557 Views
— А ведь ты ее собственными руками убил, хороший ты человек!
Вадим резко вынырнул из собственных мыслей и огляделся, не вполне понимая, где находится.
— Все сделал, как надо, не прикопаешься к тебе, статьи не пришьешь, одним словом, молодец!
Картинка, подернутая пеленой мутных соленых слез, прояснилась, и Вадим вздрогнул. Рядом с ним, опершись руками в рваных серых митенках о столик в привокзальном кафе, укутанная по самый нос выцветшим от грязи и носки шерстяным платком, стояла женщина неопределенных лет, о которых обычно кратко говорят так – бомжиха. Инстинктивно Вадим отодвинулся в сторону. Как ни странно, от этой бесформенной под одеждой фигуры не тянуло обычной вонью бездомных, но даже смотреть на нее было ему в этот момент неприятно. Безумно болела голова, слезились глаза, хотелось молча опрокинуть в горло стаканчик прозрачного крепкого забвения и перестать чувствовать вообще что-либо, если это возможно.
Но женщина явно не собиралась оставить его в покое. Она придвинулась к нему, наклонила обвязанную платком голову с торчащими седыми клоками волос и интимно понизила голос:
— Красивая она в гробу была, правда? Женщина в самом соку сил, жить бы и жить… Но ты решил иначе, чем же она тебе так не угодила, а?
Вадим почувствовал, как резко похолодели руки, сердце замерло, пропустило пару ударов и куда-то гулко ухнуло вниз. Горло стянула резкая боль от спазма, несколько секунд он глотал воздух словно рыба и никак не мог заставить себя ответить. Наконец, он справился сам с собой, но по-прежнему молчал, потому что убей бог не знал, откуда эта страшная баба знает, кого он только что похоронил в далеком московском пригороде.
— Ну и как тебе похороны, — не отставала от него мерзкая, чуть пришепетывающая женщина напротив, — понравились? Ты ведь и в этот раз ни копейки не дал? Все проверял ее что ли? До последнего не верил? Думал, она тебя разыгрывает, прикидывается, не мытьем, так катаньем вытягивает свое?
Вадим отшатнулся, как от удара, и его будто на какое-то мгновение перекинуло в другое пространство и время. Он снова очутился на старом кладбище, среди толпы абсолютно незнакомых людей, явно живущих не в столице – независимо от возраста, все они носили невыразительную, устаревшую одежду, которая сидела на них так, словно была уже приобретена не новой и сильно потасканной. Женские лица с припухшими от слез веками обязательно выделялись яркой, праздничной, не идущей к ним и к случаю, из-за которого она была извлечена из футляра, помадой, мужские были просто сильно помятыми, серыми, нездоровыми изначально, еще до того, как им пришлось очутиться на похоронах. Одна из этих женщин была матерью покойницы – стоять она не могла, висела на руках своих спутников, проваливаясь в снег вокруг протоптанной к могиле свежей тропинки. Она не рыдала, она хрипела, как будто у нее отнялись не только ноги, но и голос, и сквозь этот хрип ясно различалось имя дочери – Танюшка, и это имя было единственным различимым словом. Она повторяла его снова и снова, словно надеялась, что ее Танюшка, лежащая в гробу, услышит этот полусмертный хрип и восстанет, или хотя бы отзовется из гроба, чтобы подбодрить осиротевшую мать.
Но Таня в гробу молчала, как молчал и сам Вадим, как будто смотревший на себя со стороны – в толпе подмосковных пенсионеров, провинциальных дам и их мужей-подкаблучников, ждавших, пока начнут наливать белую и раздавать кутью, наверняка заботливо приготовленную кем-то из соседей. Что он, лощеный московский менеджер, из руководящего состава, как о нем всегда говорили в банках, где он работал, при деньгах, привилегиях и возможностях, о которых эти люди даже не догадывались, делал в этом месте и в это время?
Для того, чтобы ответить хотя бы самому себе на этот вопрос, Вадиму пришлось зажмуриться и отмотать свою жизнь еще на три года назад. Он ощутил настоящее физическое облегчение, когда картинку кладбища, громко воющих или наоборот, безмолвных людей заволокло пеленой времени, и он снова был там, где чувствовал себя дома – в банке. Уверенный в себе, в дорогом костюме, который так шел не только ему, но и самому месту, где он служил, и той должности, которую занимал по праву и которой безмерно гордился, с приятным, ненавязчивым запахом мужественного, как воспринимали его окружающие, одеколона, посреди подчиненных, часть из которых его боготворила, часть – боялась, а часть – просто подчинялась, потому что так была устроена эта работа.
