микрофон:
— На ударных у нас играет барабанщик, на гитаре гитарист, на клавишных клавишник, на бас-гитаре… — тут Петер поёжился — …бас-гитарист, а вокалистка — я и только я!
Конечно, все тут же захлопали, заорали, полный экстаз. Белокурая дура с алыми напомаженными губами. Откуда Михаэль только такую выкопал.
Ну вот, он опять не угадал — приступ ужаса начинается гораздо раньше, чем обычно. Несколько тактов вступления, и вот уже не слышно, кто на чём играет, музыка сливается в пугающий рёв, на фоне которого разворачиваются бредовые, полунаркотические видения — лежащее навзничь Петерово тело и какая-то удивительно жёсткая, похожая на проволоку трава, норовящая расти насквозь него. Петер чувствует, как проволока оплетает его ноги. «Не сметь!», — приказывает он себе, — «Продолжать играть!». Воздуха становится всё меньше. Тело погружается в землю — ещё немного и тяжёлый песок насмерть засыплет лицо. Свет перед глазами меркнет… «Вот и всё», — успевает подумать Петер. До конца песни ещё далеко…
— Ты чего, дружище?
Это Михаэль. Похоже, он напуган.
— Что? Что со мной произошло?
— Ты грохнулся в обморок во время соляка. Прямо на ударную установку. Больно?
Голова гудела. Что тут поймёшь, в таком состоянии?
— Я не знаю…
— Ребята, помогите вытащить Петера на улицу! Здесь же дышать нечем!
Бас-гитарист прислонился к кирпичной стене завода.
— Петер, тебе надо к врачу. Ты такой бледный.
Марина выглядела напуганной и, кажется, искренне сопереживала ему. «Ладно, шут с ней. Баба и есть баба, откуда у неё мозги», — подумал Петер.
— Хорошо, схожу, — пообещал он.
Петер ничего не стал рассказывать про траву-проволоку и поглощающий тело песок — в конце концов, не к психиатру же он пришёл. Врач, осмотрев пациента, диагностировал переутомление, посоветовал больше гулять, заниматься спортом и хотя бы на две недели отдохнуть от музыки.
Ага, погуляешь тут. Петер ненавидел индустриальный мирок Рура, уже частично перестроенный и перепрофилированный, но всё равно скрывающий за благоустроенностью фасада разрушение и безработицу. Может, именно поэтому Петер и стал играть панк-рок. Правда, Марина, эта плутовка, постоянно норовила ввернуть что-нибудь из «Weltmusik» (world-music, как говорят англичане) — традиционных мотивов разных народов — но тексты песен писались строго по-немецки, для фанатов. Никакого английского! Что ещё? Фестивали, организованные на всё тех же закрытых заводах. Митинги «зелёных». Драки с турками и фанатами «Шальке». Всё, что угодно, лишь бы не скука этой вот мерзкой окраины.
Проснувшись после полудня, Петер решил провести день у телевизора. Включил первый попавшийся телеканал. На экране героический Брюс Уиллис прорывался сквозь стену огня, спасая человечество, и от этой жвачки Петеру стало невыносимо тошно. В его семье не очень-то любили рассказывать о прадеде Франце — ведь он погиб в Нормандии, воюя с союзниками. Другой прадед, восемнадцатилетний Эрих, исчез без следа на Восточном фронте возле города с почти европейским названием Невель. Иногда Петер пытался представить деда Эриха, убитого партизанами, но ничего, кроме похожей на проволоку травы, уходящей вдаль дороги и тумана, в голову не приходило. Ещё бы, ведь «небель» как раз и означает по-немецки туман…
Брюс Уиллис порядком утомил своей бессмысленной удалью. Петер выключил телевизор, но тут припёрся Михаэль.
— Слушай, я подумал, тебе надо бегать по утрам, иначе загнёшься. Хочешь, вместе будем бегать?
Петер вздохнул.
— Я не хочу бегать. Я не хочу играть «Blütezeit». Я ненавижу эту песню. Меня словно убивают, когда я её играю.
— Но это же наш главный хит! Его включили в ротацию, ты знаешь?
— Ладно, будем играть, — махнул рукой Петер.
Он не хотел подводить Михаэля. В конце концов, они вместе учились в школе, ходили на концерты других панк-групп и матчи дортмундской «Боруссии». Михаэль познакомил его с Бертой — уже другой вопрос, что из этого получилось. А самое главное, Михаэль научил его играть на бас-гитаре. Бросить Михаэля было бы подло. Отказываться от этой долбанной «Blütezeit» — бессмысленно.
Они поговорили о растущей известности своей группы ещё минут пятнадцать. Выполнив долг, Михаэль ушёл по своим делам, но не прошло и пяти минут, как у дверей появился здоровяк Клаус. С ним Петер тоже учился в школе — пока Клаус её не бросил.
— Паршиво выглядишь, Петер, — сказал он, прищурившись, — может, пойдём кому-нибудь морду набьём?
— Тебе бы всё морды бить.
— А что? Я вот вчера в Гельзенкирхен к своей кисе ездил, двоих уродов уложил прямо на трамвайной остановке. Нет, троих даже — третий потом подошёл. И знаешь, так на душе хорошо стало. Лучше секса.
Петер скривился. Лучше секса с Бертой не могло быть ничего. Хотя, собственно, и не было этого секса. Берта ушла раньше, а что могло бы случиться, будь Петер в тот вечер менее пьян и более уверен в себе… Стоп, лучше не надо об этом.
— Слушай, старик, ехал бы ты сам в свой Гельзенкирхен. В конце концов, у тебя там есть девчонка, а у меня — нет.
