583 Views
Автор аудиоинтервью с Виктором Санчуком: Галина Ицкович
Виктор Санчук родился в 1959 году в Москве. Русский поэт, прозаик, журналист. В 80-90-ые переводил на русский стихи немецких и славянских поэтов. С 1999 живет в Нью-Йорке, США. С 2014 постоянно бывал в Украине (в т. ч. – март 2022), участвовал в волонтерском движении, делал репортажи, посильно помогает сопротивлению путинской агрессии.
Это начиналось как ответ на пост в ФБ одной знакомой дамы (в Бостоне) о, должно быть, «обреченности культуры и любого творчества» в современной России и их невозможности и/или заведомой подлости под гнетом путинской опричнины… И как, мол, потом, после «нашей победы», стоило бы со всеми нынешними там извращенцами истинных ценностей цивилизации и культуры жестко разобраться…
Гм! Вопрос, между прочим, гораздо глубже и сложнее, чем кажется на первый взгляд. В смысле, затрагиваются-то темы не (только) поверхностные, как то – этические или/и даже эстетические (уж не говоря о всякой совсем преходящей идеологии-политике-геополитике).
Но! Тут цепляется целая онтология. Глубинные пласты мироустройства, и с ними всякая и всехняя игра, и к ним отношение.
Я так уверенно и напыщенно об том завел, что он, вопрос, уже был – по крайней мере однажды – детально в одной истории-культуре представлен/поставлен.
Дебатировался и очень тщательно прорабатывался (и, разумеется, никак до конца не проработался… я же, странным образом, имел к нему отношение в качестве – в прямом и переносном смысле – переводчика да и заинтересованного наблюдателя, и не то, чтобы копателя, но так, постороннего слегка-ворошителя темы, потому, встретив тот пост, и тщусь поумничать в ответ).
Имеется в виду, конечно, никакой не СССР, даже периода острого сталинизма (там свое), а время нацистской Германии. Эти аналогии с Рейхом 33-45 сегодня не проводит разве что совсем мозголенивый. И ассоциации на поверхности.
А между тем, мало кто в реальности имеет четкое представление о происходившем тогда там (причины этого малознания в принципе понятны, но сейчас не о том). И, – что, возможно, еще важнее (!) – это годы, последовавшие в их германской истории и культуре затем (за тем).
«Важнее» — говорю потому, что о «дне нынешнем» уж что говорить, как есть так есть, а вот всегда хочется эдак попробовать заглянуть за горизонт, а заглянув, возможно, и поделать что-то «на будущее»…
Но для изысканий того «будущего», отступим, как водится, слегка в прошлое.
Вопреки привитым нам представлениям, после 1933 г. и прихода к власти «коллективного гитлера», далеко не большинство продвинутых тружеников пера-кисти-сцены-экрана и т. д. свалило из своего нацистского Фатерланда.
Мы как-то поверхностно знаем-привыкли, что вот Томас и другие (Г., да К.) Манны… Ремарк и Цвейг… ну, еще Анна Зегерс, например…
Они-то – все из себя такие антифашисты, эмигранты, гонимые праведники, не опустившиеся до сделки с дьяволом и тем сохранившие в изгнании суть, смысл, да и сам «язык» истинной немецкой гуманитарии, — они-то и есть настоящий и единственный «цвет немецкой культуры ХХ века», — переживший и преодолевший «чуму нацизма», исцелившийся и спасший лицо европейского народа…
Такие представления-ощущения были нам вот именно привиты в ходе и после Второй мировой войны. Причем втюханы не только советской пропагандой-культуро-историо-графией и прочей конъюнктурой, но и «союзническими» усилиями. Со стороны победителей-демократов.
Ну и сами послевоенные немцы, те из них, кто переделался в гуманистов и миролюбцев, тоже, понятно, против такой, нарисованной им победителями картинки ничего не имели, ее приняли и репродуцировали.
Так оно в глазах последующих поколений и зависло.
На самом же деле это только малая часть их тогдашнего цветника. Перед приходом нацистов и в самый его момент в той Неметчине был великий подъем всяческих искусств, творческой и культурной активности, и действительные в разных областях всерьез прозрения и открытия.
И огромное большинство часто прекрасных авторов (да и коллективов) во всех жанрах – кто добровольно и по убеждениям, кто по необходимости и с негодованием, но остался и оставался в «Гитлеровской Германии» «под властью нацистов» в течение всей 2-мировой войны. Кто не погиб.
И творить продолжали! И книги выходили, и стихи-романы писались, и фильмы снимались, и спектакли ставились… И уж, конечно, далеко не только говно. В любом случае – не большее, чем в окружающем демократическом или коммунистическом мирах.