И среди этих подчиненных была она – Татьяна, еще не старая, уже не первой молодости, но все еще очень привлекательная именно для него. Вадим всегда тщательно подходил к выбору женщин своей жизни – одной красоты, хозяйственности, ума и такта, любви к детям ему всегда было мало. Сам для себя он называл это так – женщина тоже должна была ему идти – как дорогой костюм, как хорошие ботинки, как брендовый портфель, как статусная машина, как квартира в престижном жилом комплексе, как пятизвездочный отель на отдыхе и так до бесконечности. Вадим был центром этой вселенной, в которой все ему соответствовало, ровно точно так же, ка жена и дети.
На этой мысли он вдруг споткнулся и досадливо сморщил лоб. Вот тут и произошел первый сбой в такой благостной картинке мира, которую он всю жизнь тщательно, высунув от усердия язык, вырисовывал не жалея сил. Жена и пятеро детей – четыре доски и сын, казалось бы, что могло быть лучше и идилличнее, чем эта прекрасная картинка. Дом, хозяйство, дети и успешный муж – ему самому такая формула казалась идеально выверенным решением, но поди ж ты, жена, как выяснилось, полагала иначе.
Банальная измена, пошлый служебный роман, недостойный человечишка, которого она предпочла – его не так оскорбила сама измена, как ничтожный ее предмет, убогий менеджер средней руки, с которым она спуталась в гостиничном номере во время очередной командировки. Как это унизительно, стучало у него в мозгу, когда жена, теряясь в словах и объяснениях, жалко надеялась на то, что он простит ей эту ужасную ошибку.
Сам факт измены он, может быть, и простил бы, но не с этим ничтожеством. Развод, строгая требовательная любовь к детям и поддержка жены, несмотря на ее падение – вот что стало с тех пор его жизненным кредо. Всегда рядом, но всегда на расстоянии, в некой недосягаемости, словно небожитель, так он жил отдельно от бывшей жены, но вовсе не бывших детей, которых тянул наряду со своими прочими занятиями и увлечениями. Именно тогда он сильно увлекся спортом – пот, боль, саднящие пальцы и кулаки помогали справиться с одиночеством, обидой и даже гневом на жену, которая, казалось, навсегда утратила часть своей привлекательности – яркая, южная красотка, кровь с молоком говорили раньше про таких завистливые к чужой молодости старухи, она вдруг резко и бесповоротно стала серой и незаметной – как будто надела униформу бывшей – бывшей жены, бывшей женщины, бывшей порядочной матери семейства. Вполне возможно, это была ее личная форма покаяния перед самой собой, Вадим в это не вникал, но она и вправду перестала его привлекать как раньше. Конечно, не раз и не два после развода она предлагала ему переспать по старой памяти, а один раз даже нарядилась для постельных утех то ли официанткой, то ли развратной медсестрой, но выглядела при этом настолько жалко, что на лице у него появилось выражение неприятия, и она сразу поняла, что из этого ничего не выйдет.
Ничего бы не вышло все равно, потому что к тому времени Вадим уже вовсю встречался с другими женщинами, и все они явно и очевидно не были похожи на его жену. Клерки в банках или домохозяйки, сотрудницы в его подчинении или обслуга в отелях, главное, чего он в них искал – молодости, хорошей физической формы ему под стать, никаких запросов или намеков на продолжение отношений помимо постели по расписанию. Его деньги, его забота и его сердце принадлежали детям, его упреки, сарказм и злость – его жене, случайным женщинам доставалось только его хорошо подготовленное, иссушенное тренировками и диетами тело и долгие, требовательные удовольствия, которые можно было от него получить. Не больше, но и не меньше. Он не искал себе жену, у него уже была одна жена-предательница, а предательства он не прощал никому. Его дети тоже знали об этом, поэтому и обожали его без меры – он щедро вознаграждал их за верность ему, семье, роду. Все они получили прекрасное образование, дочери вышли замуж, сын стал чрезвычайно востребованным пластическим хирургом, две дочери давно жили заграницей, обзаведшись собственным небольшим, но прибыльным бизнесом, а вскоре третья дочь сделала его дважды дедушкой. Младшая наконец-то поступила в престижную финансовую академию и вскоре должна была пойти по его стопам в банковское дело. Но раз в год, на его день рождения в мае большая семья собиралась в загородном доме, чтобы отпраздновать самый важный в их жизни день – день, когда он появился на свет.
