289 Views
* * *
Немного б дух перевести. Прочесть Рембо и Та́цита.
Бурливою рекою впасть в творительный падеж…
Земля уходит из-под ног. За что, за что цепляться-то?!
За горсть травы? За горсть песка? За горсть былых надежд?
Живу по Брайлю, наобум, в косматой волглой темени,
себе оставив лишь набор банальных идиом…
Как сложно стало понимать суть будущего времени,
его размытые черты. Тем паче — место в нём.
Бегут минуты и года. Но я живой — пока ещё
среди привычного для всех распада и вранья…
Но сколько в мире — Боже мой! — сегодня есть желающих,
чтоб в мире не было меня. Им лучше без меня.
Здесь и студенты, и ООН, и блогеры, и спамеры,
здесь долог счёт профессоров, и клерков, и чинуш…
В словечках «Газа», «газават» и «газовая камера»
мне корень слышится один. Хоть это явно чушь.
Проходит всё. Уходит боль. И перелом срастается.
Всё объяснимо: и тоска, и радость, и нытьё…
И только ненависть одна в причинах не нуждается,
и красят небо в чёрный цвет носители её.
* * *
Все люди равны? Ты где-то об этом слышал.
Найти бы зерно значенья в словесном вздоре…
Ведь явно же формой черепа ты не вышел —
докажет любой ариец. Арийцев — море.
Они подойдут с линейками, лбы наморщив,
оценят, как будто повар — прожарку стейка…
А после — ударят всей огневою мощью,
и дом твой сожгут, где ты и твоя семейка.
Традиция! Не уйти от таких традиций,
обряды сии давно населили сушу.
И взмоет душа в слепящую высь, как птица…
А может, не взмоет. Кто ж её знает, душу?
И нечего впредь рождаться с таким уродством,
в кустах ежевики нечего делать сливам…
Ведь в целом-то мир устроен легко и просто.
Один только ты мешал ему быть счастливым.
* * *
Это кто выделяется в пёстрой толпе?
Перед кем все смирнеют, как зайки?
Это ж Алла Борисовна — та, АБП.
Рядом — Галкин. И Чалкин. И Залкинд.
Бьёт базаром в глаза громкий, жаркий мирок,
тесный, словно нутро батискафа,
где московский, свердловский и питерский рок
подружились на улицах Яффо.
Позабыв свой когда-то всесильный аусвайс,
слившись с местностью статью неяркой,
рыжий лис по прозванию Мойша Чубайс
занимается гуманитаркой.
Вот он, первый исток. Вот он, первый росток.
Вот о чём древних предков рассказы…
И встаёт, прожигая весь Ближний Восток,
солнце — злое, как жители Газы.
В прокопчённую землю уходят слова —
сны, молитвы, проклятья, хореи…
А народа на свете всего только два.
Есть евреи.
И антиевреи.
* * *
Им не нужны златые горы и палаццо.
Им ствол и куфия — как молоко и мёд…
Они, взорвав, не возражают и взорваться.
Аллах простит. Аллах оценит и поймёт.
Тот свет прекрасней по расцветке и фактуре,
чем этот свет, где так силён неверных дух…
И кто сказал: «Для счастья нужно много гурий»?
Вполне достаточно семидесяти двух.
Иные это назовут кругами ада
и воспоют цивилизации закат…
Джихад проходит — наступает интифада.
Она линяет — возвращается джихад.
А мир — любой! — всегда позорен и некстати.
И, всем являя режиссерский экстра-класс,
в прямом эфире — «Хезболлада о солдате»
под гром оваций от воинственных ха-масс.
Нас полумесяц скоро выметет, как веник,
когда единой мощной волей большинства
они убьют твоих детей.
Так дай им денег.
И защищай, на площадь выйдя, их права.
В объятьях ночи задыхается планета,
и длится, длится, не кончаясь, страшный сон…
Звезда упала. И, наверно, значит это,
что наступил аллахакбархатный сезон.
* * *
Время выглядит проще и проще —
это скажет любой эрудит.
Вот и снова старинная площадь
от напора студентов гудит.
И на лозунгах снова и снова —
безо всяких намёков и тайн —
«За хорошее против плохого!»
«F**k America!». «Free Palestine!».
Тонет молодость в страстной пучине,
и кричалки свистят, как бичи…
Что поделать: их так научили.
И поди теперь переучи.
Ввысь летит маяковское: «Нате!»,
мир окрестный легко разграфив.
Угнетаемый и угнетатель.
Чёрно-белый люмьеровский фильм.
Дети франций, шотландий, италий
путь в грядущее режут плечом.
А ведь дьявол таится в деталях.
Лишь в деталях, и больше ни в чём.
Небо скомканным флагом повисло,
кружит в воздухе жёлтый листок…
И молекулы здравого смысла,
обессилев, сползли в водосток.
* * *
Последний месяц осени. Он лёг на
асфальт продрогший. И глядится в окна,
где скрылись мы в натопленном раю.
Век, как змея, шпионски сбросил кожу.
И, что всего обидней — люди тоже.
Смотрю — и больше их не узнаю.
Что было раньше? Что-то раньше было,
а нынче — словно рухнули стропила,
накрыв собой земную благодать.
Ноябрь пришёл надолго. Он как будто
бесповоротней Римского статута
и мир завоевал за пядью пядь.
И вроде бы вокруг — комфорта зона,
и за окном безветренно и сонно,
но это злой, обманчивый покой.
О чём ты нам напомнить хочешь, осень?
Год номер девятнадцать тридцать восемь
стучится в дверь костлявою рукой.