А уж на какие они там, внутри нацистской неметчины, ухищрения шли, чтоб иметь возможность что-то свое «ваять», с кем какую конъюнктуру мутили, что с властями терли, как рисковали и спасались (или как продавались и гунявились) надо, наверное, в каждом конкретном случае отдельно рассматривать-изучать (отчасти, видимо, этим были заняты послевоенные союзнические суды-разборки – в том числе в культуре).
Все это, кстати, послужило причиной и темой огромного национального скандала и всегерманской свары после 45-г года, когда вернувшиеся с победителями «праведники» стали делить с остававшимися – кто «в заложниках», а кто «при кормушке» и «на постах», — но в любом случае замазавшимися в мировом зле – эти самые посты, кормушки, конъюнктуру… Но пуще всего – саму претензию на «смыслы», «истинный дух», «будущее» и всю, короче, эту вот обычную интеллектуальную лабуду.
Тут я, конечно, подразумеваю в первую очередь ситуацию в Федеративной республике – как, очевидным образом – основной послевоенной политии Германии (оставляя за скобками другие немецкие и/или немецкоязычные страны в тот период, как то ГДР, Австрию, Западный Берлин, Лихтенштейн, а также части населения Швейцарии и Люксембурга, волею обстоятельств и истории пошедшие тогда каждая своим – но отличным путем развития, а потому потребовавшие бы в каждом конкретном случае и отдельного разговора. Остановимся же именно и только на ФРГ – как доказавшую во времени свою преемственность от исторической Германии и продлившей ее историю в будущее).
Скандал проявлялся то в коллективном протесте «простых граждан» против приезда в Германию ставшей всемирной голливудской звездой, «предательницы народа» Марлен Дитрих в 1960-м году, то – с обратным знаком – в выступлениях леваков-антифашистов, сливавшимися с общеевропейским движением Новых левых и революцией 68-го года, — вплоть до разных РАФ («ротэ армее фракцион»), а, собственно, можно сказать, их, этих уже прямых леваков-террористов, отчасти на подвиги и спровоцировал.
И даже долее.
То притухая, то вспыхивая, тема, — а что, мол, ты делал, да как себя вел в злосчастные годы? — мерцала на протяжении жизни по крайней мере одного поколения (немцев). И последним, наверное, ее ярким всплеском – аж на рубеже ХХ и ХХI веков – стал новый виток.
Престарелый нобелевский лауреат, «главный» на тот момент писатель страны, заслуженный и всеми обласканный демократ, гуманист и «совесть нации» Гюнтер Грасс оказался мало того, что бывшим (во время 2МВ) добровольцем эсэсовцем (танкистом), но – и в дальнейшей своей, послевоенной жизни и карьере – этот свой «грешок молодости» не то, чтобы ото всех скрывал, но так… помалкивал, а став нобелиатом, решил, видимо, что теперь ему «все дозволено» и повадился спокойно о том рассказывать, как просто об одной из реальных вех жизни. Типа этим кичиться. (И то скажем: быть в экипаже «Пантеры» в бою, тут, чисто по-человечески, по-мужски, есть чем и покичиться, особливо на склоне собственных лет!…) Этого-то ему до самой смерти, последовавшей, слава богу, довольно скоро, так и не простила вся прогрессивная немецкая читающая общественность-публика).
Собственно, некоторые вирши этого автора мне когда-то и случалось переводить на русский.
Но не только его!
Гораздо больший интерес именно в контексте поднятой темы представляет другой прославленный немецкий автор предыдущего поколения. Возлюбленный (мной) Эрих Кестнер.
Сей пиит (всерьез: едва ли не тончайший лирик прошлого немецкого века, а еще романист, публицист, критик, детский поэт-писатель, сатирик, драматург, репортер, сценарист…), не то, чтобы гуманист-демократ и вольнодумец, а вот прямо-таки – как сегодня бы определили – отвязный либертарианец какой-то, чья известность и заслуженная слава вспыхнули еще в конце 20-ых, начале 30-ых гг. (г. р. : 1899)
Так вот, после прихода к власти нацистов он наотрез отказался покидать Германию. Чем очень всех своих коллег удивил, а иных, как бы это помягче сказать… несколько даже обескуражил (представим себе, проведя незамысловатые параллели с нашим собственным сегодняшним днем…).
Остался, короче, с выродками.
Его «антинацистские» взгляды и представления при этом не надо бы даже декларировать. Они в каждой строчке его хоть поэтических, хоть прозаических опусов. Не говоря уж о прямых текстах публицистики. Даже более – они «за» всеми его словами, и это моментально слышится-читается, стоит только открыть любую его книжку.
И сами нацики, конечно, прекрасно это слышали. Поэтому абсолютно закономерно и естественно сжигали его книжки на большом костре на Оперплатц в Берлине в 33 году.
