452 Views
* * *
Ища от государства воздаяния
за прославленье вечного «вчера»,
он изучал великие деяния
отцов, и их отцов, и пра-пра-пра.
Ведь поражений все они не ведали,
вела их в бой походная труба…
Их славный путь — победы за победами.
извечный бой. Священная борьба.
И гордость он испытывал подвздошную,
а время шло — кругами по воде…
И длилось, всё собой заполнив, прошлое.
А будущего не было нигде.
* * *
Нет больше тех, чьи хаты с краю; все часть неявного флешмоба.
Да, времена не выбирают, хотя Уэллс поспорить мог бы.
Всё так цветисто, так поддельно, как донна Роза д’Альвадорес,
вот оттого-то что ни день я шепчу: «O tempora! O mores!».
Что ни персона, то нон грата, всё беспросветней жить поэту…
Поскольку брат идёт на брата — идеи братства больше нету,
есть время лжи, доноса, гвалта, и едкий страх в любом и каждом,
и государство, как кувалда, бьёт по вискам своих сограждан.
Пропахшая пожаром нива… Фальшивка, режущая ухо…
Поди, укройся горделиво в темнице собственного духа!
В своей спасительной конторе паши, не помня про усталость…
Увы, нейтральных территорий на белом свете не осталось.
А ветер рвёт у окон створки, и ночь чернеет гневным оком —
но ты исчез. Ты скрылся в норке. Твой дом — твой насекомый кокон.
Пусть ты застыл женою Лота, а в небе чёрных туч штрафбаты —
с тебя однажды спросит кто-то
всё то, что не спросил с себя ты.
* * *
Как беспорядочно смешались свет и мгла!
Как опростились в прошлом трепетные стансы!
Я был когда-то Рыцарь Круглого Стола,
но почему-то сполз под стол и там остался.
Я приручённый и обученный мастиф,
и это место — для меня. Для пользы дела.
Здесь, под столом, сиянье дивных перспектив —
нет, не исчезло, — но изрядно потускнело.
Цежу вино, поскольку истина в вине;
для веры в лучшее резоны слишком шатки…
Доспехи ржавые смешно звенят на мне —
так бубенцы на цирковой звенят лошадке.
Теченье будней упразднило смену вех,
периодически сменяя кнут на пряник…
Я еду с ярмарки. Я грустный человек
с законно купленным билетом на «Титаник».
Я вижу, как покрылись пылью зеркала,
и чую, как из подворотни ветер дунул…
Я был когда-то Рыцарь Круглого Стола,
а может, не был.
Может, это я придумал.
* * *
Свой продлевая век под равнодушным небом,
открытый, как всегда, и другу, и врагу,
хорошим русским я на белом свете не был.
Скрывать сей скорбный факт я больше не могу.
Я русским был, увы, весьма нестрогих правил.
Чтоб это подтвердить — любого расспроси.
Высмеивая власть, я здорово картавил,
надел на нос очки и слушал бибиси.
На тулове носил советскую рубаху,
но, хоть и воплощал интеллигентский слой,
но так и не сходил ни в ссылку, ни на плаху,
да даже и к Кремлю с плакатиком: «Долой!».
Фальшивила моя любительская лира,
петляла вверх и вниз безумная стезя,
что убеждало вновь: в глазах себя и мира
хорошим русским быть практически нельзя.
Я стародавний раб греха или огреха
и внутренней борьбой истерзан мой фасад…
Но если б, скажем, я в Америку приехал,
Господь не приведи, сто сорок лет назад
и, тех печальных лет не выдержав нагрузки
в техасской пустоте я рухнул бы с коня —
то ласково слова: «Какой хороший русский!»
команч бы произнёс, скальпируя меня.
* * *
Слившись с пыльной своей дорогою
и торгуя душой навынос,
человек никого не трогает.
Человек починяет примус.
Он ни Гэтсби не стал, ни Сатиным.
Вдоль стены, бледной тенью, боком,
по касательной, по касательной,
завернувшись в защитный кокон.
Он по Брайлю обходит рытвины,
он спокойней придонных мидий.
И глаза широко закрытые
смотрят вдаль, ничего не видя.
Пусть Отчизна, на войны падкая,
кровью мажет свою одежду.
Наш герой лишь парит над схваткою,
расположенный строго между.
Но, живя между днём и полночью,
разбудить опасаясь лихо —
он всегда попадает в сволочи
для любой стороны конфликта.