Горячий выпив чай с кусочком сдобы,
наружу выйдешь, продышаться чтобы,
внутри себя надежд не отыскав,
и сделаешь глубокий вдох и выдох.
Последний жёлтый лист звездой Давида
приклеится случайно на рукав.
* * *
На лучшей, единственной из ойкумен
кровь глухо блуждает арыками вен…
Но что предлагается страсти взамен?
Покорность холопья?
Отравлен ручей, из которого пил.
Туманит мозги угасающий пыл.
Нас мало, нас мало. Окрест Фермопил —
персидские копья.
Умея в толпе отличить подлеца,
чти бабку и деда. Чти мать и отца
и «Яблочко»-песню допой до конца
за стареньким Эпплом.
Пока в двух шагах — дуновенье свечи,
учись по-совиному видеть в ночи.
Однажды уже нас сжигали в печи
и сделали пеплом.
Мы шанса второго уже не дадим.
Народ, вековечной тоской бередим,
не столь многочислен, сколь непобедим —
сценарий знакомый.
Хоть пахнет тревогою в каждой строке,
но наш самолётик не рухнет в пике,
и трупы врагов проплывут по реке,
теченьем влекомы.
* * *
Он видел всё: обноски да парчу;
он диктовал Лавкрафту и Блаватской…
Увы, Мафусаилу Ильичу
всё надоело. Но куда ж деваться?!
Он причащал Паскаля и Прево
и в Лужниках орал: «Судью на мыло!».
Припомнить бы, когда всё это было…
Бессмертие — проклятие его.
Он различал границу света с тьмой
мёд-пиво пил на пире Валтасара
и торговал шафраном с куркумой
в скупой тени восточного базара.
Он знал любовь, интриги, волшебство,
и к роскоши привык, и к лихолетьям…
И столь же многомудрым был, заметим,
Илья Мафусаилыч, сын его.
Прошли из Асунсьона в Арзамас,
из Гибралтара сплавали к Ханою…
Их по дороге резали Хамас
и Братья-Мусульмане с Хезболлою —
но зря. И старики, нащупав дно,
взлетят опять — к высотам Эвереста,
неся с собой бессмертное еврейство
как солнечное терпкое вино.
* * *
Мир вышел вон. Он не такой, как прежде. Воды не удержало решето. И всяк входящий что-то о надежде бубнит. Я не могу расслышать, что. Всех слушая и ничего не слыша, я помню: это было не всегда. От ленты новостей не только крыша, а всё готово ехать хоть куда. Какой простор тревогам и бессилью, для нас с тобой не ведомых вчера! Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью, и с этим явно справились. Ура! И каждый день — как многотонный морок, забывший справедливости азы. Во всех колодах — торжество «шестёрок», загадочно пробравшихся в тузы. Всё холодней. Всё тише птичий гомон. И ничего не возвратить уже… Моральный компас безнадёжно сломан. Танцует стрелка в пьяном кураже.
Куда телегу смысла волочу я, коль этим смыслам нынче несть числа? Мы жили, под собой страны не чуя, какою ни была бы та страна. Да, мы виновны. Ты и я — виновны. На каждом океанском берегу. Мы были так беспечны и бессловны, как в августе стрекозы на лугу. А нас вели куда-то по-пастушьи, олимпы обещая да парнас, и потихоньку крали наши души. Ведь это всё, что нужно им от нас. Застрял в подводных безднах «Наутилус», ушедший в никуда анахорет, лишь потому, что мы не научились прямому и решительному «Нет!». И вот теперь, когда чума с проказой собою отравили пол-Земли, очнулись мы. Увы, к педалям газа непостижимо ноги приросли. И надо быть пожёстче да построже, спасать своих, цепляясь за края… Но, выше, на Олимпе — те же рожи в электоральном цикле бытия.
Вот эти непроглядные печали у времени бездушного в кольце — они терпимы, может быть, в начале. Ну, в середине. Только не в конце. Разбилась об асфальт свинья-копилка, понуро обнажив пустое дно… Но ведь была, была в пути развилка! Но где, когда?! — припомнить не дано. Отара стала меньше, стала реже, всё тот же стыдный стадный наш уют… А пастухи… А пастухи всё те же. Вот разве что жалеют. Меньше бьют. А партия всё длится год от года, хоть мы на дне. Давным-давно на дне. Но в эндшпиле, я слышал, точность хода в цене способна вырасти вдвойне. Поди оставь надежду! — въелась в поры, и оттого на финише пути мы ищем ход единственный —
который
ещё способен партию спасти.
* * *
В серёдке я. Не олигарх, не пария.
Ведомый прозаическим сценарием,
не вписывался в авантюрный квест.
Не ввысь меня вела душа-скиталица:
не дрался на «Лепажах» и на палицах,
не лез в Саргассы и на Эверест.
Характер мой — ни разу не нордический,
на всё на свете я смотрю скептически,
в сполохах света различая тьму.
Но подлостей прямых — не делал вроде бы.
Ну разве что — однажды продал Родину
(лишь не пойму, за сколько и кому).
Я денег не просил и не одалживал,
я рок-н-ролл предпочитал адажио,
за что прошу прощенья: не эстет.
Не стал ни наркоманом я, ни пьяницей,
земную жизнь пройдя до Чёрной Пятницы,
где ценники меняются у лет.
О том, что я уже не шибко пиковый,
я б выразился, но, боюсь, запикают,
Я не хочу нажатья кнопки «OFF» —
чтоб те, кого люблю, остались рядышком,
вплоть до финала отражаясь в радужке
моих немало видевших зрачков.