Менее «естественно», что сам автор пришел на ту Оперную площадь и стоял в толпе, наблюдая оное кострище…
Он не стал эмигрантом! Хотя вполне имел такую возможность: ездил в нейтральную Швейцарию, запросто мог там остаться… или еще куда… И друзья его уговаривали. И известность его в мире в тот момент была уже достаточная, чтоб приткнуться хоть где. В том числе – в профессиональном смысле. И звали, и предлагали…
Нет же, вернулся в Берлин! И еще уезжал. И возвращался. Говорил, что хочет быть очевидцем всего, происходящего на родине. Засвидетельствовать все, пусть даже самое мерзкое и ужасное, но реально творящееся вокруг.
Засвидетельствовал. Пережил бомбежку и полное разрушение союзнической авиацией Дрездена – города своего детства и юности…
Несколько раз его вызывало, брало и допрашивало гестапо. Вот, — думаешь! – а ведь каждый раз неизвестно, выйдешь ли… ясен перец, оно не ЧК-НКВД-ФСБ, но тоже – не дружеские потрепушки с друзьями…
Выпускали.
Но книги не только запретили издавать в Германии, но и писать! Да, автор, которому запретили что бы то ни было писать!
Но вдруг разрешили делать сценарий (1942 – разгар войны! правда, под псевдонимом, но допустили…). Для фильма «Мюнхгаузен». Фильм сняли, стал самым популярным в своем жанре…
Так вот жил. Под бомбежками союзников и наступлениями красных орд… да с периодическими вызовами к себе тех «штирлицев»…
Война кончилась. Не сгинул. Стал (в ФРГ) опять писать-издавать стихи, статьи, прозу, был редактором газеты… Опять одним из самых читаемых и славных авторов…
Правда, ко всем прелестям его фантастического бытия в эти, уже послевоенные годы добавились, конечно, и «претензии», и подозрения-обличения, и злость, а, возможно, и зависть тех, кто в роковые часы честно и самоотверженно сдристнул во благовремение куда побезопасней и откуда можно продолжать бескомпромиссную борьбу за «прекрасную Германию будущего»…
(И в скобках, заметим. Его, Кестнера, книги, и вообще произведения, — в первую очередь детские, — были уже прекрасно известны в довоенном СССР, без сомнение оказали – совсем, кажется, не разработанная в русско-немецком литературоведении тема! – большущее влияние на прославленных русско-советских детских авторов 20-30-ых, возможно и на Обэриутов (что-то переводя, я, помнится, прямо чувствовал все эти аллюзии на него, заимствования и переклички у наших, с детства нам знакомых авторов, и вот смешно! – даже вынужден был отыскивать в русском тексте перевода какие-то «новые ходы», чтобы не напороться на «вторичность», кальку фабул и строк в известнейших (нам) творениях иного Чуковского или Маршака (что, конечно, никак не умаляет значимость русских работ этих последних)….
Да, так вот в послевоенное время его произведения, часто даже уже отлично переведенные на русский, строго не были допущены к изданию-переизданию в СССР! Именно по принципу – был или не был автор при Гитлере в Германии. Был? – очевидно: «фашист»! и нашенскому читателю, тем паче детскому, заведомо вреден!…)
Зато на закуску скажем: не известно, как сейчас, но именно после войны – в 50-ые и 60-ые гг сей потомок саксонских мясников и лавочников оказался самым популярным и любимым, — по крайней мере детским, — писателем в стране Израиль (!)
Такой вот персонаж.
Так что, подозреваем, едва ли кто в прошлом веке сделал для немецкого языка и вообще «статуса» и если не славы, то спасения и возрождения реноме Германии и ее культуры в мире больше, чем оный Эрих. Хотя вряд ли на такие темы он сам думал (не нацист же какой-нибудь!)))
Полно, конечно, примеров и других – очень разных, всяких – судеб, творчеств и имен в абсолютно разных областях и жанрах искусств-наук и проч., из тех, кто оставался в злосчастные времена внутри Рейха.
Я к тому, что все как-то очень непрямолинейно устроено.
И неисповедимы пути любых культурных процессов в истории вообще и в историях отдельных стран и народов – особенно в переломные моменты этих их исторических судеб. Уж не говоря о персональных и творческих судьбах отдельных «мастеров» и «вершителей искусств».
ЗЫ
У меня самого сейчас вызывает какое-то брезгливое отторжение, или уж по крайней мере – очень сильное подозрение вообще все с-понтом-литературные тексты на русском. Да и в принципе любые явления Муз, произросших там, на «духовной почве» «русского мира». Имею в виду, конечно, тексты и «муз» нынешних дней сочинения, хотя…
В принципе даже неважно, откуда они исходят – из метрополии, или произведенные высокодуховным русским братом-эмигрантом.
«Стихи», конечно, в первую очередь.
