1140 Views
* * *
Эй, куда ушли все слова?
Слова ушли на войну.
Одни убиты, другие ранены,
третьи в плену,
четвёртые курят, чтоб отдохнуть,
а потом снова стрелять.
Может, вернутся когда-нибудь,
когда будет тишь да гладь.
Вы врёте, нет никакой войны,
а если даже и есть,
слова маршировать не должны,
козырять, отдавая честь.
Но доброволец не виноват,
он слышит иной призыв,
и вот – в зенап или в медсанбат,
под щёлк затворов и стук лопат
под маршевый скрип кирзы,
хотя никто их не призывал,
шагают – слова, слова.
Ныряет в жерло железных жвал
бритая голова.
Когда они вернутся с войны,
калеки без рук без ног,
воспрянет речь – перерыта вдоль,
распахана поперёк.
* * *
Мы любили играть в войну,
из засады бить по врагам,
по соседскому пацану,
по спине его, по ногам,
и бежать, поднимая пыль,
и кричать: «Подыхай, свинья!»,
потому что он немцем был,
потому что был русским я.
Как приятно фашистов бить!
А кому-то не повезло.
Добровольно фашистом быть
не заставите – западло.
Тот, кто будет сегодня фриц –
только жребий определял,
и захватчик валился ниц
если русский в него стрелял.
Но гремит огневая часть,
танк идёт по чужой земле.
За кого мне играть сейчас,
как сегодня назваться мне,
как от трусости и вранья
не забиться в глубокий тыл,
если спичку тянул не я,
и по мирным не я палил?
Но от имени моего
начинают обстрел Днепра,
и от имени моего
бьют по Киеву в пять утра.
Там, где взрывом асфальт изрыт,
как положено на войне –
каждый встречный сейчас горит
чёрной ненавистью ко мне.
В чёрной ненависти дрожит
под сирены утренний вой –
и куда мне теперь, скажи,
деться с этой передовой?
И за ужас каждого дня,
и за каждый ночной налёт,
сколько раз он встретит меня –
столько раз меня и убьёт.
* * *
Бывает,
что я пугаюсь
собственной речи,
рифмующей на манер
военного марша,
свистящей,
как химпель красногрудый тамбурмажор.
И когда я слышу
оглушительный грохот
её ритмичного шага,
я рефлекторно
втягиваю голову как при бомбёжке.
Но когда моя речь
пузырится и пенится,
капает, как слюна
изо рта блаженного дурачка,
булькает про боженьку,
а потом в пол-щелчка
меняет курс и стекает в пах,
и в солёном хлюпанье на губах
проступает восторг школяра,
я понимаю,
что эта речь
уже не моя ни хера.
А моя – ещё застряла в бумаге,
в волокнистой толще листа.
Моя – как порох, забита в ружья,
и вокруг неё чернота.
Моя – намывает соль для времён,
когда не будет конца слезам,
и тогда мой мёртвый язык восстанет
и скажет об этом
сам.
* * *
За неделю войны не случилось чудес:
кто стрелял – не ушёл, кто убит – не воскрес.
Не затихло, не светит, не брезжит.
И всё так же чудовищен времени пресс,
челюстей металлический скрежет.
Звуки нынче двоятся, троятся слова.
Вы куда, братаны? Вы откуда, братва?
И в которой из правд ваша сила –
то ли в той, что на ухо шептала едва,
то ли в той, что вовсю голосила.
Не до песен, когда громыхают бои.
Несогласных на площади вяжут свои,
побеждая на первой минуте.
Что с того, что нам пели со школьной скамьи –
будто все мы тут мирные люди.
Мы послушно учили слова и мотив.
А когда был приказ потреблять позитив –
мы прекрасно его потребляли.
И стоял наш состав на запасном пути в
ту Каховку, где нынче стреляли.
И, похоже, нескоро, воюющий брат,
будет чья-то победа и чей-то парад,
если брать надо силой и с боя –
эту речь, этот век, этот страшный закат,
это небо, ещё голубое.
Рисунок: Александр Павленко (Украина, Киев)