469 Views
история
история настигает тебя
на полуслове
на полувдохе
на полувсхлипе
на поднесенной ко рту ложке
на смятой в полудреме подушке
на открытой двери такси в никуда
на друге забанившем
тебя в переписке
на путанице между родством
уродством и рождением
на веренице
выпотрошенных
банкоматов
на черном квадрате
размноженного окна
на белой пустоте
невысказанной утраты
история настигает тебя
когда близкий человек
пишет в чате
закончим разговор
на этом и навсегда
когда родители пишут
не переживай
с нами ещё
всё хорошо
пока
всё хорошо
и ты спотыкаешься об эти
ещё
пока
и ты понимаешь
что уже несёшь
историю на своих плечах
что она уже
всех вас настигла
и теперь неясно
кто кого везет
битый небитого
небитый битого
или это одно и то же?
или это одно и то же
Молчание
Если бы меня спросили,
какая поэзия возможна сегодня,
я бы написала стихи,
строчки которых перечеркнуты
белым мелом так,
что в них не видно ни слова.
Сплошное белое поле из молчания.
В этих стихах было бы много, много слов,
каждое из которых не имело бы
ни утешения, ни смысла, ни силы.
И потому они были бы не раз
перечеркнуты неровными линиями.
Насажены на них, как на пики,
опутаны ими, словно проволокой.
Над ними были бы написаны новые, другие слова.
Но и в них бы тоже не было правды,
не было силы оживления.
Не было бы любви.
Это перечеркнутое стихотворение,
закрашенное белым,
было бы очень похоже
на зимнее поле в метель после битвы.
Где не разберешь ни своих, ни чужих.
Где ходишь за ветром,
раскапываешь сугроб
и сначала рыдаешь, а потом
кричишь, кричишь, кричишь.
Но твоего голоса не слышно за воем бурана.
Если бы меня попросили
написать стихи про сегодня,
то вместо них я бы показала вам
эту жуткую белизну
и кровь, застывшую под ней
неразличимыми призраками
слов.
Спасение
«Снявши голову, по волосам не плачут», —
говорю я себе и включаю режим выживания.
«Сгорел сарай, гори и хата», — отвечают мне,
и мы больше не бросаемся спасать то,
что потеряно навсегда.
Мы признаем свое поражение.
Каждый день я читаю инструкции по спасению:
своего здоровья, своего дома, своих денег,
своего будущего, своей свободы, своей совести.
Но я никогда ничего не понимала в инструкциях,
интуитивно нажимала на кнопки —
там и тут, что-то начинало работать.
Но чаще всего ломалось.
«Господи, спаси и сохрани мя», — молится моя мама.
Она верит в то, что именно это помогает.
Но я знаю, что спасаться теперь нужно
не только так, а как-то иначе.
Как-то иначе.
Сводки
Эта боль не становится тише, скорей — привычней.
Не случайны потери эти — уже обычны.
Не унять ни таблеткой боли, ни литром водки.
Новостные ночами листаю я ленты — сводки.
А под ногти как будто втыкают — все иглы разом.
Я не знаю: каким там верить — словам и фразам.
В этой правде всё пост-, всё фейки, или частично?
Но болит-то не меньше. Просто — уже привычно.
Узел
Я теперь собираю волосы
на затылке тугим узлом.
Ни за кем не иду в потоке
и не двигаюсь напролом.
Раздаю все долги бегущим
и пытаюсь мирить друзей.
Только это как будто гибнуть
на расстреле меж двух огней.
Только это как будто —
мысли все благие собрав подряд,
по дорожке кривой с котомкой
добровольно спуститься в ад.
Я теперь не снимаю крестик
даже в душе, как будто мне
он поможет облегчить душу,
не сгореть в нутряном огне.
Но однажды, однажды, знаю,
здесь наступит момент такой,
что креститься смогу я только
ампутированной рукой.
Призраки
Прости мне всё:
расстрельные листы,
дорогу на костях
и мост над Нарвой.
За этот стол
опять расселись
лярвы.
Чем будешь их
кормить сегодня ты?
Прости мне всё:
могилы без имён,
по кругу бег,
распад земного рая.
Свой след
несут на всём,
не вымирая,
живые привидения
времен.
Прости мне всё:
наш с призраками дом
всегда открыт
любым ветрам
и бурям.
И даже если
ладаном окурим,
то этих духов
вряд ли изживём.
Прости мне всё:
но эту злую силу
ослабить можно,
только говоря,
что виноваты
в ней — и ты, и я.
Но я давно за всё
тебя простила.
Последний лепесток
Отцвёл тюльпан
у папы на могиле —
остался лишь
последний лепесток.
Я загадала,
что настанет срок,
и к нам вернётся
всё, что мы любили.
И сможем мы
без страха и тревог,
обнять того,
кто рядом быть не смог,
кто оказался
за чертой границы.
Потерянные
вдруг найдутся лица
в толпе метро
и за дверным глазком.
Сойдя с креста,
опять воскреснет мальчик.
Спасёт из речки
Таня вновь свой мячик.
Весна погасит
солнечный кредит.
Пусть лепесток
летит, летит, летит.
Последняя весна
Наверное, больше не будет весны.
Так думаю я и смотрю на закаты.
Как будто больной, что сбежал из палаты
и понял: не все в этом мире больны.
Я выдохну и, позабыв про обходы,
таблетки, узи и предсмертный кошмар,
останусь в той ночи, где тлеет пожар
над белой рекой — у воды, у природы.
И маяться буду, последний ведь май.
Под пластырем прятать катетер с иголкой.
И буду смотреть, как в песке втихомолку,
копается, что-то ища, алабай.
Но вдруг прибегает он, морду кладёт
ко мне на колени, зевает и спит.
И спящий его, успокоенный вид
мне вновь возвращает надежду. И вот
я сон сторожу, призываю рассвет.
Смотрю, как от нас отступается мгла.
Я этой последней весной поняла,
что не было смерти на свете — и нет.
переучет
не вовлекай меня
господи
в ад твой и рай
вон там игрушка
не сломана
с ней играй
только меня
пожалуйста
не выбирай
эти коробки
из детского
сада зла
я на себе
не вывезла
хоть везла
девушки
больше нет
как ее весла
кру’гом теперь
и время
и голова
я нахожу дорогу
к себе
едва
где в никуда
билеты
мне дайте
два
здесь уже всё
на пе-ре-у-чёт
закрыто
если уж буквы
латинского алфавита
только
viva la vita
la dolce vita
Татьяна Стоянова
Татьяна Стоянова — поэт, куратор литературных проектов. С 2015 года занимается продвижением современной русской литературы в издательстве «Редакция Елены Шубиной». Автор сборников стихотворений «Матрёшка» (2019) и «Контур тела» (2023). Публиковалась в литературных журналах «Дружба народов», «Юность», «Традиции & Авангард», «Формаслов», «МногоЛитер», «Пашня», «Дагестан», «Нижний Новгород», «Литературной газете», «Новых Известиях», а также в сборниках «Живые поэты. Книга II», «Возврату не подлежит» и других книгах. Стихи переведены на турецкий и болгарский языки.