290 Views
* * *
Вот так радость! Друг мой чуткий! Заходи, не на минутку! На ночь глядя вечер катит… вылезаю из кровати! Прибауткой привечаю… для сугреву — крепким чаем?! Разговор у нас серьёзный, под него и водку можно! Угощу домашним салом! Открываю «пузыри»! Как тебя мне не хватало, брат Стихийный! Упыри захватили всю поляну и глумятся над строкой. И стихи рожают спьяну – недоношенными!.. ой! Заболтался… хрен им в руку, а не вечное перо! Ты-то, как? Свою науку, чай, не бросил? Молоток! Был и я учёным братом, «кандидатом в доктора»… то давно — с тех пор путята разорили Храм дотла. Не обидно за державу? Молодые рысаки в заграницах ищут славу и по-своему правы.
Как Москва? Живёт — не тужит? За Кремлёвскою стеной слуг народа самых лучших кормят чёрною икрой?! Чтоб служили век, и дольше, чтобы жёсткие слова говорили балтам, Польше… и делили закрома. Пусть жонглируют трубою! Пусть распилят! Поперёк… или вдоль — их геморроя нам не вылечить, дружок!
Где бываешь? На Стихиру не заманишь калачом… Ты свободен в этом мире? или любишь горячо?! Пишешь в стол? иль на манжетах? Вдохновения крыло носит нас по белу свету — нам иного не дано. Нам иного и не надо! Сердцем страстные слова высекать и, стоя рядом, громко бить в колокола.
Гвардейские забавы
«Cкажи-ка, дядя, ведь недаром» Москва гуляет по бульварам, по Пушкинской и по Тверской? Cредь бела дня в первопрестольной никто прохожих не неволит, а приглашает на постой… Да кто винтил? Кого винтили? Да мы не применяли силу — мы уважительно несли всех, кто упёрся, как ослы! Да мы вообще гуляли вместе в день этот солнечный, чудесный — средь москвичей, лишь журналюги свои выделывали фуги! Они везде носы совали, они на камеры снимали — ну просто чистый голливуд! А мы же пешки! Без приказу ни шагу в сторону, ни разу… Нас тоже мамы дома ждут!
Я это выдумал? Едва ли. О беспределе рассказали во сне, кошмарном и дурном, где быль и небыль по спирали за кардиналом улетали на звездолёте запасном. Был космонавт одет по форме: скафандр, дубина, каблуки. Он выглядел вполне довольным и снял часы не с той руки. Он в небо уходил, «в отставку», не сняв с лица кривую маску наследника былых вождей. И за пределами земного его настигло божье слово, как божья кара: «Ты злодей!»
Размышления гражданина на берегу океана
Вижу сон, где друзья и Россия (нелегко им, но как-то живут) – не забытые и не чужие… Каждый свой избирает маршрут.
Мы когда-то росли неразлучно и судьбы не желали иной. Голубей мы гоняли! И тучи! И вдыхали тот воздух хмельной. Ты скажи, коль представится случай — нам, уехавшим с третьей волной: «Быть пленёнными скрепами лучше, чем свободной чужой стороной наслаждаться вечерним покоем, путешествовать, думать, творить? Отчего мир так странно устроен, что привычней по зависти жить?» Он пробился, а я – неудачник (у него даже пол не скрипит!). Нет, не наш человек, не рыбачит, а по виду, так, чистый семит. Что явилось сынам Авраама — наши боги познать не смогли? Мы и в поле работаем рьяно, и умеем носить сапоги…
Что случилось с Россией – не знаю. Улетают птенцы из гнезда. Уезжают девчонки с окраин и увозят детей в никуда. Жизнь – не сахар, но страха не знает, не мечтает, не плачет в ночи. Дети больше в войну не играют, спят спокойно – улыбка живая, а сама всё углы заметает и с умом, по-английски, молчит. И скрипя обессиленным голосом, без живинки в красивом лице, подсчитает количество долларов, что пошлёт бедной маме к весне…
Жизнь короче Ваших песен…
Александру Городницкому
Приезжает Александр Городницкий.
Издалёка, из России, из столицы.
Ленинградец от восхода до заката.
Автор песен нашей жизни. Перекаты…
В лихолетье вы о многом ли мечтали?
