543 Views
Вдоль обрыва, да над пропастью, с фронта, судьбу проклиная, тащился полковник Васин. Он сплавлялся тихим Доном, плыл привольным Байкалом, пробирался дикими степями Забайкалья. Он говорил себе: «Мы воюем вот уже тысячу лет и привыкли, что жизнь — это боль. Нам велели терпеть, ведь по данным Генштаба, мы воюем с нацистской чумой».
Перед ним была столбовая дорога. Выли волки, каркали вороны, кропил снег. Он заслонялся от колючего ветра кошачьим воротником шинели и ждал огней полустанка, где чалдонки снабдят его хлебом, а старики — махоркой. На все четыре стороны лежала тайга, а далеко впереди, у перекрестка, раскачивалось дерево с железными ветвями.
Станция встретила полковника банькой. Служивые мылись все вместе, в оба конца, и одни шли на запад, а другие на восток. В парилке к полковнику подсел старик разбойничьего вида, весь в шрамах и наколках. Рассказывал, как страдал за правду, носил цепи в Шилке и Нерчинске, бежал, был пойман, сослан в Туруханский край, а оттуда — в штурмовые роты.
Вскоре старик разомлел до неприличности, завел грустную народную о Родине. Пар горячий развязал язык и полковнику. Пошел смутный чудной разговор. «Я сомненья в себе истреблю», говорил полковник. «Ох, сегодня я отмаюсь до бела!», отвечал старик. «Я от белого свету отвык», говорил. «Но сомневаюсь, что отмоюсь», отвечал.
На дворе кто-то песню орал да гитару терзал, а эти, впотьмах, все о своем. «Эх, за веру мою беззаветную, ковш холодный — и все позади!», говорит. «Ладно, хоть кого-то из охранников купи», отвечает. «Подставляя грудь штыку, сколько лет отдыхал я в раю!», говорит. «Все равно утоплю, не вопи, ты ж сама по дури продала меня!», отвечает.
Вышли из парилки. Полковник заметил на левой груди старика профиль Сталина, а на правой убиенную жинку анфас. «Эмблема времен культа личности?», спросил, улыбаясь. «Так не зря ж им клеймен, — отвечает, — и хлещу я казарменным веничком по наследию славных времен». Посмеялись, разошлись. Старик на запад, эшелоном, полковник на восток, подводой.
Четверо суток мыкался по бездорожью, видел горы и лес, думал: «Можно и тут погулять бы, да бес тянет к родному куреню». Как-то в сумерках встретил верховой разъезд нездешнего вида. Лихие люди в папахах горланили на басурманском, зло и нетрезво: «This wheel’s on fire, rolling down the road, best notify my next of kin — this wheel shall explode!»
К ночи, усталый, въехал на станцию «Зима». Распряг лошадок, крикнул: «Эй, живой кто есть, выходи!» Никого, только северный ветер, туман, снег и мутный отблеск Аделаиды над головой. Зашел в привокзальный кабак: «Где хозяин? Напоил бы вином што ли!» А в ответ ему дым и тугая гармонь: «Очи черные, век на щавеле, очи жгучие, опрыщавели! Как люблю я вас, водкой тешились! Скатерть белая, дрались, вешались!»
Полковник попятился, выскочил на баз и погнал очертя, забросивши кнут, куда кони несли да глядели глаза, да по самому по краю, мимо храма, где все свечи куплены, по покрытой ржавчиной земле, мимо мертвых с косами и факелами, ведущих сбор всех погибших частей, увязая в сугробах; хоть и знал, что больше некуда, а все ж гнал, думая: «Хватит скитаться, время вернуться домой».
Долго ли, коротко ли, переехав Байкал, прикатил к родному хутору Хованскому. Опустелый двор, щуплая корова в загоне, мерзлый навоз по углам. Возвысил голос: «Здравствуй, мамаша, я здесь». Не по годам постаревшая седая женщина вышла, крестясь, обняла. «Жив ли отец мой и брат?», спрашивает. Ответом плачь в три ручья: «Отец твой давно уж в могиле, казачьею славой покрыт, а брат твой в далекой Країні, под Бахмутом где-то зарыт».
В хате — молодая жена и дите под образами. Сели на лавку. Переглядывались. Молчали. Пришла ночь, как шорох, и после полковник еще долго вспоминал, как они задернули шторы и как были одни. А наутро — выпал снег, конец побывке, пора взад. Жена в крик: «Не ходи! Не я ли рожала под звуки маршей?! Эти, забравшие наших сватов, строят планы на наших детей! Не за себя прошу, за дочь! Она умрет, если будет ничьей!»
Полковник дрогнул душой, отступил, остался. Днями ходил в поле и на погост, вечерами читал мамаше «Записки охотника», баюкал дите, лобзался с женой. Но счастье его длилось недолго. Недели через две в хутор заявилась четверка удальцов с песьими головами на вороных сбруях. Полковник Спаса со стены под рубаху снял, ругнулся, бросил в окно шашку, наган и вышел сдаваться.
Его поволокли в станицу, к атаману. Дорогой мордовали, охаживали плетью, стращали Словом и делом. Втащили в избу, уронили на колени, заставили каяться портрету Хубилая в красном углу. После — по новой. Сорвали погоны, вынули три зуба, отбили почки, бросили на подвал. Лежа в луже иссыхающей крови, наглотавшись слюны и сырца, Васин ловил обрывки мыслей: «То ли небыль, то ли быль, то ли вечность, то ли вонь».
Утром, чуть свет, поставили перед дядькой. Тот крякнул, подкрутил хмельной ус и огласил, стреляя коршунячим глазом: «Запомни, полковник. Не сохами-то наша земелюшка распахана — распахана наша земелюшка мужицкими лаптями. А засеяна-то наша земелюшка солдатскими черепами. Украшен-то наш тихий Дон юными вдовами. Цветен-то наш батюшка Байкал сиротами. Наполнена вода в наших реках-морях материнскими да отцовыми слезами». Сказав так, велел Васина увести.
И его два красивых охранничка повезли из Сибири в Сибирь. Колеса теплушки выстукивали по направлению к Чите. Вьюжила метель, выл ветер. В прогалинах крыши, меж рассохшихся досок, перемигивались контуженные звезды. Теперь Васин знал наверняка: «Не для меня придет Пасха, за стол родня не соберется, там дева с черными бровями, она растет не для меня. А для меня — кусок свинца, он в тело бренное вопьется. Такая жизнь, брат, ждет меня…»
Минул год. Под Рождество, отмаявшись на каторге, наемник Васин приехал на фронт со своей молодой женой. Он оглядел блиндаж, цепь окопов и подумал: «Все знакомое, родное. Я забыл что в природе еще что-то есть». Потом закурил, сплюнул в белый грязь и пыль, взглянул на часы. Шестое, без шести минут шесть. У горизонта — чад бронепоезда в бешенных стягах заката. Зэка Васин собрал свой полк, обнял жену и сказал: «Братцы, пойдемте домой». И они пошли, застылой дорогой столбовой, из одного конца ада в другой.
Андрей Темнов
33 года, рок-н-рольный возраст Христа. Отмахал добрую (а может, и чертову) дюжину лет в региональной журналистике (Сибирь, Иркутск). С профессией, как и с Россией, временно (а временно ли?) завязал осенью 2021 года, покинув бизнес и малую родину. Два года прожил в Грузии, сейчас осел в Сербии.