304 Views
* * *
как нам, поди, сказал б какой-то Фрейд —
война есть секс, ракета — значит, фаллос.
так берегите от войны детей.
война совсем родительская шалость.
совсем для взрослых. правда, посмотреть
коль на все это, видишь с непривычки,
что дети прежде нас всех чуют смерть
и сами зажигают сдуру спички,
играются, идут в Донбасс и Крым,
пока никто не даст ремнем по жопе.
а папка умиляется, и с ним
мамаша — что оно назло Европе.
недетское, ненужное оно.
и все же есть проверенное средство:
бабье, вино, кино и домино
спасет детей от войн, войну — от детства.
ведь если кто желает воевать,
то он лишен вакханской славы рима.
а, значит, холодна его кровать
и вправду в нем болезнь неисцелима.
* * *
так тяжело. и сердце — словно камень
так норовит пустить тебя ко дну.
мы говорим иными языками,
но лишь теряем гордость и страну.
горчит горнило нашего несчастья,
и мы идем, столетние рабы,
разобраны, как роботы, на части,
разбиты, словно взрощенные лбы.
и радости не просится нисколько,
одну иголку пропустить в зрачок,
и пусть идет червивая иголка,
закончив, наколов внутри значок,
что мы когда-то тоже были живы
и жили на земле такой большой.
но нынче, как с руками бога шивы,
мечтаем сладить с порванной душой.
так тяжело. и сердце рухнет в пропасть,
а мы здесь покукуем, посидим.
за сахар принимая только копоть,
за серебро наличие седин.
прощайте, матеря и дети наши —
отцы, сыны уходят навсегда.
за нашу силу съешьте горсту каши —
она как путеводная звезда.
над нами пусть звучат вовсю снаряды
и грудь пустую треплет на ветру.
пойдут за нас когда-нибудь парады,
когда все наилучшие умрут
и знать не будут, что петельно время
и что им не прийти уже назад.
и лишь над головою вспыхнет племя
архангелов, закрывших им глаза.
* * *
нет места мне среди вас всех, друзья.
мишень пустая, полая коробка.
кричу повсюду: «я! ведь вот он, я!
взгляните», но ложусь в какой-то гроб как —
такой же полый. если без меня.
нас разделили общество и битвы.
я понимаю, жить здесь, не кляня,
как не поддаться искушенью бритвы, —
коль бреешь изможденного врага.
но мне так одиноко и морозно.
я натяну свои два сапога,
а в прочем — гол — и кожно, и подкожно.
страна чужая и родная речь,
как примирить мне вас в карманной рифме?
старался гражданина я беречь
в себе, но все ж остался весь из лимфы
и крови — так, обычный человек —
без званий, паспортов и номинаций.
возможно, где-то был мой дед абрек
в горах кавказа, и могло так статься,
что сам я мог бродить там, но сейчас
разделены мы больше, чем границей.
вы бьете нас, мы ненавидим вас —
а что в грядущем может приключиться?
младенцем глупым руки я тяну
к известному, живому, но чужому —
здесь пушкин объезжал вовсю страну,
здесь бродский наливал сторожевому.
тоска и тишь. молчание сильней
любого языка времен блудливых.
была девчонка, я лежал на ней,
теперь — на дне. красиво. справедливо.
и я не нужен больше — здесь ли, там,
я точка, испещренная лучами.
и в голове моей звучит там-там
культуры, что не связана ни с вами,
ни с мною. так пускай и проживу —
хоть в хижине каких-нибудь йоруба,
и если что по-русски назову,
то пусть они иглой пронзят мне губы.
* * *
война не закончится никогда,
ты так себе и запиши.
война — это вечный рубец стыда
на ткани земной души.
воюют солдаты, само собой,
с коррозией бьется тантал.
и город с деревней, и сам я с губой,
которую раскатал.
воюют мужчины, прекрасный пол
пытается не отставать
и всякие гадости — в сердце кол —
восторженно рад вставлять.
воюют животные за кусок,
плюс-минусы — за магнит.
почти как время, войдя в песок, —
с высотками пирамид.