Механизм этого отторжения, как грабли, прост. Типа, ну, если ты вирши слагаешь, то хрен тебя знает, возможно, в каком-то конечном приближении, и впрямь Пиит? А если так, то волей-неволей в некий момент развития для тебя явится потребность «дойти до сути» и «объять необъятное» — стать (в стихах) элементом и зеркальцем большого реального мира. (Хотя бы даже только для того, чтобы позже из него, мира, выскочить и превозмочь, — что уже совсем отдельная тема, но путь единения (выявления) с божьим миром, пусть как некий этап, но обязательно придется пройти, иначе неинтересно – никому (ни божьему, ни самому себе, ни – если думать об том – даже другому, т. е. читателю).
Да, так вот ты, представь себе, как декламируешь свои эти (те) вирши, да еще в данном случае сложенные на русском языке (агрессора), «другому» — такому же «элементу мира», но только оказавшемуся в этот конкретный момент под обстрелами ракет, потерявшему любимых и близких, искалеченному этими бомбами и ракетами… на ужасном, к тому же абсолютно не понятно за что и зачем устроенном пепелище, где потеряно все, больше ничего нет…
Если ты и впрямь оный такой-сякой Пиит, то просто не сможешь не узреть-услышать вопиющей дисгармонии такой ситуации. Это невозможно. Нет у тебя (них, меня, нас) таких, претендующих на поэтическую гармонию, слов, которые могли бы облечь своей гармонией названную коллизию. Русских слов. (Если, кстати, возвращаться к немецкой культуре и словесности, то, думаю, это ощущение невозможности прежних «регулярных» слов, языка и гармонии – основа, побудительный посыл и суть послевоенной поэтики Пауля Целана. И его судьбы. Но это тоже отдельная тема…)
И вот у меня сейчас – да, такое отношение. Отрицание. Отчуждение.
Более того, думаю, если бы я его сейчас не испытывал, то тем самым – как модно о том выражаться – по умолчанию – признал, что и все прежние мои за жизнь слова столь же «не соответствовали действительности», все (было) – пустозвонством! Не отвечало реалиям бытия. Ну, раз сейчас – в этот момент истины – я названных соответствий тупо не понимаю, то, резонно предположить, что и никогда на самом деле их толком не слышал, не ощущал… Все – вранье графомании… Таковые мои сейчас чувства.
Но!
Сознавая все это, отдаю себе и твердый отчет, что чувствую и говорю все это именно «я» и именно «сейчас».
Только.
За последний год стало мемом, банальностью, утверждение, что мир (и уж конечно, мы сами в нем) никогда больше не будет прежним. Разумеется, так. Но вот каким будет, как повернутся в нем события, личности и культуры… о том сейчас не скажет никто. А если скажет – соврет.
Вот и я, конечно, не утверждаю, что все будет в дальнейшем развиваться именно так (как в случаях Грасса и Кестнера). Но, может быть, и так. Чем черт не шутит.
И уж, конечно, из этих моих инвектив о будущем не следует, что сегодня к какому-нибудь потенциальному Грассу в военной форме да в танке, буде он встретится на поле боя, стоит проявлять какую-то мягкотелость, «всепонимание» да «всепрощение». Уж не говоря, о таком материале, как всякое там полипин? приблудин?… О, нет! Война есть война. Тем более такая, где братаны украинцы, а с ними вообще вся читающе-пишущая на каком бы то ни было языке, цивилизация пытается отстоять в принципе свою возможность сохраниться и читать-писать хоть на каком, угодном ей языке. На этой стезе: «Встретишь супостата – убей супостата!».
Возвращаясь же к теме (о Грассе и Кестнере) – я просто хотел, по мере скудной своей информированности, показать примеры не очень заранее очевидных выходов из всех этих коллизий Времян, Эпох, Исторических и культурных ситуаций… Какой-то ведь выход все равно однажды будет.
Мир продолжается. Там посмотрим.
Написав это, я вскоре получил ответ на приведенные измышления моего знакомого (из Москвы), который тоже привожу здесь:
Прочитал твой текст, — пишет он, — и вот что подумалось. Если вопрос (как он поставлен в начале), об «обреченности культуры и любого творчества» здесь и сейчас, то твои возражения не слишком убедительны. Ты вряд ли можешь назвать ряд произведений и писателей, публиковавшихся, да и писавших что-то значительное в те годы (Г. Грасс – 1927 года рождения, фактически, недоросль в те годы, естественно, ничего не писал, в 17 – в ваффен-сс, тут война и закончилась и режим тоже).
Вспоминается лишь одно имя – Ганс Фаллада, но и он пишет-то после, а во время – себе так. Что-то было написано и опубликовано в те годы внутри? Опыт? Да, конечно, но он и в Аушвице — опыт. А внутри тех лет – культура – в кинематографе, как умно поставленном развлечении для народа и его воспитания.
Говорят же и пишут живущие внутри, если не про, то усеченно, т.е. неполноценно и криво. Развивать можно эзопов язык, но это при очень дальнем горизонте, а так – нет смысла.
