556 Views
* * *
Радио Мыльница, мама прощай-прости,
Не грусти, железные кони в мыле,
Все трудности позади. Мы вышли к обрыву пропасти —
И тут предатели отступили,
Наедине со смертью душа бренчит какой-то смешной музон,
Ну что ты плачешь? Вот я попрошу, и споет для тебя Кобзон.
Он будет петь, а что ему делать, ведь мы, наверно, в раю,
А там все поют осанну богу, который очень силен,
Он и тебя, и меня, и всех вертел на хую,
На бис, на трис и на тетракис об этом поет Кобзон,
Он поет, и в его глазах растет большая печаль,
Вечная, понимаешь, его народа печать:
Нечем заткнуть себе глотку, ни хуя, ни кирпича,
Он бы давно хотел, но нельзя ему замолчать.
А так все неплохо, все хорошо, мама, ты не горюй,
Точно уж лучше, чем было нам накануне,
Можно сменить портянки, все-таки мы в раю,
Мы уже мылись полтора раза в этом июне.
Бывает, конечно, идешь, и чей-то тяжелый взгляд —
Знаешь, мама, я очень боюсь детей —
Они вовсе не то, что все о них говорят,
Намного страшней обрывов и пропастей,
Особенно если он здесь, а мама пока что там,
Смотрит, а сам как ледяной огонь,
Мама, я не хотел, ведь я же когда-то сам,
Как получилось, что здесь я совсем другой?
Забери меня — нет, я знаю, что ты не можешь
Отсюда меня забрать, а то бы давно, а то
Я бы уже, ведь я же когда-то тоже,
Помнишь, писали жалобу в Спортлото,
Помнишь два стула и заросли пик точеных,
Помнишь, что делать, и думы того, былого,
Нет, все не то; меня б отпустили к черту,
Если б я вспомнил что-то, хотя бы слово,
Ради которого стоило умирать
И убивать таких, как горячий лед;
Помню, огонь? хуярьте? ебена мать?
Хмурится ангел, пропуска не дает.
Слышу, по радио ты даешь интервью,
Мол, твой единственный сын не нарушал закона,
Выполнил долг, теперь для того в раю,
Чтобы у вас не кончились телефоны,
И слишком ясно: это нам навсегда,
Вам телефоны, просто скинь на мобилу,
Нам просто здесь мимо огня и льда
Сквозь ничего, без имени, без могилы.
* * *
Как ни в чем не бывало, возвращаясь с попойки,
Как ни в чем не бывало, в подворотне одной,
Как ни в чем не бывало, пацаненочек бойкий,
Как ни в чем не бывало, режет горло струной.
Раньше пел под гитару, как ни в чем не бывало,
А теперь все о том, как бывало и в чем,
Кровь из сонных артерий дотечет до подвала,
Даже, может быть, дальше, до конца дотечет.
Знаешь, сколько шпанят там словило осколок?
Как ни в чем не бывало, умираешь в пыли,
Куполов над страной, как каленых иголок,
Колокольных наколок на коже земли.
* * *
Сяду на нары, ножку правую подогну,
Все нормально было, с мужиками на прежней зоне
Шатко-валко мышарили по оптоволокну,
Барабанили Мурку и соло «гоп-стоп» на клаксоне,
За штурвалом я рос, за штурвалом я стал мужиком,
Были шлюхи у нас альбиноски, особой породы,
Белоглазы они, входят в душу по самые груди,
Так качает на них, будто в лодке перед бережком,
Говорят, от высокого радиационного фона
За колючей проволокой плодится такой народ
Белоглазый и женский — стекло разлетится со звоном
В гейгерах со стеклом, а девчонок ничто не берет.
Что потом — не ушел от удара ядреной заточкой,
У гадалок и гомеопатов на биопринтере
Кое-как, вкривь и вкось, напечатали новую почку,
Вот теперь, говорят, попрыгаешь — я и прыгаю,
Вот, перевели сюда, не в черную и не в красную,
В непонятную зону. говорят, делай что хочешь,
Я сижу, жду подвоха, и как-то мне скользко на ощупь
С этим словом; в чем дело, никто не рассказывает.