— Ну ладно. Я как лучше хотел, — ответил барабанщик и, не попрощавшись, помчался на улицу. «В Гельзенкирхен торопится», — злорадно подумал Петер, и тут в квартиру ввалился Пауль.
— Здорово, Петер. Я тебе брэнди притаранил. Тебе сейчас нужно как можно больше брэнди. Вот эту бутылку и вот ещё отсюда половину. Я попробовал, не отравлено!
— Пауль, я с весны не пью.
— Да брось ты, все пьют! Ты чего, из-за тёлки своей, что ли, так огорчился?
Петер посмотрел на Пауля так выразительно, что тот попятился к двери. «Не будь ты моим кузеном, выкинул бы тебя к чёрту!», — подумал Петер, — «Чёртов придурок, на два года младше, а пьёт как лошадь…».
— Ладно, я пойду, у меня не пропадёт!
— Смотри, мозги не растеряй!
«Ну, вот и всё. Парни меня навестили, теперь можно откидывать копыта», — подумал Петер, устроившись на диване.
Ещё не до конца проснувшись, он почувствовал, что рядом с ним на полу сидит какая-то девушка. «Берта! Нет, это невозможно, я уже не сплю…». Это действительно была не Берта: открыв глаза, Петер увидел Марину.
— Как ты? — спросила она вместо приветствия.
— Нормально.
— Не вставай.
Петер повернулся так, чтобы не упираться взглядом в невыносимо притягательное декольте. Марина подвинулась ближе.
— Так что всё-таки с тобой произошло?
— Я же пытался объяснить. Дело в этой песне, «Blütezeit».
Марина положила ему руку на плечо. «Нормальная девка, чего я на неё так злился», — миролюбиво подумал Петер. Он рассказал ей про всё, что ему привиделось во время исполнения песни — и про проволоку-траву, и про засасывающий песок. Воспоминания эти по-прежнему были мучительны, но Марина смотрела на него с таким пониманием, что Петер чувствовал себя в какой-то степени вознаграждённым за полученные душевные травмы.
— Вот это да. Да у тебя, Петер, депрессия, — серьёзно сказала Марина, — это страшная болезнь, если её не лечить. Люди от неё, бывает, с ума сходят.
— И что? Думаешь, мне надо к психиатру?
— Не знаю. Правда, моя польская бабушка мне рассказывала один рецепт, как избавиться от депрессии, но я не знаю, поможет ли он тебе.
Рецепт польской бабушки почему-то казался Петеру более заманчивым предложением, чем утренний бег, мордобой на трамвайной остановке или пьянка. Всё это он проходил не раз, но какой прок от такой жизни, если всё равно падаешь прямо во время репетиции в обморок — да ещё на ударную установку. Куда уж лучше посмотреть, что придумала эта девчонка.
— Ну, давай, попробуем. Не хочу я к психиатрам. Они из нормальных людей психов делают.
— Ладно. Для начала надо опустить жалюзи и поставить медленную, хорошую музыку — например, какое-нибудь спокойное ретро. Только не вставай, я всё сделаю сама. Тебе нужно полностью успокоиться.
Погасив свет и включив радио, Марина легла рядом с Петером. Петер почувствовал волнение, но всё никак не мог ни на что решиться.
— Можно! — прошептала одними губами Марина. Петер зажмурил глаза и понял, что чему быть, того не миновать.
Он позволял ей всё, что она хотела. Она удивлялась тому, что он не знает, что делать с ней в постели. И всё-таки Марине нравилось заниматься с ним любовью. «Я девушка-лекарство, надо будет вставить эти слова в какую-нибудь песню», — гордо думала она, — «И всё-таки удивительно, неужели у этого мальчишки никогда ни с кем не было секса?».
Это произошло внезапно: в тот момент, когда Петер был на седьмом небе от удовольствия, а Марина, наконец, прекратила думать, по радио начались первые аккорды «Blütezeit».
— Ааа! — заорал Петер, но уже не от страха.
— Ааа! — закричала Марина.
Когда песня закончилась, они лежали на полу у дивана и смотрели в потолок.
— «Время цветения». Я не зря назвала так эту песню. Она о любви. О том, что каждый человек хотя бы раз в год становится прекрасен, как цветок. Именно об этом мне в детстве пела моя польская бабушка. А «Trojanda» — это значит «роза», ты разве не знал?
На берегу Рейна расцветал яблоневый сад.
Белесый туман разносился над водами.
Поутру Катрин выходила к реке и пела,
Чтобы звук уносился по её глади до самой нашей границы.
Марина пела, отстукивая ритм босой ногой. «Чёрт побери, что это за глупость — какие-то проволоки, пески…», — думал Петер, удивляясь вчерашним страхам.
— Знаешь, твоя польская бабушка пела тебе в детстве правильные песни, — сказал он.
Алексей Караковский
Родился в Москве в 1978 году, учился сначала на историка, потом на психолога. Работает в сфере разработки и поддержки Интернет-сайтов. Гитарист, мандолинист, вокалист, автор песен - в основном, на историко-географическую тематику. Лидер рок-группы «Происшествие»; также участник проектов «Ложные показания», «Сад Мандельштама», «Твоё лето не будет прежним» и др. Песни записаны по-русски, по-английски, по-польски и по-немецки; некоторые также переведены на французский, испанский, казахский и иврит. Создатель, а в 2000-2005 гг - главный редактор «Точки зрения». Автор десятка книг. Публикации в литературных журналах «Крещатик», «День и ночь», «Октябрь», «Смена», «Вопросы литературы», ROAR, «Слово\Word», «Лиterraтура», «Формаслов», «Артикуляция» и арт-самиздате («Контрабанда», «Пантеон андеграунда» и др.). Член Союза писателей Москвы (с 2007 г.), Московского союза литераторов (с 2019 г.).