526 Views
* * *
и ходили они по свету, каждый с небольшим узелком,
в узелке заяц, перепуганный до усрачки,
в зайце кряква бедная, заглоченная целиком,
или крачка,
в крякве-крачке яйцо,
наполненное свинцом.
ни у кого, к сожалению, никоторого волшебства,
ниже ритуала,
чтобы свинец сжался в иголку
и распаковался архив.
так ходили они и ходили, потом, кто мог, ложился под одеяло,
кто мог, опять же, писал в соцсетке или стихи,
но от этого ничего не менялось. дни были ужасны все.
можно было идти, можно было сидеть у реки.
мимо плыли закопанные в лесной полосе,
мимо плыли
имена бывших друзей, от бывшего дома ключи, сироты, брошенные старики.
у страны исхода кисельные берега,
посидишь насмотришься, снова идёшь вперёд.
молоко прогнило, скисло от родника,
узелок тяжёлый качается,
ничто его не берет.
* * *
мало чему научившись у старших
переходя на зелёный и красный свет
кушая кашу и вот это всё которое дальше
мы добрались до возраста которого нет
до возраста который не снился старухе-процентщице
как ее звали кстати Алена
не снился Хоботову Жеглову Шарапову
Пушкину Лермонтову Жене Лукашину
в общем всему пантеону
вспомни ещё Кобейна
нет на Кобейна забей
так вот возраст в котором мы все рукав к козе не пришей
возраст которым впору пугать малышей
серьезно ты когда-нибудь планировал дожить до того что у тебя сейчас в паспорте
сколько бы там ни было ещё плюс десять кажется не дойду
но мы как-то все ещё движемся без палки и не падаем на ходу
не в списке Форбс но и в основном ещё не на паперти
и в этом царстве зубных протезов в юдоли сплошных седин
нас тут неожиданно много и мы даже ещё не сидим
мы даже прилично скачем хотя в могилу уже вот-вот
одна подруга смотрела на тётку в метро и шептала представь она всю жизнь ездит на один и тот же завод
на один и тот же завод ужас
на один и тот же завод рай
где-то есть мир в котором можно планировать
не с вечера до утра
а например выбрать себе отпуск купить за полгода билет
не боясь что случится
начнется
взорвется
закроют
отменят
откажут во въезде на десять лет
вот и мы стоим на новой какой-то площади одеты бог весть во что
в старые какие-то штуки из прошлой жизни пальто
нас заметает снегом как памятник только голуби на голову не срут
мы не знаем ах нет мы знаем как мы оказались тут
мы знаем где мы ночуем мы переобулись в воздухе
наши нейронные связи плачут от удовольствия
им каждый день приходится осваивать что-то чего не бывает
что-то такое что даже морщины пугаются их смывает
аллилуйя мы никогда не состаримся и не потому что нам это нужно
в потому что
нам каждый день подсовывают реальность
совершенно не совместимую с жизнью
а теперь говорят покружись
и мы кружимся будто дервиши
кружимся будто дервиши
кружимся перед зеркалом
не отражаясь в нем
и ночь приходит за ночью
и день приходит за днем
и ночь приходит за ночью
и день приходит за днем
и ночь приходит за ночью
и день приходит за днем
* * *
все это отнимает у меня
берет и отнимает у меня
и делит пополам и снова делит
и срезы мои новые саднят
любителей попсы и старины
наивных убежденных и дурных
казалось бы да пусть бы отнимало
но если б только их и только их
какую-никакую а страну
со всем ее заходом в глубину
со всем ее скорей надень панамку
а по зиме надень еще одну
со всем ее тарусским томским невским
со всем ее березки перелески
со всем уже кому ты нужен русским
со всем уже теперь и выпить не с кем
обменивает оптом на войну
* * *
всё вроде бы любовь и вроде бы тоска,
не знаю, как живут счастливые другие.
то из последних сил сожмешься для рывка,
то гонишь прочь пары случайной ностальгии
по отнятым у нас помойкам и пухто,
оттаявшим к весне объедкам и окуркам.
что, родину любить в поганом — так никто?
ну вот и уезжай к своим jidam и туркам,
ну вот и уезжу, открою свой сезам, —
по вытертым уже, но пролитым слезам,
по отнятым у нас — холодного отжима,
не первого ума, — но искренним друзьям.
им удалось решить свой многочлен с режимом,
а мы — увы-увы. и прокляты, и живы,
и помним всех себя, и с ними, и не с ними.
и бабушка моя была б удивлена
в свои сто десять лет:
какие времена!
и я б ее звала пожить в иерусалиме —
хотя бы до тех пор, пока идет война.
* * *
где был джаз-клуб теперь универсам
где стол был яств там задрана аренда
мир обладает схожестью портретной
с привычным бывшим
с яблоневым цветом
и пахнет так некошеное лето
такая понимаешь благодать
что на секунду веруешь и сам
да ничего не сломано еще
да можно откатить и обновиться
счастливые смеющиеся лица
и тренькает звонок через плечо
а где увозят мальчиков на фронт
там Ленин улыбается хитро
и свежая растяжка За Россию
не слышу кто сказал невыносимо
закатный час размытый золотой
и в телевизоре до каждой запятой
нам истину как пленку проявляют
сегодня в плане ненависть к врагу
гуманность
позже зависть
не могу
не можешь?
мы сильны а в нас стреляют
нас просто уничтожить же хотят
а мы смотри на стороне добра
не выключай сейчас нам объяснят
где правда брат
когда мой сын был маленьким,
он боялся засыпать.
и в какой-то момент мы придумали:
складывать две ладони в подзорную трубу,
приставлять его трубу к моей трубе,
смотреть туда — каждый со своего конца:
там, конечно, было довольно темно
(вообразите четыре кулака один к одному),
но мы все равно говорили в эту двойную трубу:
нет темноты.
нет темноты.
сын подрос. мы по-прежнему говорим друг другу
волшебные слова,
но теперь складываем ладони сердечком,
как неважно кто неважно откуда, но много раз.
и вот теперь я хочу купить такой телевизор,
мне очень-очень нужен такой телевизор,
который объяснит, как мне уснуть,
когда темнота есть.