Неполнота и неполноценность приводит к дефектности и плоскости. Исключения, как и везде возможны, но они – исключения. Как Кестнер – исключение, исключенное из актуального текста культуры (судя по описанной тобой картине), но склоняемый к компромиссу (судя по предоставленной возможности – он же потенциальный ресурс для системы!).
В общем, соглашусь скорее с твоей оппоненткой, наблюдая за жизнью (и речами, и текстами, и молчанием) оставшихся «представителей творческих профессий».
Ассоциации – давно, а сейчас нечто иное, более плотное + окопная тема появилась. И тема «языка оккупантов» (очень жалуется NN (русскоязычный поэт в Киеве), не знает как ему теперь быть).
Ты написал о широком, я испорченный (надеюсь, лишь отчасти, но все же) сциентизмом – о конкретном мнении тетеньки, с которой ты перемолвился (и о твоем: «И книги выходили…», хотелось бы хоть один! пример). Конечно, ситуация схожа, но – увы(!) – и отлична от Германии: здесь нет перспективы («все только начинается» :). Думаю, «культурные итоги года» внутри могут и впечатлить (а уж, если замахнуться на действительно репрезентативный срок…). Проблема, правда, в отсутствии не только Федора Крюкова, но и Серафимовича )))
Вновь грядет дискуссия о «поэзии после Аушвица». Но в региональном, пожалуй, масштабе. Цивилизация может и «не заметить потери бойца».
Я (В. С.) отвечаю:
Ну, про книжки, может, и болтонул-не-подумавши… Хотя… Там много чего странного (для нас) и неочевидного тогда в Германии происходило, возможно потому, что за 12 лет щупальцы чернушников не так глубоко просунулись-внедрились в общее живое тело? (много разных примеров сохранявшихся «здоровых элементов культуры» — долго бы сейчас подыскивать подтверждения, но были, были…) А! Вот чего вспомнил (слона-то и не приметил!) Готфрид Бенн ведь оставался! Один, пожалуй (на мой взгляд и вкус), кто едва ли не всех уехавших стоил и, думаю, его книжки вполне могли выходить…
Про NN (прости, позлорадствую над «собратом»!): смешно! — может, он не тем делом занимается, если сейчас его именно это более всего волнует? А если бы «тем», то и вопрос такой не вставал (сначала бы раз и навсегда так или иначе разрешился, а потом само собой «по делам их узнали бы их», где «дела поэта — слова поэта».
Из затронутого тобой, самой насущной мне кажется «окопная тема». Но тоже… Очевидно, что нынешнее безобразие — так или иначе, но некая отрыжка 1+2 мировых (что явно даже и по самому типу боевых дел). А после них — ну что еще скажешь, что бы уже не сказано в ХХ в.? Всегда ведь более или менее одно и то же…
И (по второму письму) — «поэзия после Освенцима». Ты, наверное, не обратил внимания на упоминание в моем «ответе тетеньке» П. Целана (обобщенно, конечно, тут — целая немецкая поэтика «после всего»).
И тут интересно!
Да было же это и у нас! И +- в то же, кстати, время начиналось! Холин, Вс. Некрасов, Соковнин… — все те конкретисты, «лианозовцы»… ну, по-своему, но тоже в направлении минимализации выразительных средств и очищения самого языка, а за ним — и смыслов говоримого (и думаемого).
Меня, кстати, давно преследовала мысль, что если бы — в некой идеальной писательско-читательской-публикационной — среде эти авторы были своевременно, — в 50-60-70+ гг — по достоинству представлены в актуальном русском литературном и общекультурном процессе, то вся реальная эта самая культур-мультура, а, возможно, и шире — социум весь пошел бы тогда по пути некоего более здорового, очищенного мировосприятия (может, несколько романтическая идея, но потому своевременно в реальности и не воплотившаяся).
Зато! году в 91-м, так случилось, переводил — буквально на ходу, с листа — тексты Герхарда Рюма, который в составе некой германской шоблы налетел тогда в Москву в ходе неких «русско-немецких чтений».
И был я свидетелем, отчасти даже «соучастником» того, как этот легендарный, уже тогда пожилой, представитель «Венской группы» 50-ых, объединения, родственного немецкой «группе 47», в которую в свою очередь входили и Грасс, и Кестнер (несмотря на разницу в возрасте), и Белль, и Бахман, и многие достойные авторы… – я видел, как уже после официального мероприятия тех самых «чтений», посередь какого-то фуршета, он, Рюм, бросился в объятия Вс Николаевичу Некрасову, который специально для этой встречи приехал (ни на какие общие чтения его, естественно никто не звал).
Они тогда, кажется, впервые встретились-увиделись лично, хотя прекрасно знали друг о друге! И о работах друг друга. И один другого глубоко заочно почитали, считали, что «делают одно дело»! Это буквально так было, и я потом (горжусь!) долго устно уже им переводил личную беседу-знакомства (т. к. один не знал немецкого, а другой, вестимо, русского)… А ни на какой советский-русский графомаский официоз присутствовавших, — не помню, кто там с «нашей стороны» тогда был, — определенно писатель Битов, щелкоперы какие-то тех времен… — никто из них двоих уже внимания не обращал, неинтересно…
Это я к твоей фразе, что «не заметят потери бойца»! — все всегда всех заметят! и никуда ничто не девается! Было бы чего замечать.