И в конце концов режут глаз пустые просторы,
Не хватает колючей проволоки в три ряда,
Выйдешь, слушаешь воздух — гудят ли родные заборы
Или все же заводы — ни тех, ни других ни следа,
Если наши придут, попрошусь к ним в штрафной батальон,
Чтоб из пушки палить за девчонок моих белоглазых —
Их на зоне, конечно, отстреливают, как заразу,
Но куды — радиация, мать его за ногу, фон.
* * *
В доме повешенного не говорят о веревке,
Сигарету кладут в стакан, закуривают столовый прибор,
Обжигая пальцы ломкие и неловкие,
Продолжают начатый разговор.
Девичьи косы, из которых можно сплести
Что бы такое — не уходи, побудь,
Странно немеет сердце от жалости,
Пыльной веревкой вертится Млечный Путь,
Обворачивается петлей вокруг почерневшей шеи
Городского неба — а помнишь, как раньше, до —
До того, что сейчас — тюльпаны подешевели,
Их еще мальчишки прятали под пальто,
Аккуратно, чтоб не помять волокна
Слишком мягких и оттого не годных в дело стеблей,
Дверцы скрипели, ставни на петлях охали,
Мелкие вещи жили жизнью своей,
Так постой, а что, если — что это, «если» — если,
Если текстура мира так одряхлела,
Если вот-вот, как засохшая корка, треснет,
То и веревка, она не выдержит тела,
Не плачь, не кури так много, и не такие грузы
Сердце сносило, а смерть на миру красна,
В сальных словах, в спряжениях заскорузлых
Лопнет гнилой веревкой эта война.
* * *
Большое облако, как лошадь,
Выходит ветер на дорогу,
Вот языком ее потрогал:
То лижет шкуру, то ерошит.
А мир вокруг — то есть, то нету,
Плывет луна над башней танка,
Как двусторонняя монета,
Любовь и ненависть в чеканке.
Там человек дышал сиренью,
Дома сходились отовсюду
(То кляксой кажется, то тенью
Их развороченная груда),
И клавишей для пальцев дивных,
Бекар, бемоли отменя,
Там ненависть, как сердцевина
Любви небесного огня.
И потому к нам смерть все ближе:
Кто здесь бунтарь, а кто начальник,
Огонь с небес не различает,
Ерошит шкуру или лижет.
* * *
Ежи отдельно, туман отдельно,
На белых розах лежит снежок,
Синицей, ласточкой, коростелем
Весна пикирует на восток.
А на востоке закрыто небо,
В нем все маршруты изменены,
Руками взмахивают нелепо
Метеорологи всей страны,
Мол, не понять и не разобраться,
Из воздушных вихрей выстроилась стена,
Может, идет климатическая спецоперация,
Может, весна здесь запрещена?
А по ту сторону от воздушной стены
Одуванчики кутаются в росе,
Здесь же в тени молодой сосны
Метеоролог глядит в прицел,
Рядом стоматолог и уличный музыкант,
Слушая эхо весеннего грома,
Свежую мову раскатывая на языках,
Беззаботно пересчитывают патроны.
В этом году перелетные птицы
Сделаны из металла, дожди из огненных слез,
Метеоролог метеорологу снится,
От его удачи зависит общий прогноз.
* * *
Здесь бегал кто-нибудь счастливый
Вдвоем с какой-нибудь любимой.
Втроем с бутылкой, полной пива,
С травой полынью вчетвером,
Которой запах слишком горек,
А небо выше колоколен,
А смертный сон лежит, как море
Под перевернутым ведром.
Одесса не такой уж город,
Скорее, песня, посвист, шорох,
Скорее, сад архитектуры,
На синий стол янтарный ром,
Сопит химера в каждой урне;
Как штурмовать легенду, дурни?
Здесь башни танка сажу курят,
И поделом.
* * *
Прошло сто лет, нет ни причин, ни следствий,
Что не быльем, то мифом поросло,
И радиоактивное стекло,
И Срочник из Чернобыльского Леса,
Но за окном серьезная гроза,
Как два крыла, взлетают занавески,
И молний росчерк огненный, древесный,
И дети просят сказку рассказать.
И спрашивают: что это — траншея?
Зачем из цинка делают гробы?