На его руку легли сухие холодные пальцы и словно выдернули его из морока воспоминаний. Темные, с обломанными ногтями, они чем-то напоминали ему когти хищной птицы, оплетшие его озябшую ладонь. Они были ужасны, эти руки и все же он поймал себя на глупой и несвоевременной мысли – о таких руках в прошлом веке говорили, что они знавали лучшие времена – красивая округлая лунка ногтей, изящная форма пальцев, изуродованных холодом и тяжелой работой. Вадим вздрогнул и отдернул руку назад.
— Не бойся, не заражу тебя ничем, — неприятным сухим кашлем зашлась бомжиха, — в моем положении вся зараза уже сдохла. Раньше меня надо было бояться, а сейчас я чиста и безгрешна, аки ангел небесный. Ну да тебе в это трудно поверить, ты ведь у нас Фома неверующий, да?
После измены жены он и вправду никому не верил. Не то, чтобы он не хотел верить тем женщинам, которые его любили, или друзьям, от которых постепенно отказался, или людям, которые приходили к нему за помощью, нет. Просто вера была иррациональна, ни на чем не основана, не поддавалась предсказанию или прогнозу, не поверялась цифрой или логикой, и, если она единожды была утеряна, вернуться к ней он не мог. Это было бы сродни тому, как если бы он заглянул в конец книги или прочитал спойлер фильма, а потом всерьез пытался сделать вид, что он следит за сюжетом. Без веры жизнь была скучна, зато предсказуема и благополучна, и его это полностью устраивало. Он не видел в вере ни пользы, ни смысла, поэтому всех, кого встречал на своем пути, он подвергал испытаниям, пробовал на зуб, тестировал, словно программы, которыми в какой-то момент всерьез увлекся – сначала как хобби, а потом уже всерьез и профессионально. Ему нравился сам процесс – устраивать испытание, планировать его загодя, рисовать схему, по которой нужно было провести героя игры или реально существующего человека, чтобы понять, что у него внутри. Постепенно сама игра стала захватывать его куда больше азартом и желанием доказать, что все имеют какие-то слабости, и женщины – в первую очередь.
Это было время, когда он перестал встречаться с женщинами, а начал играть с ними в игры-проверки. К тому моменту он был достаточно богат, чтобы скрывать свое благополучие, ездить на метро и жить в двухкомнатной хрущевке месяцами только ради того, чтобы одним метким движением отсекать от себя любительниц легкой красивой жизни, денег и подарков или просто тех, кто мечтал выйти замуж и удачно устроить себя и своих детей. Вадим играл с ними в шахматы, умело расставлял фигуры, вел партии и неизменно побеждал, доказывая себе, что рядом с ним очередная пустышка, неискренняя, непреданная, неверная в будущем женщина, а значит, недостойная того, чтобы занять место в его жизни.
— Ну что, холодно тебе? А ей, думаешь не холодно сейчас – там, в гробу, под землей? – женщина вдруг приблизила свое лицо к его уху. – А с другой стороны – лучше такой холод, могильный, чем от тебя терпеть.
Он вздрогнул и отшатнулся – от нее неуловимо пахло чем-то странным, как будто перегнившей прошлогодней листвой, которую перевернули темной изнанкой наружу, и вот она впервые попала на яркое солнце и испаряет влагу земли, из которой вышла. Это был нездешний запах, и Вадиму стало страшно. И все же он по-прежнему молчал, не понимая, что происходит, как будто это был страшный сон, в котором он не мог ни говорить, ни спасать себя. Слова, которые ему бы хотелось произнести, сила, с которой ему хотелось бы оттолкнуть эту женщину, гнев и возмущение, которые он должен был бы почувствовать, всего этого не было у него под рукой, словно он расплавился, лишился костяка внутри, онемел и обессилел одновременно.
Тем временем бомжиха подвинула к себе его стакан водки и одним движением, так не идущим к ее аристократическим пальцам, опрокинула его в рот. Ее лицо сморщилось, она зажмурилась, а потом откусила бутерброд с колбасой, который прилагался к порции в качестве закуски.
— Ну хоть так попользуюсь, — сказала она беззлобно, — а то, когда еще, и она неопределенно махнула рукой.
И тут он вспомнил, вспомнил где уже видел похожий жест.