И да, уверен, что грядущая русская словесность, по крайней мере в своем поэтическом выражении, вернется именно на эту трассу языкового и смыслового очищения. Собственно, это и есть мейнстрим, а не велеречивость и выдохшиеся пустые словесные, уже никого не трогающие и ничего не открывающие конструкции штампованной, враз отлетающей в виртуальное забвение, «силлаботоники» (в частности – у упомянутого NN).
И если, кстати, по этому — минималистскому и конкретному — пути идти, то и вопрос с языком выражения на место встанет! Так иди себе в какой-нибудь пра-славянский! или еще чего ищи, раз твой родной уже до мышей… уже стал языком убивцев-насильников! Тоже мне проблема! Ну, это, конечно, если имеешь в виду хоть попробовать «до самой сути». А не на фейсбуках-тусовках и в социальной злободневности мелькать-блистать цель.
Что же до суровой прозы касаемо, то по мне бы, конечно, не Серафимович и Шолохов-Крюков(?) хоть, вестимо, тот, пусть кем написанный, роман – ого-го себе!… Но все-таки в первую очередь: Бабель и Платонов (два коммуняки упертые) и именно на актуальном русском — пусть и языке бандитов и «хтонических начал» — тем оно достоверней-свидетельственней!
Как, кстати, на достоверно-солдатском немецком «Поезд приходит по расписанию» Белля. (И вот ведь рифмы аналогий! С тех пор, как еще в юности прочел это великое произведение, меня самого подспудно всегда тянуло, мечталось попасть в тот загадочный, страшно-манящий городок Стрый… и вот же довелось-таки проезжать – аккурат в марте прошлого года, в самом начале большой войны…)
В общем — ай, молодца! — расписал весь расклад ожидаемой и грядущей русской словесности!)) По аналогии с пройденными путями немецкой…
Ой! меня тут осенило! Что там Белль… «Лагерь Валленштейна» — едва ли не главное произведение (на мой вкус) на немецком языке, написанное спустя полтора века после Тридцатилетней войны (определенно не уступавшей по жестокости и свирепости нынешней Русско-Украинской) — это ж прямо могло быть и лагерем какого ни на есть Пригожина с его этими отморозками, ведь такие же наемники…! — и читаешь, будто он, Шиллер (почему и Шиллер), все полчаса назад подслушал и записал… И тут все то же… И вот она – окопная тема!
Но еще… Вот, что думаю. Как же «мы» (мы с тобой, например), вызревавшие и взрослевшие в советском загоне в 70-80-ые сами должны были представляться «здоровому» взгляду со стороны в 50-60-70…? Когда, кстати, там, в эмиграции (то есть, для меня сейчас — здесь, за бугром) были еще живы и деятельны «здоровые русские люди» Серебряного века – немногие, но были!… Что мы, урожденные в подвальной полумгле совдепы, могли предъявить «открытому миру» изнутри того нашего Сталинского-постсталинского квази-ада-помойки? Однако «и Леонид под Фермопилами, конечно, умер и за них».
Но расшевелилось, завязалось, ожило что-то… Так, конечно же, при всех обстоятельствах все-таки замутится еще и народится что-то в России, пусть сейчас и «погруженной во мрак», или в том, что от нее после нынешнего а, возможно, еще и грядущих ужасов, останется. Но язык-то в любом случае пребудет! И цвета, и звуки!
Стало быть, искусства эти самые пресловутые – и после нынешней беспросветности взойдут. А сейчас – наверняка где-то, на еще никому не ведомых пустырях и в подвалах (и, прости, Господи… тсссс!… шепотом скажем: может, даже в танках пока еще не прозревших и не раскаявшихся оккупантов) уже завязывается.
Хотя, конечно, хорошего-то (сегодня) мало, и в глубине там, должно быть, очень тускло. Впрочем, и вовне не радостно. Но там – в темноте завалов… Тем больше почета и надежд пытающимся сохранять, хотя бы внутри себя, свет.
Гюнтер Грасс
(Из цикла сонетов «Страна Ноябрь» 1989)
СТРАНА НОЯБРЬ
Я снова здесь, где все путем, и все — как надо,
в ботинках — задом наперед, сам выстроив преграды,
готов бежать отсюда, где считаюсь
говном, да, в общем, — этим и являюсь.
Все по-другому здесь. Да вот же, как на грех,
пусть мода и заменит джинсы — кожей,
все возвращается, и вновь похоже
на фото то, где вечен чертов Рейх.
Уймитесь, мертвецы ноябрьские! Забот
у нас, живых, — своих невпроворот!
