579 Views
Ленинградская блокада занимала всегда особое место в сердце. Во всяком случае, в моём сердце, хотя я и не ленинградка и никто из моей семьи в блокаду не погиб. Вот разве что бабушка двоюродной сестры до самой смерти отказывалась отдавать ключ от второго холодильника, содержащего её “НЗ”. Разве что доводилось выслушивать уже в девяностых истории добравшихся до Америки блокадников, сопереживать, пытаясь вырвать их из стоп-кадра травмы. Ну почему так мучительно больно читать поэму Валентина Емелина даже сейчас, через десять лет после того, как она была написана? Может, потому, что я знаю, что история реальная? Или потому, что написано хорошо: без патетики, без лжи или подвигов, без кровавых деталек или сентиментальности? Или потому, что очередной кремлевский безумец разыгрывает эту трагедию снова прямо сейчас?
Что за наваждение, честное слово. Зачем мне проживать жизнь почти-безымянной, почти-невидимой, только пальчики из-под одеяла, девочки, у моей мамы, наверно, такое же было в военном детстве. Зачем следовать за автором по извилистым тропкам памяти, считывать запахи прошлого, вкус чужой жизни со страниц старой книги без обложки. Может, потому, что почти восемь миллионов украинцев пересекли границы, в то время как еще восемь миллионов переместились внутри страны, а из них три миллиона бежало от холода. И во всех сводках: “Две трети беженцев– дети”. Две трети оставшихся в этой бесконечной зиме – дети. Где же этой зимой найти место поэзии?
Прошлое, полусъеденное, полузапретное, о котором вспоминать-то не хочется в стране, идентифицировавшейся с былым агрессором, незаметно для себя ставшей страной-монстром. Но украинские дети могут увидеть себя в этом зеркале сквозь креп времени, могут воспринять нарратив о силе духа как новую социальную историю.
Млекопитающие Брема вскормили, выкормили, насытили, согрели, спасли жизнь, воплотили в себе всю человечность бесчеловечной эпохи. Мифологема животных, спасающих героиню, ведет меня по границе между архетипическим повествованием и жестокой, жесткой правдой о былой блокаде, о механизме выживания во тьме и холоде последних месяцев. Девочка Варя, Маугли двадцатого века. Девочка Варя, Ева наоборот, за неимением запретного плода гложущая кору Древа Познания, чтобы не оказаться низверженной; не соскользнуть в небытие вслед за мамой; не покинуть навсегда этот сырой подвал. Чтобы выжить и жить ещё долго, и пережить блокаду, и не дать оборваться той ниточке, держась за которую, выкарабкивается ею никогда не узнанный мальчик, унаследовавший её стены, кровать, уцелевший том Брема, сладковатый привкус клеевого отвара-млека блокады, которое превращается через 20 лет в искупительную горечь “горынычевых открыток”, горчичников. Череда превращений, магический ритм поэмы:
Я лежу на продавленной панцирной сетке
в зачарованных, мрачных покоях –
в моей заколдованной клетке,
под стать чахоточному чижу,
и пальцем бесцельным вожу
по влажным, таинственным пятнам
фантастических континентов,
покрытых лесами из плесени, непонятным
непосвящённым контурам островов,
начертанных кровью погибших клопов,
и сальной линией у изголовья
(возможно – экватора),
на отсыревших обоях
цвета старинных пергаментных карт
обезумевшего Меркатора.
И ещё один образ — это образ Книги, которая нас спасёт, Книги, претендующей на местечко на полке знаменитых библиотек из Борхеса и Эко. Книга, цель и средство, источник, из которого пьёшь и не напьёшься. Единственное, что оберегает нас от варварства, безумия, необратимых потерь человечности. Вчера мне рассказала женщина, мать подростка, как за последнюю неделю в освобождённом и тут же подвергшемся обстрелам и пыткам холодом Херсоне при свете фонарика, в отсутствие Интернета, сын её начал читать младшему брату найденные наощупь детские книжки. Книги на нашей стороне, книги напитают, отогреют.
Мне кажется, я понимаю, что со мной. Это неукротимое присутствие жизни, повторяющиеся темы, прорастающие из подвала полувековой давности, звучащие в другой аранжировке снова и снова, дарят мне надежду, что всё будет хорошо. И что мы никогда не кончимся.
Вновь уют, как игрушки,
наполняет собою комнаты.
Страха нет, и нет темноты.
Она хочет быть с Ним – на Ты.
Мы ведь не умрём, правда?
Галина Ицкович
Галина Ицкович родилась и выросла в Одессе, живёт в Нью-Йорке. В 1998 году получила степень магистра социальной работы. Психотерапевт, преподаватель-эксперт (вопросы детского развития и психологической травмы), клинический консультант института ICDL, лектор, автор профессиональных статей, с февраля 2022- координатор нескольких проектов по работе с беженцами. Стихи, рассказы, переводы и публицистика регулярно публиковались в русскоязычной периодике, а также в англоязычных журналах и альманахах. Автор книги стихов «Примерка счастья». Публикации 2022 года — «Времена» (публицистика), «Южное сияние», «Слово/Word», «Среда», «День зарубежной русской поэзии», «Западное Побережье», антология «Копилка», на английском - «Unlikely Stories» и «Harpy Hybrid Review». Публикация серии путевых очерков в «Формаслове» была прервана войной.