490 Views
…имена которых я не могу назвать…
Мои друзья остались там,
тарам-парам, ну ясно где,
фейсбук, ЖЖ и телеграм —
почти прогулки по воде.
Мои друзья сейчас в аду —
ну как в аду — а так, в аду,
они живут среди траншей
в zоологическом чаду,
они не пьют из той реки,
откуда велено хлебать,
им мир не подаёт руки,
о них не любят вспоминать.
Они опознают своих
по сотне крохотных примет,
а ад вынюхивает их
и жадно щерится вослед.
Одни остались на посту,
другим не выгрести самим,
но всем глотать невмоготу
Отчизны тошнотворный дым.
Мои друзья по грудь в земле,
и рот у них забит землёй,
Отчизна им приносит хлеб
со смазкою и спорыньёй.
В них сера с жупелом летят,
но, как всегда в такие дни,
Господь щадит сей скорбный град,
пока еще там есть они.
Апокалипсис дурака
Когда они просто взорвут
нашу грустную, бедную Землю,
осквернят ее скверной своею,
извергнув из глубины,
тогда-то и будет ясно,
зачем им детские жертвы,
зачем им живые факелы,
зачем им храмы войны.
Когда они просто сделают
то, что им хочется сделать,
на что их толкает ненависть
и многолетний психоз,
никто их не остановит —
ни честные, ни бесчестные,
ни мудрецы, ни воины.
Но верю, что остановят
три девочки и Христос.
Одна подойдет и скажет:
не надо, там моя мама.
Она до сих пор меня ищет.
Она ведь еще жива.
И Бог ради Собственной Матери
прислушается к ребенку,
который Его попросит.
Потому что она права.
Вторая будет смеяться,
как смеялась, летя над миром,
от тела освободившись,
что больше не хочется пить.
А третья просто приснится.
Приснится перед приказом.
И Господь ей кивнет согласно.
И Земля останется жить.
Я пою тебе эту песню
не потому что страшно.
Не потому что все силы
высосаны войной.
А просто я в это верю.
В трех девочек в Вечном Небе.
В последнюю нашу надежду.
И в Пламень за их спиной.
Зарисовка
Мой друг теперь каждый вечер
колдует с мукой и водою,
он шлёпает тесто в корзинку,
и тесто в корзинке спит.
Я чищу до самой ночи
янтарные абрикосы
и ложкой снимаю пенку,
пока варенье кипит.
Мы беженцы из Содома.
Каждый из нас содомит.
На самом деле не то что,
не беженцы — эмигранты.
И даже не эмигранты,
скорее беглые, да.
Надеемся, что уцелеем,
что нас не вышлют обратно,
если об нас спохватятся
содомские господа.
Политика нашего полиса:
как можно больше вреда.
Я пока еще без работы,
потому что лето, и море,
и абрикосы на рынке,
и солнце танцует твист.
Мы идем по зеленым улицам,
держась, как дети, за ручки.
В Содоме такое не принято:
оскорбленья, плевки и свист.
Мне как правило люди не верят, что
каждый житель Содома пурист.
Иногда, по акценту заметив,
нас спрашивают: откуда вы?
Из Содома?!. Да там же бездна!
Ну да, потому и здесь.
А иногда удивляются:
Да вы что, это ж суперполис!
Ваш главный — надежда планеты!
И мой друг мне шепчет: “Не лезь…”
И в воздухе пахнет солью
и серой — жуткая смесь.
По ночам мне все чаще снится,
будто я возвращаюсь в город
и возле меня возникает
тот, кто должен меня принять.
Что происходит дальше,
любому из наших ясно.
Я просыпаюсь молча:
а смысл по ночам кричать?
Нас этому с детства учат:
вниманья не привлекать.
И все-таки мы счастливцы,
мы вырвались, уцелели,
хоть и сдали свой град без боя
(это любой подтвердит),
и в нашем — не нашем жилище
пахнет вареньем и хлебом.
и магнитики на холодильнике,
как над площадью ангел стоит.
Этот бронзовый ангел на толстой колонне —
он, как и мы, содомит.
А домой мы вернуться не сможем:
дом под серой и солью скрыт.
Письмо другу на поселении
А.П.Ю.
Дорогой мой друг, пишу вам наспех.
Небо ждет дождя, и пахнет громом,
душно, как под крышкою кастрюли,
так у нас в июле.
А у вас-то, говорят, прохлада,
георгины, вишня на подходе,
как ваш сад, как лилии, пионы,
зелены ли кроны?
Вы поэт, мой друг, и вам известно,
как проходит жизнь в тисках железных,
как за днем сочится день, дерутся
пауки в закрытой плотно банке,
но зато у вас, вы мне писали,
расцвели саранки.
Пётр Иваныч кистию чудесной
их бы обессмертил непременно,
птичку бы добавил-невеличку.
Где теперь та птичка…
Не поручиком, и не в отставке,
и завяла роза в темной стклянке,
дорогой мой, только не сдавайтесь,
вы уж постарайтесь.
Не сдавайтесь горечи и сплину,
одиночеству и пораженью,
вам ли, друг мой, плакать от бессилья?
Есть у вас и крылья.
Эх, была б оказия с чужбины…
Здесь-то розы хороши на редкость.
Черенков бы воза два набрали!
Да я все о глупостях, простите,
а о главном, видно, не умею.
Хоть бы нам увидеться скорее…
…Лето… Лорелея…
Сerca del sol
Девочка-девочка,
Ты все читаешь про них,
Пр этих веселых людей,
А ведь все они умерли.