В первый же день, когда он увидел Таню на работе, она допустила оплошность. Так бывает, когда человек еще не освоился на новом месте, и обычно новичкам такие ошибки прощают. Но Вадим не прощал никаких ошибок, так уж был устроен его аналитический ум, что он видел все и мгновенно находил все – и ошибки в расчетах, и досадные опечатки в текстах, и логические несоответствия. А еще он не верил никому, особенно – новым сотрудникам, поэтому был предельно жестким и даже жестоким, все это знали, однако признавали, что он никого и никогда не наказывал без причины. Суров, но справедлив, прямо как закон, говорили о нем за спиной, и он гордился этой оценкой. Другого бы она, возможно, задевала, но Вадим не искал ничьей любви, а потому был независим и объективен. И таким образом Таня получила свой первый урок – Вадим не умеет прощать.
Вечером, уходя с работы, он заметил, что она осталась в офисе – отчет надо было переделать. Он спросил, успеет ли она до завтра, и она очень похоже – виновато и неопределенно – махнула рукой, мол, у нее нет выбора, а утром отчет уже был у него на почте – безупречно выверенный, с красивой презентацией в придачу, все, как он любил.
Когда он в первый раз пригласил ее в кафе, это было очень скромное и непритязательное место, платили они пополам, как хорошие коллеги, но ей понравилась еда и атмосфера, и это была искренняя, настоящая радость. Ему тогда это показалось провинциальной подмосковной наивностью, неизбалованностью женщины, наконец-то нашедшей хорошую работу и неплохого начальника, но потом он понял, что это ее глубинное свойство, совершенно ему не понятное – умение радоваться малому. Он всегда желал лучшего, большего, всегда ставил цели выше себя и достигал их, а Таня искренне ценила то, что имела сегодня, здесь и сейчас.
Ему это казалось недалекой позицией, поэтому он снисходительно открывал ей Москву маленькими строго рассчитанным порциями – скромные рестораны, недорогие подарки, экономные поездки загород. И даже в физической близости он все время ставил себе внутренние рамки – не был щедр на ласки, не пытался сделать ей приятно, был временами груб, неизобретателен и неусерден, потому что берег силы и не очень верил в то, что его можно полюбить вне той благополучной, сытой, богатой жизни, которой он на самом деле жил после того, как сажал ее на автобус до метро. А вот она была совсем другая – настоящая, что ли. Она кричала от удовольствия так громко, что соседи стучали по батареям, и сама же радостно зажимала себе рот и шептала ему на ухо ужасно смешно: божечки, как же хорошо, она раскрывалась навстречу его движению так, словно это было в первый раз, и удивлялась тому, что способна испытать такое наслаждение. Она прикрывала себя руками, когда одевалась, словно до сих пор стеснялась его, и ровно точно так же она ела в ресторанах, как будто ей было неудобно питаться за его счет.
Ему все это казалось притворством, какими-то женскими уловками, и потому мало его трогало. Когда они уже начали жить вместе все в той же двушке, он по-прежнему не воспринимал всерьез, когда она жаловалась на безденежье, когда призналась ему, что строит в далеком Подмосковье свою квартирку и выплачивает взятую ради нее ипотечную кабалу, как она ее называла. На этом месте Вадим обычно приводил в пример самого себя, паренька из маленького южного городка, сделавшего прекрасную карьеру, пошедшую, несмотря на солидный возраст, на третий виток, и Таня замолкала и вновь неопределенно махала рукой. Ну где ты, и где я, говорила она чуть виновато, ты умный, талантливый, ты особенный у меня, и прижималась к нему как ласковая маленькая собачка льнет к ногам хозяина. Росточком Таня действительно была небольшая, идеально подходила под его метр семьдесят восемь с хвостиком.
— Вот и скажи теперь, — бомжиха к этому моменту уговорила уже два стакана, сидела, развалясь, держалась все более и более развязно и потому была ему еще отвратительнее, чем в начале этого странного разговора – чего тебе в ней не хватало, чем она тебе не угодила-то?