Но эти — нет, — не те! А те опять проснулись.
Словно преступники, личинами махнулись.
Я здесь, где не прощен и не учтен еще
моей вины, долгов извечный счет.
ВНЕПЛАНОВОЕ
Газетку старую несет ноябрь по саду,
бьет ее холодом дождя и правдой града.
И борзопись о поисках эстетик
с газетой вместе ветер рвет. На этих
былых правописак — взгляни ты только:
вот с вожделением ждут «часа ноль», поскольку
ни самиздат и ни госбезопасность
в их жизнь уже не вносят смысл и ясность.
Понуро тащатся к чужому вернисажу,
и все надеются на новую премьеру,
и за грошовым пойлом балаболят в раже,
и вот та болтовня уже ползет по скверу,
рычит на площадях знакомый нам жаргон.
Тогда (внепланово) родится фельетон.
ЛИСТЬЯ ОПАЛИ
Пустой орех, ореха дерево пустое.
Полны корзины: мне чернильной чернотой
невинность скорченную пачкать. Из настоя
отвара горького здесь вечный причет мой.
Вот-вот заварится по новой эта каша.
Зальет асфальт бодягой социума. Или
неужто вечен островок — автостоянка наша,
останется? когда — вновь в ногу, как учили,
протопают безликие, опять пустым законом
пренебрегая, — экая помеха!
И руки вскинутся в приветствии знакомом.
И рев, влюбленный в собственное эхо,
заглушит — трах-тах-тах —
смешной далекий звук.
О! Слышишь, вновь упал орешек: стук!
ПОЗДНИЕ ПОДСОЛНУХИ
В центр, в черное ноябрь бьет на свету
еще цветы, чей цвет смешно-убог.
Встают и никнут под дождем подобья,
и рифмы: «Бог» и сразу же — «надгробья».
Цветы мне истину оставят,— ту,
что, вырезанные из небосвода,—
где серый колер в вырезе сквозит,—
они несли нам весть, и текст гласит:
как муж с женой, живущие к разводу,
так люди и Земля брак кончат ссорой.
Был жалким урожай, добыча — скорой.
Чужим владев, придем без ничего.
Кто здесь цветы со зла казнил, того —
никем не зримая загонит свора.
ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ
Я мчался в Польшу, взяв ноябрь с собой.
Что, если б польский мне до боли и до колик
был внятен, как приказ, уланов славший в бой?
(И я курил взатяг, всерьез, будто католик.)
Но, немцу, мне немецкий слог милей,
хоть льстила эта мысль,— сладка, будто елей,
а все бы — сквозь таможню да цензуру —
на рынок свой тащил я собственную шкуру.
Где по-соседски вместе вымокнув, до гроба
так в песне слиты мы, так сплавлены страданьем,
так влюблены тайком, при том — глухи на оба,
мы рядом, делая одним преданьем —
как в шрамах бьется боль надежды той, убитой.
Кругом — гробы! Гробы в День памяти раскрыты.
КТО ГРЯДЕТ?
На светлой сини — ноября графит.
Подсолнух черный, как модель, один стоит.
Уже потухли и шиповника кусты.
Пустой орех — внутри пустой же высоты.
Безлиствен лес посереди земли.
Слышна — пока учебных стрельб — пальба вдали.
Туман от глаз упрятал рознь и срам.
Ах, так бы выключить грядущий ор и гам!
Сюда идущий множится, идя?
Запрогнозированный ураган
себя растратил каплями дождя.
В порядке скарб. Не подтекает кран.
Уже известно, чем одаривать кого.
И над Страной Ноябрь нависло Рождество.
Эрих Кестнер
(Из цикла «Тринадцать месяцев» 1955)
НОЯБРЬ
О, этот месяц! — давняя беда,
Когда влетел в мир красок ветер шалый,
И плакал лес, что смыла их Державу,
Словно слезами, серая вода.
Ноябрь — траур, креп, печаль, беда.
Ворота кладбищ — настежь! Череда
Венков плывет среди повязок черных.
Везде живые поминают мертвых,
И в церкви хор поет. И сквозь года
К нам возвращается ноябрь — беда.
Чем обладал, узнаешь, навсегда
Того лишившись. В мире — дождь и ветер.
Уже молчат друзья. И все на свете
Однажды также сгинет без следа.
Ноябрь — траур, боль, печаль, беда.
ИЮЛЬ
Над кварталами — тишь. За предместьями — лес.
Люди города рвутся в дорогу —
Кто пешком, кто с плацкартами спальных мест.
И селяне внаем весь пленэр окрест
Сдают и гребут помногу.
Предлагается небо, морской прибой
И на набережной оркестр полковой,
Вид на поле (коровы по краю).
И гудит, и снует лимузинов рой,
Но никто не найдет, как дорогу домой,
Путь к потерянному раю.
