526 Views
* * *
— А потом позвонили газели…
Накануне апрельской капели
Телефоны шалят, выдают голоса за гудки,
Неизвестно откуда внезапные ловят звонки.
Абонент говорит, он не знает, он жив или умер,
Только стало теплее, и снега уже не натопишь,
Он ослеп и оглох, и качает под полом, как в трюме,
Солнце сбилось с пути, в этот вечер огонь на востоке,
«А убитых мы, — говорит, — хоронили в центральном парке,
Ведь теперь от снарядов и рытвины есть, и овраги
Там на месте аллей — и просторно, и мертвым не жарко,
Узнавали своих, составляли реестр на бумаге,
А меня не узнают, и сам я себя не узнаю,
Было имя — прошло, а любимую звали Верушей,
Сорок лет спали рядом, но странное сделалось с нами:
Я зарыл ее в землю, а сам оставался снаружи,
А меня не задело, хотя я стоял в двух шагах,
Дунул ветер с востока, и Вера упала со стула,
Захотела позвать меня, только дрожала щека,
Имя булькало в горле и в легочной мгле потонуло.»
Телефон весь дрожит, словно он простудился, продрог —
Я волнуюсь, позвольте, ведь где-нибудь есть документ,
Под обломками мебели имя найдет абонент —
Снова ветер с востока, и в трубке короткий гудок.
* * *
— Мушкетеры, мама! Четверо мушкетеров,
Не задевая выщерблин, выезжают на площадь!
У Портоса рукав блестящий, а плащ потертый,
У д’Артаньяна желтая лошадь,
Бледен, как смерть, Атос — наверное, ранен,
Думаю, что рука его холодна,
Арамис, ясный, как месяц, плывет дворами…
— Маленький, отойди от окна.
— Если я отойду, мама, то не увижу,
Как на лезвие белой птицей садится луч,
Как на мостовой вздрагивает булыжник,
Как взлетает шпага, похожая на иглу!
— Мальчик, здесь не Париж, отходи, пока цел,
Разобьется стекло, когда начнется обстрел,
Спрячемся в ванной, нет, лучше пойдем в подвал,
Ты еще мал и ни разу не умирал.
Мальчик, жалея маму, дает ей руку,
Задевает в низких проемах притолоку головой
(Мама очень спешит), удар его сносит в угол,
Голос сирены тусклый и неживой.
Стекло разбито, но осколки не долетели,
Щебень и стеклянная крошка в постели,
Звуковая аппаратура разбита в хлам,
Мушкетеры смотрят и видят: кругом бедлам.
— Мор, — говорит всадник, белый, как полотно, —
Как там мальчишка? — Подбрось в амбар хлеба, Глад, —
Улыбается Мор. — Не командуй, чай, не парад, —
Говорит Война, заглядывая в окно.
* * *
Люди, как сиды, ушли под землю,
Пишут нам из подвалов, что им не страшно,
Им не страшно, а мы дрожим и не знаем,
Вдруг их найдут сегодня наши ракеты,
Как болят их суставы, как холодно в том подвале,
Кончится вода, как найти ее и вернуться,
Как застать тех, кого оставил внизу, живыми,
Как им страшно — так, что уже не страшно.
Но так странно слышать, что здесь говорят снаружи —
А представь, как о людях судачили злые духи?
Молодые кикиморы в чавкающем болоте
Находили людей недобрыми и злопамятными,
Неблагодарными (осушающими болота).
Чертенята вспоминали, как их обманул Балда:
Вор и бродяга, ни совести, ни стыда.
Реальность на нашей стороне истончается,
Радиоволны делают свое дело,
Трудно понять, днями или ночами,
Серо или черно то, что бывало белым.
Время становится вязким, как родное болото,
С манными кочками, берегами кисельными.
Если отнимешь память, дай нам, пускай голодным,
Детям не делать зла и не питаться людьми.
* * *
Не дошел шаман, а шаман оказался прав,
Бубен стал лодкой на водяной полосе,
Он без тебя заходит в земной рукав.
Как тебе едется на галоперидол-колесе?