Вадим по-прежнему молчал, лихорадочно перебирая в мозгу все рациональные доводы, которые он несколько лет копил, словно новую ни разу не ношенную одежду в шкафу, в которой разочаровался сразу же после покупки. Таня любила его по-настоящему, он довольно быстро понял это по целому ряду маленьких, но очень знаковых деталей. Она безропотно терпела его частые отлучки к семье, она не возражала, когда все дни рождения ей приходилось сидеть дома, пока он праздновал с детьми, внуками и бывшей женой, она знала, что три или четыре раза в год он вывозил своих близких, включая изменницу, на дорогой отдых заграницу, она мыла, убирала, готовила, всегда ждала его домой, никогда не просила у него денег, вовремя платила из своей зарплаты проценты по кредитам и покупала продукты маме и родственникам на свои. И такой порядок завел не он – так получилось само, потому что Таня ничем не хотела его ограничивать, стеснять или вынуждать. Она любила его по-настоящему, но не считала нужным доказывать это теми способами, которыми пользовался Вадим.
Нельзя сказать, что он с ней ни разу не играл. Пару раз это было довольно жестоко – он подбросил ей в сумку использованный презерватив, а потом сам же и нашел его. Слезы, искренность и настоящая боль даже доставили ему сначала удовольствие, но когда он снова провернул подобный трюк, то вдруг впервые почувствовал отвращение к самому себе – легкое, железистое на вкус, словно кровь из прикушенной щеки, и больше так не делал. Таня до конца жизни не узнала, что это были проверки, и каждый раз, когда он припоминал ей презерватив или пошлую порнографическую картинку в мессенджере, которую сам же и загрузил, она краснела до корней волос и долго извинялась за то, в чем нисколько не была виновата.
Деньги она у него попросила всего одни раз – в тот год ее мать сильно болела, и ей приходилось несладко – над головой висел кредит, а уход и операции съедали всю ее зарплату. Он, конечно же, отказал, потому что держал деньги таким образом, чтобы они приносили доход, делали новые деньги, как люди делают новых людей в песне Би-2, и по его расчетам, она вполне могла справиться. Таня была ему не жена, хотя именно тогда он впервые задумался о том, что она именно такая женщина, на которой он мог бы жениться. Но только не сейчас, а годика через два-три, когда младшая закончит институт, устроится на работу, выйдет замуж, чтобы уже все сразу и наверняка.
— Ты мне вот что скажи, — женщина снова нагнулась к нему, теперь от нее отчетливо пахло водкой и дешевой колбасой – ты вообще на мне, — тут она запнулась, икнула и продолжила — то есть на ней, жениться собирался, или так и дальше матросить хотел?
Вадим мучительно пытался вспомнить, как именно он хотел поступить, когда он хотел сделать Тане предложение. Он вспоминал, как придумал вручить ей коробочку, которую уже купил в дорогом ювелирном магазине — впервые в жизни он пошел не в дешевый ювелирный супермаркет, а поехал в центр Москвы и в бутике взял знаменитое кольцо из трех золотых лент разного цвета. Он вылавливал в памяти, как собирался рассказать ей о том, что готов закрыть ее злосчастный кредит, для него — совершенно мелкий и несущественный, но все эти мысли казались ему ненужными, лишними, когда однажды утром она не смогла встать с постели и приготовить ему завтрак. Он вышел из ванной, благостный, исполненный добрых мыслей и намерений, и увидел, что на кухне нет завтрака, а она лежит в постели, закусив губы от невыносимой боли.
Тогда ей пришлось сказать правду, которую она, конечно же, узнала гораздо раньше него, но просто надеялась, что пронесет, что справится сама, своими силами. В тот раз он впервые поехал с ней в Центр, где в коридорах словно тени бродили такие же женщины, как Таня, и они были в основном одни. Те мужчины, которые все же сидели рядом со своими женами, показались Вадиму существами совершенно иной породы. Они умели быть полезными, они умели не обращать внимания на боль, слезы, страдания, они умели нести свет и надежду там, где ее не было, они были опорой. В те страшные первые дни в Центре Вадим понял, что он не такой, что он не умеет, что каждый раз, когда Тане больно или плохо, он испытывает не сострадание и желание помочь, а страх и животное желание убежать, спрятаться, не видеть, не слышать, не трогать.
— Я смотрю, тебе со мной рядом сидеть противно. А ее, небось, ты и трогать боялся, да? Боялся заразы? Нет, ты не пожалел денег, ты, сука, испугался, быть с ней рядом, спать с ней в одной постели, по больницам с ней таскаться. Зассал ты, вот что, — смачно припечатала бомжиха под третий стакан.
