323 Views
Что это напоминает нам, и как мы это называем
Все эти огромные амбары на окраинах,
доски пропитаны черным креозотом, тонут в пырее.
Они выглядят так прекрасно заброшенными, хотя их используют.
Ты говоришь, что они похожи на баржи после того, как море
высохло, я говорю, что они похожи на пиратские корабли,
я думаю о той прогулке в долине, во время которой
Джей спросила: ‘Ты не веришь в Бога?’. А я ответила:
‘Нет. Я верю в то, что все мы связаны
с природой, друг с другом, со Вселенной’.
А она сказала: ‘Да, Бог’. И так мы стояли там,
грубые животные среди белых дубов, испанского мха
и паутинок, обсидиановые осколки заполняли наши карманы,
дятел суетился, но я отказывалась называть это суетой.
Так что вместо этого мы смотрели вверх на непокорное небо,
облака принимали форму простых животных, названия которых мы знали,
хотя нам было известно, что это – просто облака, –
плывущие в беспорядке, невероятные, наши.
Жена
Это слово по-прежнему меня беспокоит,
это короткий ясный взрыв, звучащий, как жизнь.
За ужином вчера вечером мои одинокие подруги
сказали осуждающе: ‘Это не одобрила его жена’
о предстоящей поездке друга.
Они закатывали глаза и качали
маленькими юными головками. Жена – почему это
звучит как название профессии? ‘Мне нужна жена, –
написала известная феминистка, – жена, которая будет
стирать мою одежду, гладить, чинить, покупать новую,
если нужно’. Это слово с легкость можно заменить
словом ‘служанка’. Жена работает, заботится,
утешает, превозносит, подчиняется. Домохозяйка,
скандалистка, плохая жена, хорошая жена,
слово, обознпачающее женщину, которая утром
долго смотрит в одну точку, не в силах даже заварить чай
иногда, из чайника идет пар,
шумит, как свисток паровоза, это она плачет
по утрам, это она вырывает яму
в земле и не может перестать горевать,
это она хочет любить тебя, но часто
у нее не получается толком даже это, это она
не хочет, чтобы ее умаляло
то, насколько она хочет быть твоей.
В договоре сказано: “Мы хотим, чтобы разговор был двуязычным”
Когда придешь, принеси свою черноту,
это точно понравится
спонсорам. Проверь ящик –
мы подали заявку на грант.
У тебя есть стихи, обращенные
к трудным подросткам? Двуязычные – лучше всего.
Можешь прийти на обед
с патронами и прихлебывать Patron?
Можешь рассказать нам истории, которые
вызовут у нас чувство дискомфорта, но не чувство причастности?
Не читай нам рассказы,
в которых ты точно такая же, как мы. Родилась в зеленой усадьбе
с огородом, не рассказывай нам, как ты собирала
помидоры и ела их в болоте,
наблюдая за тем, как стервятники подбирали кости
других птиц на дороге. Расскажи нам о том,
как твой отец воровал колпаки ступицы,
когда коллега сказал, что такие, как он,
только на это и способны. Расскажи нам,
как он пришел на встречу в пончо
и пытался продать клиенту эти
колпаки ступицы обратно. Не упоминай о том, что твой отец
был учителем, говорил по-английски, любил
варить пиво, любил бейсбол, расскажи нам
еще раз о пончо, о колпаках ступицы,
как он воровал их, как он делал то,
что, как пытается доказать, он не делал.
Конец лета после панической атаки
Я не могу выбраться из-под давления листьев,
лезвия лепестков царапают окно,
словно непрошенный взгляд мужчины позади
(они хотят благословлять, благословлять и таиться).
Что, если я хочу пуститься во все тяжкие вместо этого?
Склонить голову перед безумием, которое – я. Жужжание
соседской газонокосилки, красный флажок почтового ящика
поднимается, собака лает за три дома от нас,
вот так и проходит день. Жук на обшивке стены,
сухая ветка ломается, но никак не сломается, камни
морские рядом с камнями речными,
неотвеченные сообщения – как призраки в горле,
сирена воет над городом, повторяя,
что аварии здесь нет, повторяя,
что эта громкая тишина – пространство, где ты живешь.
Свора
После рождения бомб вилок и страха
неистовое ядерное оружие спустили с привязи,
брызги пуль полетели в толпу людей, держащихся за руки,
жестокое небо раскрывается в аспидном чреве,
которое поглощает только невыразимое в каждом из нас, что
осталось? Даже река, таящаяся нигде, отравлена,
кислотно-оранжевая от угольной пыли. Как ты можешь
не бояться человечества, как ты можешь вылизывать бухту
до самого дна, вдыхать мертвую воду
легкими, словно яд? Читатель, я хочу
сказать: ‘Не умирай’. Даже если серебристые рыбы
друг за другом будут всплывать брюхом вверх, и сельские грузила
будут падать в шипящее жерло ненависти, разве не останется что-то,
что будет петь? Правда такова: я не знаю.
Но иногда могу поклясться, что слышу – рана затягивается,
словно ржавая дверь гаража, и я снова могу шевелить
своими живыми конечностями в мире без слишком большой
боли, могу восхищаться тем, как собака бежит прямо
за пикапами, голову сломя,
по дороге, потому что думает, что их любит,
потому что уверена без сомнений – громкие
ревущие предметы будут любить ее в ответ, ее маленькое мягкое ‘я’,
живущее жаждой поделиться своим чертовым энтузиазмом,
а потом я дергаю за поводок, потому что
хочу, чтобы она жила всегда. ‘Не умирай, – говорю я,
и мы решаем пройти еще немного дальше, скворцы
высоко в лихорадке над нами, зима собирается положить
ее холодное тело на этот клочок земли.
Наверное, мы всегда несемся к тому,
что нас уничтожит, моля о любви
у поспешного бега времени, так что, возможно,
подобно собаке, покорно сидящей у моих ног, мы можем идти вместе
спокойно, по крайней мере, пока не появится новый грузовик.