А его манили северные дали!
Там, в нехоженном краю, где вольно ветру,
Коченели верных ленинцев портреты.
За Полярною чертой, где льды и темень,
Поднималось от земли людское племя.
И прокладывая путь в ночи распятой,
Ваши песни уходили по этапу…
Ваши песни — тёплый дождь в года глухие —
Растекались закоулками России
И царапали прокуренные души
Магадана и Норильска… Ты послушай!
И не бойся сторожей угрюмых лая —
Жизнь длиннее беспредела вертухаев.
На колючей зоне выстрелы убойны —
Жизнь длиннее, чем безвременье тупое.
Жизнь короче Ваших песен, Городницкий!
И на запад «солнце низкое садится».
Жизнь короче Ваших песен и грустнее,
Только голос не стареет, не стареет.
Сорок лет поют Атланты – нету смены.
Держат небо без надежд на перемены.
Сорок лет балтийский ветер студит жилы.
Застывает в горле время, обессилев…
* * *
Что такое ностальгия?
Разговоры без конца,
где ранимые, нагие
бродят души, а сердца
учащённо бьются, гулко…
Чтоб себя не потерять,
выхожу я на прогулку –
Память. Жизнь. За пядью пядь…
Ностальгия как спасенье —
от побед и поражений,
от мучительных сомнений,
беспросветных дней осенних,
где за сумерками неба
быль убита — правит небыль.
* * *
Переписать строку?
Нахмурить бледный лоб?
А черновик — огню?!
И наблюдать, как столб
из дыма чёрного
невысохших чернил
съедает рукопись?
Как будто и не жил
ты этой долгою и слякотной зимой.
Как будто не любил,
кружа отчаянно позёмкою ночной.
Как будто не оброс –
щетиной, слухами, неверием, молвой.
Как будто в землю врос
от немоты — глухой, прокуренной, седой.
А времени река –
стремительно с горы несётся прочь…
И живы мы пока
течение способны превозмочь.
Лермонтов – Пушкину /неизвестное письмо/
Печально я гляжу на наше поколенье —
Извечное нытьё, сумятица в умах.
Без Вас, любезный друг, повсюду запустенье –
Унылые слова, салонная тюрьма.
Первопрестольная вся в роскоши фальшивой,
Угрюмый брег Петров — в граните и в Крестах.
А выше — тишина, и мы как будто живы,
Последний взмах пера оставив в облаках.
Свобода не пришла. Замёрзла ли в сугробе?
В распутицу найти дорогу не смогла?
В глухой ночи маяк в божественном салопе —
Полярная звезда… и холодно, и мгла.
…Светла моя печаль! Изгнанники, повесы —
Поэты навсегда! Потомкам невдомёк,
В кибитке удалой мы мчимся в сумрак леса,
Где болдинской свечи тепл’ится огонёк.
Глаголом…
Вопли, волки, выстрел, Влад…
Взгляд, застывший в пол-экрана.
Дмитрий, Юрий, Пол и Анна…
Да молчание ягнят.
И никто не виноват,
Только хлещет кровь из раны…
Всемогущая охрана,
Конституции гарант.
Осень… Что за поворотом?
На Руси сезон охоты.
Ночные фонари
Пишу вам оттуда, откуда видней
Отчаянье гордых ночных фонарей.
Горят вполнакала в сырой полутьме,
Готовясь к шальной полуснежной зиме.
В кромешные ночи, от дома вдали,
Стоят часовые уснувшей земли,
Стоят на краю, над застывшей рекой,
Кивая прохожим седой головой.
А тени прохожих кривым околотком
Уходят во тьму торопливой походкой.
И лишь фонарям одиноким не спится —
Хотели бы раз побывать заграницей
И ночь освещать на большом перекрёстке,
Признавшись себе в откровении хлёстком:
Не стыдно чужбину назвать «дом родной»,
Печальней стократ, если дома — чужой.
Осенний месяц март
Февраль — одарит жарким летом,
дождём, стекающим с листа,
блеснут волною эполеты
гусаров Южного Креста.
Бесстрашно прыгаешь с обрыва
и оставляешь за спиной
миллиарды лет Большого взрыва,
земной угрюмый непокой.