Вот пшеница растет: подрастает нам — торт,
Колосится и пряник чайный…
Вот неслышная ящерица прошмыгнет;
Примут грузные тучи шум ливней на борт,
Плески молний, говор громов… Но спорт
Важней человеку: там яхт-клуб да корт.
И к чему ему чудо тайны!
Он берет этот мир, как рекламный альбом,
Как открытки фотопейзажей.
Но природа с улыбкою всех в свой дом
Пускает и, зная разгадки, ждет;
Твердо верит: время переживет
И уикэнд, и каникулы даже.
Знает также: уже в ста шагах от межи
Сказка дивная оживает.
Растрепались волосы, мак дрожит:
Только двое, — ни зла пока нет, ни лжи.
И не цены — вверх-вниз, — но из золота ржи
Только жаворонки взлетают.
Спит девчонка с блаженным лицом. Над ней —
Небо, пчелы гудят. Лишь другу —
Сорванцу — отныне искать путей,
Да идти в этот лес вечных светотеней, —
До конца стихов, как в стихах давних дней
Уходили походом к Югу.
ЯНВАРЬ
Год маленький еще, он в колыбели.
Старик мороз ушел, но у дверей
Дух пряников в дыхании метелей.
Год маленький еще, он в колыбели.
Смотри в окно и медленно старей.
И мерзнет дрозд, и нищенствует ворон,
И человек — с блаженною нуждой.
И в голом поле стог — один, как воин.
Мир обеднел, он снежно-бел и черен,
И молит красок: красной, золотой…
На льдах зимы свистящим крысоловом
Весь день танцует с детворой январь.
Ночей часы под стать огромным совам
Назад плывут. И утро с каждым новым
Взрослеет утром, как вчера, как встарь.
Плывут туман и снег. Над этим флотом
Не властны ни таможня, ни приказ.
И радио о нем по всем широтам
Вещает: с ним мол лучше станет что-то.
Все в мире лучше станет, кроме нас.
Год маленький. Еще он в колыбели.
Сто тысяч лет спит под метелью год.
Что снится ему: мир? войны шинели?
Он маленький еще. Он в колыбели.
Он через год умрет. — Сейчас,— вот-вот.
Герхард Рюм
(из сборника «послание к будущему. Собрание фонотекстов» 1988 и др.)
* * *
вот ночь
и вот ночи дочь
и дочери ночи дочь
и дочери дочери ночи дочь
вот день
и сын дня
и сын сына дня
и сын сына того сына дня
вот сын
и
вот дочь
и вся их родня, их большая родня,
взирают на брата с сестрой
взирают на сына и дочь
сына и дочери
того сына, той дочери
и день наступает
и наступает ночь
ВЕТЕР
ветер
играет белокурыми волосами
играет каштановыми волосами
играет рыжими волосами
играет черными волосами
играет седыми волосами
играет белесыми волосами
ветер
ветер
ветер
ветер
ветер
* * *
в январе
как и осенью
приходит четверг
весной
среда наступает
уже в одиннадцать
а вот воскресенье
всю зиму
или в августе так происходит:
в двенадцать часов
наступает лето
а иногда и декабрь
НАТЮРМОРТ
стол стоит
стул сидит
постель лежит
часы идут
стекло треснуло
температура падает
МОЛИТВА НА СТРАСТНУЮ ПЯТНИЦУ
о боже, нечто ли мы большее,
чем просто автоматы?
о боже, мы только автоматы?
о боже, почему же только автоматы?
о боже, и такие примитивные?
о боже, почему такие примитивные?
о боже, и никакого шанса?
о боже, просто так?
о боже, такие ограниченные?
о боже, почему такие ограниченные?
о боже, почему такие ограниченные автоматы?
о боже, такие бездарные?
о боже, такие неисправимые?
о боже, почему такие примитивные автоматы,
если уж автоматы?
о боже, автоматы, автоматы!
о боже, только автоматы!
о боже, только автоматы!
глупые автоматы,
металлолом, брак,
ни на что не гожи,
о боже!
Галина Ицкович
Галина Ицкович родилась и выросла в Одессе, живёт в Нью-Йорке. В 1998 году получила степень магистра социальной работы. Психотерапевт, преподаватель-эксперт (вопросы детского развития и психологической травмы), клинический консультант института ICDL, лектор, автор профессиональных статей, с февраля 2022- координатор нескольких проектов по работе с беженцами. Стихи, рассказы, переводы и публицистика регулярно публиковались в русскоязычной периодике, а также в англоязычных журналах и альманахах. Автор книги стихов «Примерка счастья». Публикации 2022 года — «Времена» (публицистика), «Южное сияние», «Слово/Word», «Среда», «День зарубежной русской поэзии», «Западное Побережье», антология «Копилка», на английском - «Unlikely Stories» и «Harpy Hybrid Review». Публикация серии путевых очерков в «Формаслове» была прервана войной.