343 Views
Табакерка
Говоришь: но ведь есть у него повара, врачи,
да и с неба, случается, падают кирпичи —
кто-то должен свершить вселенскую справедливость.
Я молчу: а ты помнишь, как было тогда у нас?
Все жалели, вздыхали — а всё же никто не спас,
а удушливое падение длилось, длилось…
И оно, чёрт возьми, продолжается до сих пор.
Я молчу, потому что теряю главную из опор —
перебитый хребет, увядшие незабудки.
Говоришь: ты, пожалуйста, только сейчас не ной.
Ведь у вашего наш валандался за спиной,
а у нашего — лишь сырой и холодный бункер.
Запуская под кожу заклятое веретено,
прогоняю крамолу: а может, там все — одно?
Может, там вместо сердца тяжёлый могильный камень.
А у тех, кто остался стоять, окружённый мглой,
невесомая вера, ниточка над землёй,
наш единственный шанс — эта девочка с васильками.
И пока она смотрит — сюда не пройти орде.
Я молчу, чтоб не сглазить рождение той Корде,
что сумеет пробраться с кинжалом, ружьём, отравой…
И пока не опустится мирный и светлый май,
ненавидь меня, посылай меня, проклинай —
только пусть я на этот раз окажусь неправой!
* * *
Когда глаза горячие сухи
в надежде, наконец, услышать: «Снято!»,
за гранью слов шевелятся стихи
беспомощные, как твои котята.
Бессмысленные, как пальто в аду,
украденные с магазинных полок.
Остановите землю – я сойду
на первый заблудившийся осколок,
на звёздный камень, сбившийся с пути.
(О, забери нас, Господи, отсюда!)
Мы слишком долго жили взаперти.
Нам триста лет – мы заслужили чуда.
Куда ни глянь – треклятый расёмон,
мир вывернут злодеем наизнанку.
Провидица постъядерных времён
заводит бесконечную шарманку.
И я тупею от кромешной лжи,
от гула неотвязного немею.
Убей меня, не трогай чертежи –
в них точно больше толку.
Тем не менее,
когда вокруг слова, слова, слова –
такая, словом, братцы, куросава, —
Здесь важен каждый, на правах родства,
любой, и даже слышимый едва.
Пароль-ответ.
Всегда.
Героям слава!
.
* * *
Мой муж вернулся белый, словно призрак
родного деда с фото на трюмо,
с лицом, как перекошенная призма,
застыл в дверях и выплюнул: «Дерьмо!»
И с той поры не проронил ни слова,
трясётся лишь при виде новостей.
Святой отец, что видел он такого,
что он не смотрит даже на детей?
В гнездо у гаражей вернулись птицы –
теперь не так темно наедине.
Как о петле в дому самоубийцы,
мы не упоминаем о войне,
пока растёт уродливое что-то.
И взглядом, словно молнией, пронзив,
мой муж уходит ночью на работу
и лезет в гору – проклятый Сизиф! –
как будто бы способен этот камень
закрыть в груди огромную дыру.
Он весь пропах костром, и шашлыками,
и чем-то сладким, что не разберу.
* * *
Рулетка на зеро,
монетка на ребро –
так лунное во мне
мерцает серебро.
Так плещется родник
в прозрачной тишине.
Так плачет мой двойник
на самом тайном дне.
Так сладок виноград,
так зелен виноград.
Из мимолётных снов
так вызревает яд
в осеннее вино,
в последнее уйди,
и снова всё равно,
что будет впереди,
и будет ли потом,
и дальше – тишина…
И – онемевшим ртом –
вина, луна, война.
* * *
Это было ещё до конца времён, до начала войны –
невзначай вылетали пробки.
Мы пылали, и тех, кому не нужны,
выносили за скобки
уравнений со всеми известными, но
то и дело штормило.
Это было понятно и решено,
только вовсе не мило.
От натуги трещали по швам тылы,
разрываясь на части.
Как мы были наивны, беспечны, злы.
Как счастливы.
* * *
Когда Господь разрушит Вавилон,
развеет ветер застарелый запах,
и стройные ряды автоколонн
потянутся на запад.
И мой Орфей, растоптан и согбен,
вмиг позабудет песни преисподней.
Когда Господь разрушит Карфаген,
земля вздохнёт свободней.
Когда вернутся воины назад,
осушат слёзы нежные невесты.
Тогда и я смогу тебе сказать
всё, что сейчас не к месту.
* * *
И все опять оказывались младше –
родители, друзья, учителя, –
пока новорождённая земля
тонула в первозданном ералаше.
И всё опять оказывалось глупым,
незрелым, как смородина весной,
как будто кто-то тяжелобольной
чужую жизнь рассматривал под лупой.
Гудело время под покровом ночи,
и сквозь века протягивало нить
древнейшее из чёрных одиночеств,
которое никак не объяснить.
Не отыскать, хоть вырвись на изнанку,
кто помнит, как рождаются миры.
Придуманные правила игры
в жестокую вселенскую орлянку
не подтвердили тест на человечность.
И пусть любой здесь был, как младший брат,
но ни один не смог в себя вобрать
холодную безжалостную вечность.
А два творца, посмеиваясь едко,
забывшие, где зло, а где добро,
подбрасывали бедную планетку, –
и та опять вставала на ребро.
* * *
Переверни страницу – что там, за поворотом?
Ветхие переплёты, мёртвый апологет.
Жалобно стонут птицы перед ночным полётом.
Перед ночным прилётом очередных ракет.
Правда проста, как лапоть: ты никому не нужен,
Скомкан и безоружен, пасынок ноября.
Время молчать и драпать, стынет последний ужин –
Вой и нутро наружу, определённо, зря.
Ты никому не сдался, кроме того, кто рядом.
Сущность иного ряда – душен и пресловут.
Пробуй – и оскандалься. Но во главе парада
Шепчешь боезарядам, как же тебя зовут.
Не отступив с повинной, не находя предлоги,
Не победив тревоги, не осознать за что.
Хватит трясти дубиной, хватит просить подмоги –
Не забывают боги. Ты никому никто.