Я тебя еле слышу, и другие, меня сильней,
Головой качают, мол, заплутала фура,
Есть водила в окне, есть голова в огне,
След простыл на сегодня и чуть дымится вчера,
Дай мне мертвые буквы, я знаю, как их прочесть,
Дай мне немые паттерны бубна и пятерни,
Самый короткий путь, жизнь променять на честь,
Честь променять на течение дней Тенгри,
На небольшую дольку узкого месяца —
Брат, отверни штурвал, вырули на обочину,
То, что я знаю, можно сказать короче, но
Пару слогов добавь, они здесь поместятся,
Знаешь, в Кремле есть свои шаманы и звездочеты,
Подступы скользкие паутиной оплетены,
Пусть галоперидол-колеса крутят до поворота
Вверх, на дорожку узкой, узкой луны.
* * *
Когда мы освободили Украину от нацистов,
Финляндию от собакоголовых, Польшу от марсиан,
Земля зацвела кокаиновым цветом душистым
И каждый танкист был магическим воздухом пьян.
В Литве окопались улитки с планетной системы
Холодной и красной звезды ипсилон Андромеды:
Скрывались на листьях салата и прочих растений,
Пришлось разбомбить все в лепешку, ведь выхода нету,
Эстонию тоже снесли с политической карты,
Поскольку в ней подняли головы ихтиозавры,
Адепты кровавого культа богини Астарты,
Приплывшие к нам по орбите от альфа Центавры.
И в Латвии мы не оставили признаков жизни,
А что было делать, ведь Запад нам выкрутил руки:
Он там расплодил вредоносно микроорганизмы,
Согласно сигналам экспертов от криптонауки.
И вот все народы свободны, нам пишут из рая,
И звери, и птицы, и разные меньшие твари,
Москва простирается в мире от края до края,
От смерча до смерча песчаного в Новой Сахаре.
* * *
Посмотри, что это здесь такое.
В сердце застряла игла, если вынуть — умрешь,
Хлюпает под ногами месиво городское,
Снег или просто дождь.
Как мы могли быть счастливы,
Встанет перед травой и развернется лист,
Площадь гадливости, перекресток отчаяния,
Все четыре дороги вниз.
Ослепительна будет слива, бела и прозрачна вишня,
Беззащитен внезапно-свежий зеленый цвет,
Только нас не нужно с тобою лишних:
Не бывало, бывало, нет.
Тяжелы рельефы твои вчерашние,
Горы еще растут, как ногти у мертвеца,
Но идет сквозь сердце, и кончик высовывается
От тупой иглы Останкинской телебашни,
Из-за нее-то ты меня и не слышишь.
Если ее вынуть, то ты умрешь,
Рухнет небо — но нет, это всего лишь дождь,
Несокрушима, нежна и прозрачна вишня.
* * *
Качество у звука безобразное,
Прыгают колонки на столе:
«Граждане, отечество в опасности,
Наши танки на чужой земле!»
Наши танки, наша артиллерия,
Наш солдат сквозь визоры глядит,
Городские вены и артерии
Наша авиация бомбит.
Не приходит сон, а если все-таки
На изнанке смерти забытье,
Наши мертвые, из нашей крови сотканы,
Шепчут нам проклятие свое,
И, с полей кровавых не пришедшие
Восемьдесят лет тому назад,
Белыми тактическими шершнями
К нашим танкам с криками летят.
* * *
Рабинович каждое утро покупает газету,
Типографская краска опять содержит свинец
(Пуля стоит тысячи слов) — на первой странице нету,
На второй надои коров, опорос свиней,
Вздрогнешь, протрешь глаза: в закатных ростках костра
Родина-мать стоит на берегу Днепра.
Каждый день мы отступаем назад во времени
Туда, где в окопах растет буряк с трещиной от лопаты,
Нас ускоряет назад обратное трение,
Календари шелестят густой листвой виновато,
Но одна дата, февраль, четыре часа
Не отстает, а вместе с нами ползет назад.
Помогите нам демонтировать эту машину времени!