И, сквозь дырку скользя озонную,
притомившись от тет-а-тета,
не хранит его душу сонную
серый ангел нейтралитета.
* * *
Мадам, мой жар сердечный не угас!
Но вот сегодня — прорвало плотину.
Я столько перенёс во имя Вас! —
лишенья. Пианино. Скарлатину.
А я хорош собой, умен вполне!
Но Вы назло моим сердечным планам
ответили взаимностью не мне,
а трём моим соперникам-уланам.
На карнавале масок и белил
исполненный пронзительной печали,
«Моею будьте!» — помню, Вас молил.
«Подите на хер!» — Вы мне отвечали.
Вы носите парижское амбрэ.
А я пока никто, как говорится,
но — стану я звездою при дворе!
Я заменю барона Фредерикса!
А Вам придётся выплакать глаза,
глядящие сегодня слишком бодро!
И будете кусать себя Вы за:
колени, локти, плечи, грудь и бёдра,
глушить тоску бокалами «Клико»,
в своей судьбе найдя десятки трещин…
А я смеяться буду: «Хо-хо-хо!»
под дивной сенью девушек и женщин.
Вся эта жизнь — смешная беготня,
шатания от минуса до плюса…
Как жаль мне дам, не любящих меня
по глупости и по нехватке вкуса!
* * *
Война без берегов и дыма запах стойкий —
примета каждой ночи или дня.
Две тыщи двадцать два. Ноль окружили двойки
блатной и ушлой стаей воронья.
Одну сплошную смерть узрела ворожея,
виновников от жертв не отделя.
Холодный серый день. Холодная траншея.
Холодная и мокрая земля.
Вдруг, как тропа в лесу, закончилась эпоха —
мажорное бездарное кино.
Пройти короткий путь от выдоха до вдоха
отнюдь не всем актерам суждено.
И снова артобстрел крикливых урезонил.
Радей, пропагандист, за ратный труд!
Есть Зло и есть Добро. Меж ними, в серой зоне —
на трупе труп, и кровь размыла грунт.
Сменило солнце цвет, став черным, словно уголь,
любой доступной логике вразрез…
Здесь умер Божий сын, завидев Мариуполь.
И, говорят, поныне не воскрес.
* * *
Укрывшись заоконной пеленой,
бежит метели призрачная лента…
Снег раздвигает крупкой ледяной
границы разрешённого контента.
В пространстве всепогодной нелюбви
всё больше лжи, прилипшей между делом.
Но если видишь белое — зови
его таким, каким и видишь — белым.
Снег будет падать много-много дней,
и сами дни совьются в вереницы…
И станут только ярче и ясней
добра и зла размытые границы.
Сон разума умерит свой разбег,
проснутся звуки скрипок и валторны…
Войны не станет.
Будет падать снег —
свободный. Лучезарный. Безнадзорный.
* * *
Внушили королю, что он не дед.
Внушили королю, что он одет.
И тут пронёсся слух: «Король-то гол!».
Кого за этот слух сажать на кол?!
И этим слухам вражеским назло
король глядит в волшебное стекло.
Он в нём одет — камзол и кружева,
но ветер носит мерзкие слова:
«Король-то гол!». На этих сволочей
не жаль варфоломеевских ночей.
Куда же блок-то смотрит силовой,
надёжный, будто пёс сторожевой?!
За этот слух без веса и цены
король готов угрохать полстраны.
Но смехом сотрясается земля
над новомодным платьем короля.
Ведь ежели в такие холода
у короля одёжка хоть куда,
то странно, что синеет на ветру
владелец замка кремлин точка ру.
Александр Габриэль
Родился в 1961 году в Минске. Окончил факультет промышленной теплоэнергетики Белорусского национального технического университета, в 1988 году защитил кандидатскую диссертацию, работал научным сотрудником в НИИ. После 1992 г. занимался коммерческой и банковской деятельностью, в 1997 году эмигрировал с семьёй в США. Проживает в Бостоне. Всерьез начал заниматься сочинительством в 2004 году. Автор книг «Одним файлом» (США, 2005), «Искусство одиночества» (Москва, 2006), «Планета поэтов 3» (Рига, 2007), «Неразведенные мосты» (Санкт-Петербург/Нью-Йорк, 2007), «Эго-истины» (Санкт-Петербург, 2009), «Эквилибриум. стихоживопись» (совместно с Изей Шлосбергом, США, 2013), «Контурные карты» (Санкт-Петербург, 2013), «По прозванью человеки» (Санкт-Петербург, 2015).