Нырнёшь в глубины океана,
где истин кладбище — на дне:
жизнь — незалеченная рана,
судьба — заложница обмана,
природа — вечна, первозданна
и не подвластна Сатане.
…А завтра — мартовские иды
весну ли, осень принесут
на жадный жертвенник ковида,
верша незримо страшный суд.
А завтра — мартовские войны,
как гром небесный, оглушат,
и мать несчастная завоет,
когда детишки закричат.
* * *
Опускается ночь… полыхают, горят
города, и дома, и костры…
Повторяй как молитву: восстанет заря,
и дракон будет в землю зарыт!
Сколько горя и слёз, и отчаянных дней
ты принес Украине, урод!
Мы во веки веков, до глубоких корней,
не простим твой кровавый поход.
Голубой небосвод над Краiной.
Золотые колосья в полях.
В горький час — назови меня сыном!
Молодым, с сединой на висках.
Пепельная девочка
Истерзанная девочка у леса,
куда теперь ты с пеплом на губах?
А как смеялась, как шутила!.. Бесы
танцуют на обугленных костях.
И скалят зубы, хмылятся вкривую,
а девочка печальна и светла,
и где-то тонкий голос — «Алиллуйя!..» —
дрожит как обожжённая свеча.
И ты мне скажешь — всё это во имя?
А я отвечу — колокол гудит!
И город стал похожим на пустыню —
душа сгорела. Дважды не сгорит.
И птица чернокрылая безумна —
летит к земле, неся войну и смерть.
И пепельная девочка, как сумрак —
такая жизнь, что легче умереть.
Жесткое
Гадко нынче на русском подворье —
нищета и жестокость в цене.
Уподобившись бешеной своре,
унитазы везут на броне.
Матеря и судьбу, и погоны,
груз двухсотый отправив семье,
глушат водкой истошные стоны
мародеры — по уши в дерьме.
Износилась, истлела культура.
Вся в лохмотьях, горланит «Уря!»
Культ проклятый, гнетущий и хмурый,
в злом оскале больного царя.
Развенчали, спалили культуру…
Провисают бессильной культей
и великая литература,
и надежды на мир и покой.
Запустенье
В России засуха (momentum!) —
объявлен гордый Дождь агентом!
Как ни кромешно, как ни странно,
а иностранным!
Где нет Дождя, там запустенье —
ни кислорода, ни растений.
Земля, как в струпьях, в сорняках —
рождает страх!
Повсюду лица незнакомцев —
покорные судьбе, как овцы,
идут колонною по струнке —
патроны в сумке.
Зовутся — пушечное мясо,
безвольная, тупая раса,
что грузом двести встанет в кассу
безликой массой.
А те, кто выжил, глушат водку,
безногой тащатся походкой
и окровавленные деньги
зубами делят.
Бедовое
Давай все слухи перетрем,
потом дорогу перейдем,
дружка слегка замочим…
как жаль, скончался ночью,
скоропостижно очень.
Давай моторчик заведём,
потом границу перейдем —
прикольно прокатиться
в чужую заграницу
до самой до столицы.
Давай всю утварь унесём,
потом домишки подожжем,
людишек попугаем,
сгорят в аду, в сарае,
а нам — к воротам рая!
…давай останки соберём.
Ты знал кого? Мне тот знаком.
Порвали бедолагу.
Зачем война? Повсюду тлен.
Тупик. Я завтра сдамся в плен.
Иль грузом двести лягу.
Обреченному
Солдат сегодня — проездной билет
в края, где поле ломится от бед,
где только мины — хлебопашцев нет,
и нет колосьев — полчища ракет
торчат из окровавленной земли,
как стрелы в теле мученика тьмы.
«Герой» сражений, миражей и фейков
храбрится, будто он — потомок Швейка.
Мюнхаузен, видать, ему чета,
в пушкарном деле смыслит ни черта!
Спит с совестью, отмытой добела.
Зачем такого мама родила?
Блефует — перед неизбежным крахом.
Тельняшку рвёт, но нашпигован страхом.
И вещей птицей больше не щебечет —
утратил честь и дар обычной речи.
Мечтал о камуфляже в орденах,
а голову сложил в чужих кустах.
Бессонное небо
Беспредельная звёздная россыпь
Отпечаталась в небе ночном.