Что в ней заело, за что она зацепилась,
Машинист, проводник, Анна Аркадьевна Каренина,
Остановите поезд, сделайте милость,
Эти живые, в крови и сразу мертвые лица —
Отмотайте назад, дайте им снова родиться!
У Рабиновича чешется нос, но нет свободной руки,
Двое полицейских его держат под локотки,
Дома ждут дети, неумолима полиция —
Но и сама косит глаз на передовицу:
Серым по серому, между свинцовых строк,
Может, проявится в рамочке некролог.
* * *
Новая эпоха для нас с тобой,
Учителя истории уходят в запой,
Женщины ищут в списках мертвые имена,
Слово «нет» и слово «война»
Запрещены к употреблению
По законам военного положения.
Но учитель риторики, с утра зашедший за водкой,
Уверяет нас, что эпоха будет короткой,
Смотрит в даль, рассуждая о том,
Завершится она табакеркой или шарфом,
Или ядерный гриб направит удар заката —
И с тоской упирается взглядом в стекло стакана.
Сна ни в одном глазу, светло здесь или темно,
На той стороне зрачка гуляют огни пожара,
Хотя взрывов в Москве давно уже не бывало,
Разве только закат опять стучится в окно,
Знаешь, как хозяйка сегодня ждала гостей,
Семья из Харькова, мама, папа и малыши,
Накрывала на стол, ей звонят, говорят: не спеши,
Их накрыло огнем — и так странно стоять в пустоте.
* * *
А сейчас для тех, кто еще не спит,
Кто не хочет в рай и почти оставил надежду, что впустят в ад,
Радио Талый Снег, потрескивая, скворчит,
Нерожденные дети и животные говорят.
Мы здесь привыкли, а им заметней снаружи,
Как бледна и серьезна тоненькая луна,
Как февральские дни, чернее черных жемчужин,
Расцветают черными звездами, не достигая дна,
Как нежны друг к другу соседи по лестничной клетке —
Мы пока еще живы, и тем причиняем смерть:
Мы, как нефть или порох, февраль в календарной расцветке,
А друг другу соседи, и можем в глаза посмотреть;
Как под снегом звенят, прорастая, солидные зерна —
Бархат яростных трав, не солома ослепшей листвы —
Муравьи еще спят, но готовятся бегать проворно,
Направляя друг к другу антенны своей головы.
Наблюдатели смотрят и видят, что мир им приятен.
Радио Лунный Серп ответственно за прилив
Шумных радиоволн и от уличной ряби вмятин,
Все пройдет, засыпай, повторяя этот мотив.
* * *
Был, короче, такой чувак — не перебивай меня,
Запрягал в ладью домашнюю птицу,
Все серьезные пацаны были ему родня,
А они умели повеселиться.
И была одна баба арийской внешности,
Ну, это значит, сиськи — во! и глаза, как море,
Ляжки, я думаю, светятся в темноте,
Локоны — золотые без аллегорий.
Он, короче, завоевал ее в поединке,
А она, прикинь, стала в нем сомневаться,
Я, мол, красотка, можно сказать, картинка,
А ты стремный хмырь с неизвестной геолокации,
Целовался с лебедем и одет не по-нашему,
Роду-племени, мне неведомого,
Назови папашу или мамашу, мол,
Послужи и Богу, и Вермахту.
Все это происходило в театре,
На галерке студенты, в партере одетые дамы,
На руках попкорны, либретты у них ин-кварто,
И никто не подумал сказать ей прямо,
Мол, окстись, бери, что дают, не проси погоды
У глубокого Рейна, серого, как твои глаза,
То, что раз в году приносят вешние воды,
Потерять легко, а вернуть нельзя,
И когда театр разметало в гусиные клочья,
А девчонка умерла и досталась брату,
Свет погас и стало темно, как ночью,
Да и что за ночь, если нет театра,
И четыре всадника на разноцветных конях,
Как овечки заблудшие, все не найдут дороги
В невозможных и непроезжих теперь ебенях,
Затонувшие в небе, не ангелы, просто боги.