Вадим судорожно глотнул воздух, пытаясь ответить, и вдруг замолчал, потому что эта циничная гадина была права. Он действительно безумно испугался, находиться рядом с Таней ему было невыносимо, он словно телом и кожей ощущал, как зараза, съедающая ее тело и губящая ее душу, пыталась внедриться в него, словно инопланетная тварь. Он жалел ее, он переживал за нее и в то же время не мог находиться рядом с ней, пока ей было плохо. Сначала он придумывал предлоги, потом все чаще стал пропадать в семье, потом, когда она почти не могла обходиться без посторонней помощи, нанял для Тани сиделку-компаньонку, а сам перебрался в загородный дом, объясняя это тем, что ему надо много работать. Нет, он ездил навещать Таню каждую неделю до тех пор, пока однажды ее мать, только что узнавшая правду о болезни, не решила перевезти ее к себе, чтобы она лежала не с чужой теткой, а в кругу близких людей. Вадим ее так и не встретил – она перевезла дочь без него, ключи от квартиры бросила в почтовый ящик, на звонки не отвечала.
Когда пришла та эсэмэска, он даже вздрогнул от неожиданности – ну кто еще пользуется в наше век текстовыми сообщениями? В его настройках это был звук автомобильной сигнализации – невероятно громкий, резкий, хлесткий, словно шлепок резиновой дубинкой по голому телу. В три часа ночи с одного из номеров-исключений, которому разрешено было пробиться сквозь равнодушный режим не беспокоить. Всего два слова, после которых он впервые в жизни зарыдал, закрыв лицо руками, как маленький ребенок, как беспомощный старик, как обессилевший странник, как заключенный, потерявший последнюю надежду. И он рыдал все дорогу в электричке, которая везла его загород к гробу, в котором лежала его любимая, сжимая в кармане коробочку с бесполезным и неуместным кольцом, рыдал на кладбище, где рядом с ним выла ее мать, рыдал в промерзшем вагоне обратно, рыдал, наливая дешевую водку в стакан в привокзальном кафе, хотя сроду не пил и не уважал этот напиток. И он бы рыдал и дальше, если бы эта мерзкая бомжиха не заставила его вспомнить всю жизнь и почувствовать себя не человеком, потерявшим любимую женщину, а жестоким и расчетливым душегубом и психопатом. Как будто было мало того горя, пустоты, одиночества, ощущения потери, которые разъедали его изнутри, ни на секунду не оставляя в покое. И тут к нему вернулась ярость и злость, а с ними – и дар речи, которого он явно лишился в результате какого-то колдовства. Злость придала сил, и он ударил по столу кулаком так, что стакан подпрыгнул и опрокинулся навзничь. Бомжиха вздрогнула от неожиданности.
— Ведьма ты, — злобно и твердо сказал Вадим. – сука ты поганая. Ты откуда взялась, откуда все про мою жизнь знаешь? Тебе что, мать ее заплатила или что? Шантажировть меня вздумала? Вали отсюда, дрянь, а то полицию позову.
И тут женщина, словно в одну секунду став выше и стройнее, улыбнулась ему в ответ, словно он сказал ей что-то хорошее, мягко обхватила его голову руками и поцеловала его в губы, продолжая держать не по-женски цепкой хваткой.
— Ну вот теперь я спокойна, знаю, что справишься без меня, могу уйти и не волноваться. Выживешь, такие долго живут. А за то, что поцеловала, прости, не удержалась, просто всегда было божечки, как хорошо.
Он отшатнулся как от удара и закрыл лицо руками, а когда открыл, то очутился посреди говорливого потока одинаково одетых в черное восточного вида женщин с огромными сумками, который обтекал его столик со всех сторон, и бомжихи нигде не было видно. А на столе стояла дорогая коробочка с кольцом, которую он несколько часов назад, тайком от всех, стыдясь своего порыва, положил в гроб как последнее и не принятое прости.
26 ноя. 23 г.
Мария Полянская
Родилась в 1966 году, живет и работает в Москве. Окончив в конце восьмидесятых филологический факультет и аспирантуру МГУ, прожила несколько лет в Нидерландах, где преподавала русский язык, писала диссертацию и работала переводчиком. Была владелицей арт-кафе "Колония" в Москве. Автор книг «Чужестранка» (1998), «Сон городского воробья» (2008), «Терминал» (2012). Лауреат премий «Золотое перо Руси» (2006), «Добрая Лира» (2008), победитель театрального конкурса «Премьера» (2010), конкурса «Хай концепт» (2018), «Москва инноваций-2050» (2020. Писатель, блогер, консультант, руководитель социальных проектов.