«Кто не спит на Земле», – тихо спросит –
«Под моим неусыпным крылом?»
А бессонница мучает сильных,
Растревожив тщеславной струной…
Их недаром, упрямых, косили,
Чтобы вровень стояли с толпой.
А бессонница шепчет несчастным,
Успокаивает мольбой…
И в глубокой расщелине красной
Померещится луч золотой.
Сгоревшее детство
Смерть ошпарит последней слезинкой дождя.
Жизнь возьмёт под крыло — сохранит, успокоит…
Не хочу я привычно кивать на вождя.
Не хочу я и словом его удостоить.
Так у нас повелось, что трагедий не счесть –
В душном воздухе, в мыслях, в огне беспощадном.
Обрекаем себя на бесчестье. А честь
Обречённо терзается матом площадным.
Мы и этот пожар словесами зальём.
Мягких косточек угли угасли как осень…
Горстку пепла домой принесём с похорон,
У сгоревших сердец всепрощенья попросим.
В тесной спаленке детской — кроватка в углу.
Полумрак. Неподвижны игрушки-сироты.
Разве им объяснить, как нам невмоготу
Слушать вой тишины, возвращаясь с работы.
Совесть
Не поставлю на стыд и монетку!
Он вторичен — отмазка греха…
Согреши! и покайся в жилетку,
от стыда не оставив следа.
Стыд трясёт головою повинной,
а поступок уже совершён!
Ты украл, потому что завидно?
Ты солгал, потому что умён?
Только совесть тебя ограждает
от потливого чувства стыда.
Ты над бездной, у самого края —
сделай шаг… и скользнёшь в никуда!
Только совесть отыщет спасенье
от безвольной хмельной маеты,
если ночью — колючей, осенней —
одиночество смотрит из тьмы.
Только совесть, бессонным радаром,
обнажает бесстыжую суть
и, вонзаясь безжалостным жалом,
справедливый вершит самосуд.
Булату
Его волшебные мелодии —
Свирели голос в ранний час.
Щемящих звуков благородие
И мудрых мыслей парафраз.
Печаль как знак долготерпения,
Улыбки грустный разворот,
Усталый голос… и сомнения,
Перечеркнувшие аккорд.
Как из гитарной этой досточки
Да из каких-то грубых жил,
Из малой виноградной косточки
Он поколение взрастил?
Маэстро, вашими стараньями
Прозрели — избранным порой
Даруют право на изгнание,
Как приглашение к признанию
В стране родной, стране глухой.
Искалеченное время
Как люблю я наш язык –
Русский и могучий!
Но не власти той кадык
В приступе падучей.
И срываюсь я на крик:
«Рулевой, проснись на миг –
Небо в чёрных тучах!
Отработал ты, старик,
Паровоз загнал в тупик –
Незавидна участь…»
Не надеюсь, что услышат –
Ветра шквал срывает крыши.
Бессердечная страна
Гонит молодых из дома.
После драки тишина
Так обманчиво знакома…
Ветер стих – земля полынна,
Одинокая осина
Смотрит в небо, обессилев,
И болтаются на ней
Прохиндеи всех мастей –
Туз крапленый, шесть червей.
Свет погашен – зал притих.
Голый зал. Мессир на сцене.
И в глазах его шальных
Искалеченное время.
Трубачи мутного времени
Солдат в России больше чем солдат
и пушечное мясо и герой
за жизнь свою не требует наград
за смертью отправляясь на убой
Артист в Бессии гуще чем толпа
коварней чем гуденье комаров
слова чеканит выпуская пар
на очертанья гиблых городов
Поэт в России мельче чем поэт
продажнее чем хор народных масс
в угаре вынимает пистолет
стреляя в сердце каждого из нас
Певец в Бессии глуше чем молва
позорней чем шипенье лужников
где прорастают только трын-трава
да изваянья бункерных божков
Про кашу с лапшой
Я однажды прогуляюсь на ракете в ближний космос,
нынче нет ни космодрома, ни желания летать.
Если хочется на волю, ковыляю к ближней даче.
Там — страны моей граница, и граница — на замке.
Эх, уехать бы с концами на огромном самолете!
Будет страшно оторваться от бетонной полосы.
Перережу пуповину, надышусь шальной свободой.