да в космосе даже — что там сказать —
вовсю астероидный дождь,
что режет планеты, и коль не назвать
войной, то как назовешь?
господь, ты, твердят, невесом и прям
и весь непоколебим.
но тот, что был создан тобой — изъян,
воюет со всем твоим.
воюет и с нами, неся черты
последней своей войны.
а между нами воюешь ты
из этой и той страны
* * *
Подступило вражье.
Ну а нас только трое во мгле.
Вскинул Паша ружье —
И нет Паши на этой земле.
И мы с Витькой сидим
Под напором летающих пуль.
А вокруг, нелюдим,
Разрастается новый июль.
Погляди, говорю, —
Нам осталось совсем ничего.
Вспомни эту зарю,
Вспомни прошлых времён торжество.
Так я облокочусь
На окоп, потому что потом
Через время скачусь
С некрасиво оскаленным ртом.
А пока, Витюган,
Да закурим, да как запоем
Про налитый стакан,
Про вонзенное в грудь острие.
А там мать и сестра,
Нерожденная дочь да жена.
Как могли у костра,
Так сейчас под огнем, старина.
Что есть званье, что чин,
Когда мы здесь остались вдвоем.
Посидим, помолчим
И в последнюю схватку пойдем.
* * *
прости, что за линией фронта,
за криками «бей» и «стреляй»
забыл я о счастье под зонтом,
с тобой провожая трамвай.
забыл о раскинутом саде,
о вишне, цветущей в саду.
прожив две недели в осаде,
так жить начинаешь в бреду.
привыкнув, что смерть — она всюду,
и выход оцеплен везде,
в любом прозреваешь иуду,
а в собственном — смерть на кресте.
хотя оно все прозаичней —
ты ляжешь — и в целом конец.
и только стенания птичьи
подарят геройский венец.
но ты извини, моя радость,
что больше я все о себе.
под залпами вражеских «градов»
так сложно быть верным судьбе.
так сложно поверить, что снова
беру я обратный билет.
так пусть долетает хоть слово
до дома, которого нет.
* * *
тридцать лет. словно в душном набитом плацкарте
с ожиданием станции схода на карте.
чугунок испражнений, штанга для упражнений
и дубинки здесь для упреждения мнений.
есть единый маршрут, по которому едем.
были дети недавно — и выросли дети.
вылетают отсюда до призванной даты,
не замедлив нисколько, одни лишь солдаты.
остальным — вся дорога. подайте похлёбки.
видно, мы проезжаем селенья чукотки.
видно, мы проезжаем кавказ дагестана.
за окном все равно так безвидно и странно.
остановок не сыщешь. “купите газету!“ —
тридцать лет вождь твердит, что нужнее ракеты.
что важнее нам ехать до крайнего вздоха,
потому что сам путь пролагает эпоха.
только вдруг — торможение и — остановка.
словно вызов моим изможденным кроссовкам.
и рюкзак на плечо, и немного раздумий —
я — прыг-скок из вагона в походном костюме.
предо мною дорога, внутри — макароны,
только лица из окон — как те маскароны,
наседают, друг друга внутри заедают —
почему я сошел, а они изнывают?
я не знаю, но я ухожу молчаливо.
вдоль обрыва, к обрыву, избегнув обрыва.
только прошлую гибель свою вспоминая
и потрепанный символ в руке зажимая.
* * *
ты отобрала веру и Христа,
звеня церковной ржавчиной, россия.
последние твои же четверть ста —
воистину последние. спасибо
за то, что ты раздела догола
саму себя и выгнала, как девку,
к язычникам, что, словно бы вола,
надругиваясь, привязали к древку.
прощай, престольный град, и третий рим
прощай — отныне сорваны хоругви.
на них не лик, на них не светлый нимб —
суккубьи груди там, ужасны и упруги.
кричите вы «аминь», но слышно лишь
«полынь». «полынь» — судьба твоя, рассея.
тот край, где раньше рос хотя б камыш,
сегодня плотью праведной засеян.
ты — несмеяна, ты — иуды дочь.
расти себе гомункула в утробе,
который знает — облик твой точь-в-точь —
посмертный слепок, сложенный во гробе.