А почему его не пожалели,
Он мог вдохнуть урановую пыль?
Солдаты шли, зачем, не знали сами,
Шли в Красный Лес по призрачным следам,
Перекликались злыми голосами,
Вставали в строй и ждали смерти там.
Один так и остался жить в лесу —
И дети узнают из старой сказки,
Какое чудо выросло в носу,
Как третий глаз прорезался на каске,
Как песни пел, обретши голос дивный,
О смерти и рождении светил —
Но только он был радиоактивный,
Так что к нему никто не подходил.
И сам язык его чудесных песен
По словарям разложен и забыт,
Когда на нем читает наш словесник,
Как будто счетчик Гейгера трещит.
* * *
Апрель зимний месяц, и все-таки снег растает,
Короче, еще немного, и будет все заебись,
Земля расцветет, улыбками и цветами
Родина встретит насильников и убийц,
Мстительных или просто трусливых,
Просто безбашенных, черт им и тот не брат,
Будет цвести ослепительно белым слива,
Как та невеста, которой — молчу, комбат,
Наших товарищей мы не помним по именам,
Знаем одно — им под землей не хуже,
Ад — тоже родина, будет и там весна,
Будет кого нагнуть, отодрать к тому же,
Я скажу тебе правду, а ты на ус намотай:
Что иностранцу ад, для нашего брата рай,
Если мы ловим пулю и падаем, холодея,
Нам не нужна другая теодицея.
Но иногда, давя сапогом валежник,
Чувствуешь, что земля становится слишком нежной,
Крестишься, вспоминаешь Святогора-богатыря,
Будто вот-вот, и не сможет подошву держать земля,
Как чужая женщина рвется под целым взводом,
Как проседает крыша под артобстрел,
Словно небесный ангел хочет прикрыть кого-то,
По серебристым перьям скользит прицел.
* * *
В подземных озерах под Красной Площадью
Подводные лодки выравнивают носы,
Мимо радаров проходят ощупью
Вдоль разделительной полосы.
Это Парад Перманентной Победы!
Мы всем вломили, и гнутся шведы,
Меря и чудь, ляхи и друг степей,
Пушкин-арап, скопец, звездочет, еврей, —
Военнопленные, очи потупя долу,
Строем проходят. С трибуны их жгут глаголом.
Движутся танки, прицепом везут самолеты,
Светят с крыла звезды воздушных побед,
Следом идут колонны нашей пехоты,
Как леопарды на водопой, след в след,
Настает черед химического оружия,
Какого еще не видывала Москва,
Вихрем заверчены, облачны и завьюжены,
Маршируют отравляющие вещества,
Боевые непобедимые элементали
В форме колонны смерчей проходят далее.
Ядерные боеголовки! Могли ли мечтать об этом
Посетители, прошедшие по билетам?
Едут с ракетами нового поколения,
Распространяя бодрящее излучение.
Этот Парад — увидеть и умереть!
Темнеет в глазах и кружится голова,
В праздничных фейерверках лежит Москва,
Спасская Башня уже начала гореть.
Следом, едва начавшись, проходит май,
Завершает шествие ядерная зима.
* * *
Генерал Мороз постарел и слегка продрог,
Несмотря на плюсовые температуры,
Мимо маркитантки идет и не строит куры:
Возраст берет свое, и подходит срок.
Дерзки и хамоваты, идут на смену
Генерал Коррупция, генерал Раздолбайство,
Обер-лейтенант Прострели-Колено
Отдает им честь и безжалостно улыбается.
Престарелая дама снежным апрельским утром
Закрывает томик Цветаевой:
«Ах, мой офицер! не разлюблю никогда его,
Пусть тяжелеют перстни и облысели кудри,» —
И московские дворики ей говорят-гудят,
Как по клавишам, тени бродят по пальцам,
Пробуждают образы невпопад,
Правду ей сказать не решаются,
И не то чтоб они боялись дискредитировать
Вооруженные силы веэсэрэф
(Растворенный в небе красный метиловый
В желтый низ переходит и синий верх),
Но просвет в сосудах уже сужается
И в глазах прикрытых белым-бело,
Каждым снежным утром на Летучем Голландце
Настает одно и то же, опять все то же число.