А нужна ли мне свобода? Вот, на воле и живу.
Здесь душа покоя просит, и огромный телевизор,
и рассказывают правду 25 часов на дню.
Говорят, опять фaшиcты на страну мою напали —
мухосранский наш урюпинск норовят завоевать.
На защиту мухосранска! — завопили командиры, —
рот закрой, в строю накормят пшенной кашей и лапшой.
Про портянки не сказали. Ладно, дедовы достану,
а ружжо оставил прадед, и походный котелок.
…Чё-то лень пошевелиться, на диване-то привычней,
чем месить грязюку в поле да траншеи рыть в поту.
Телевизор глаз ласкает, и скабеевы-красавы
возбуждают не по-детски. Буду с ними почивать!
Залюбуюсь Маргаритой (декольте — для комсостава!),
Маша выглядит построже, ей с министром хорошо.
Соловьишки — все чумные: истерят, рычат, zигyют.
Им война — «картина маслом», добровольцами — на фронт!
Разговор с товарищем Пy
Грудой тел, безнадегой и жутью
корчится день на ужасной войне.
Двое в бункере. Я и Пy Тин —
скользкою тенью на серой стене.
Страшен оскал механической речи,
теплится еле никчемная жизнь,
пульс на виске нитевидно отмечен,
бьется, как в клетке, бессвязная мысль…
Товарищ Пy Тин, не стоит откладывать!
Времечко вышло — последний круг.
Загнаны в угол, позиция матовая —
вам не удастся взять мир на испуг.
Вы проиграли в угаре зашоренном,
гневные речи вас не спасут.
Трон опрокинут, на свалку истории
грозных амбиций мусор свезут.
Товарищ Пy Тин, работа грязная —
по небу, убитому подлостью и огнем,
скрепы извечные и нефтегазовые
в скорбном строю к мавзолею снесем.
четвертый рим
русская литература пылает, горит костром.
как бы она ни учила, закончится всё ***лом.
русский язык отменим, матерный — сохраним,
и на кривой кобыле въедем в четвертый рим.
русского мира поступь — кованым сапогом
миру напомнить жестко мы будем стоять на своем:
город разрушим бомбой, землю зальем свинцом,
злою голодной стаей придем и добро отберем.
умные книги на русском — плесень и пыль на них.
русского поля побеги гибнут в краях чужих.
вражьих агентов вышлем, книги в утиль сдадим,
и на хромой собаке въедем в четвертый рим.
Искренне Ваш…
Почему-то с годами труднее услышать друг друга.
Как глухие упрямцы, мы внутрь обращаем свой взор.
И неясной тоской одиночество ходит по кругу,
вызывая к барьеру — на долгий мужской разговор.
Посреди обеспеченной, сытой, осмысленной жизни
не хватает порою пристрастных оценок друзей,
обжигающих взглядов, безумных любовных коллизий,
молодого задора, хороших живых новостей.
Привыкаешь к такому раскладу непросто, неловко.
Поредевший от времени список читаешь, скорбя.
Продолжаешь идти впереди, обходя остановки,
где забытых желаний трамвай поджидает тебя.
Григорий Оклендский
Поэт, публицист. Родом из Белоруссии. Школьные годы - в Гомеле, студенческие - в Ижевске, лучшие – в Новосибирском Академгородке. Многие годы занимался автоматизацией научных исследований и разработкой информационных систем здравоохранения, кандидат технических наук. Более 28 лет живет в Окленде, Новая Зеландия, где продолжает работать в области информационных технологий. Автор 3-х поэтических книг, многочисленных публикаций в бумажных и сетевых изданиях русскоязычного поэтического пространства, таких как «Гостиная», «Новый Континент» и «Чайка» (США), «Эмигрантская Лира» (Бельгия), «Литературный Европеец», «Мосты», «7 Искусств» и «Мастерская» (Германия), «Витражи» (Австралия), «Зинзивер», «Поэтоград» и «Литературные Известия» (Россия), «Артелен» (Украина), и др. Дипломант премии «Писатель XXI века» в номинации «Поэзия» (2020 г.) - за книгу «Что дорого...» (Москва, 2020). Лауреат литконкурсов поэзии, финалист нескольких международных поэтических фестивалей. Член Союза писателей XXI века.