Ты представляешь, как было бы здорово
встретиться с ними в кафе,
или ночью — с бутылкой вина,
на берегу океана,
в волны входить голышом,
прорываясь к воде сквозь грохот и гул
под опрокинутым небом,
приколотым звездами к тверди,
которой названья не знаешь.
Но все они умерли.
Даже не всех убили,
иные ушли добровольно,
а многие после — от старости,
от болезни, от черной бессонницы,
от неизбывной тоски.
Такие веселые, яркие,
а вот поди ж ты — тоски.
Девочка-девочка,
не запирай свои окна и двери,
не бойся, они не пойдут
искать твою улицу, город,
твой регион и тебя,
грустный камешек в этой реке.
Если они попадут сюда,
если вернутся хотя бы на час,
они будут лежать в траве,
а над ними — цвести жакаранды,
и океан — грохотать вдали.
O están cerca del sol
O están cerca del sol
Воронья почта
Из Киева, города синего,
белого и золотого,
из Киева, гордого Киева,
мой друг, который из Питера,
прислал мне ворона синего,
синего-синеголового,
недоброго, вот такого.
Ворон щурится пристально,
хохлится в белом кафтане.
Ничего, говорит, мы выстоим.
Мы постоим, да и выстоим,
и дома наши белые выстроим,
и песни петь не устанем.
И друг мой — из Питера питерский,
теперь уже киевский-киевский,
и ходит по киевским улицам,
по спускам его и под арками,
он мне присылает ворона,
в Варну синего ворона,
а синий ворон из Киева —
он такой, он даром не каркает.
Песенка о кошачьей мяте для Эли Бар-Яалома
Одни будут пить за победу.
за сноп разноцветных огней.
другие не чокаясь выпьют
за имя отчизны своей,
а третьи — бог весть уж за что там,
рассудок в дурмане губя,
а кто-то воскликнет: “Лехаим!”…
А я буду пить за тебя.
За то, как ты мчишься по трассе,
летишь, распевая псалмы.
За то, что в огромной Вселенной
нечаянно встретились мы,
за дом твой, за всех твоих кошек,
за то, что ночами не спишь.
За то, что тебя осеняет
благая и светлая тишь.
За то, что ты чадо свободы
и этого не отменить.
За то, что ни черти, ни тролли
не смогут тебя убедить.
За то, что на каждом наречьи,
какое кто ни назови,
ты знаешь учтивые речи
и несколько слов о любви.
За то, что плывешь на платочке,
куда тебя ветер несет,
и всюду, где ступишь на берег,
кошачая мята, зеленая мята
сквозь камни, песок и асфальт раскаленный
навстречу тебе прорастет.
In Umbra II
Нет, мой хороший, они все равно не смогут.
Даже засыпав камнями и ржавым пеплом.
Даже смеясь над нами, глумясь над теми,
кто для тебя дороже всех и больнее.
Нет, моя радость. Они все замажут грязью,
каждую форточку, крохотное окошко,
воздух отравят отдушкою парфюмерной,
скажут: вот это сад, других не бывает.
Нет, не сжимай бессильные злые руки,
слушая стук шагов по лестничной клетке.
Сердце мое, они умрут. Не сумеют.
Сердце мое, их снесет пургой и метелью.
Мало ли что несет он, блекочет, млеет,
мало ли что ему воют в ответ на блекот.
Нет, мой хороший, не верь. Мы поставим чайник.
Выйдем с тобой покурить, вернемся в квартиру,
чаю заварим, тихо замрем обнявшись.
Боже, храни ушедших. А тем, кто остался, —
Вера, Надежда, Любовь. И матерь их Софья.
Как там в той книжке было? В какой, не помню.
Кто до конца претерпел — говорят, спасется.
Немножко о выгорании
Мы сидим во тьме с фонарями,
полночь тянется, как резина,
час за три, минута за сорок,
ждем, когда же придет жених.
Самая умная девка в группе
говорит нам: скоро не ждите,
эта бодяга надолго,
а мы у себя одни.
Не скрольте бессильно ленту,
не торчите зря в телеграме,
лучше думайте о нейтральном,
чем пялиться в окна и дверь.
Я ей верю, да кто не верит,
а фонарь горит-выгорает,
и как же не ждать, и как же,
и сердце воет как зверь.
Мы ждем жениха, все вместе,
мы все тут вроде невесты,
и каждой будет награда
и брачное торжество,
и я верю в инициацию,
в брачный пир как метафору радости,
а Нинка вся растекается,
как подумает про него.
Телефон садится, и лампочка
мигает не по-хорошему,
и усталость уже затопила
холодной сухой волной.
По привычке ждем, что есть мочи,
и краев не видать у ночи,
и не хочется этой свадьбы,
и никакой другой.
Там, за дверью, звенят тарелки,
там хохочет с подвизгом Нинка,
там сияют золотом окна,
там радость и торжество,
а мы, спасаясь от шума,
сидим вчетвером на крылечке
и прикуриваем от свечки,
ведь больше-то не от чего.
И над нами ночь распахнулась,
как огромное одеяло,
и яблоко падаeт с ветки,
и цикады звенят о нём.
Из сада, с черного хода,
к нам пробирается Светка,
самая умная в группе,
с гаснущим фонарём.
Достает из кармана хабарик,
а фитиль уже еле тлеет,
а хабарик — почти до фильтра,
нечего там курить.
Она говорит: девчонки,
сигаретой не угостите?
вы же вроде в город ходили,
сигарет-то успели купить?