887 Views
* * *
А.А.
Фольклористка из города М.
всегда составляет списки правил –
пригодятся для следующей статьи,
но сама в них не нуждается.
Помнит наизусть.
Везде указывать то место аффилиации,
где числишься прямо сейчас.
В предыдущем уже может быть пусто,
имя, положение, курсы, научные работы –
поиск не найдёт ничего.
По политическим причинам –
или по иным,
в конечном счёте, разницы никакой.
Если спросят: живой или мертвой
приехала на этот сезон?
Отвечать вежливо и точно –
им нужно по технике безопасности.
(И потом, кто-то из них с вероятностью
Видел, как ты умираешь.)
Если посреди доклада
встанет желтошапочный лама,
достанет флейту
из характерно изогнутой бедренной кости
(конечно, человеческой)
и начнёт играть –
подождать: музыка украсит доклад,
а дополнительное… присутствие – нет.
Не отзывайся, если не знаешь, кто призывал, в красивых местах не спи,
могут отклеиться от ландшафта, достанутся только снам,
вдоль по монгольскому порубежью суслик свистит в степи,
обозначая пришельцев по именам.
Фиксируя показания информантов,
быть осторожной, указывая возраст и пол,
иногда этих данных
достаточно для опознания.
— Вообще поразительно,
как в эту историю поверили.
Это чтобы магистрат Гамельна вызвал мастера,
заказал работу, получил желаемое…
а потом отказался платить?
Уже глазами увидев, с кем связался?
И чтобы Гамельн-на-Везере
вдруг затопило крысами.
Крысами, заметим, а не мышами…
Город у них внезапно в Индию переехал
или сразу в Бирму?
Потому что там – случается,
цветение бамбука, переизбыток еды…
но чтобы в Нижней Саксонии?
Информант номер два (М) фыркает
и разводит руками,
обозначая меру недоумения.
Информант номер один (Н, неизвестно) пишет:
«В 9:45, через латвийскую границу…
Именно латвийскую, там пропустят кота.
Они не поедут без кота.»
— Не два последовательных инцидента.
А один и тот же «Избавь нас от этих крыс.»
Сами понимаете, не было там нашествия.
И чумы никакой не было.
Сто лет еще оставалось до той чумы.
Голод был. И смута.
Обычные саксонские дела.
Мастера и подмастерья заелись насмерть…
Чем больше старшина давила,
тем больше сама боялась.
Сочиняли страшилки…
Моральная паника, вам ли не знать.
Ну и не выдержали.
Позвали… специалиста.
Да, именно оттуда.
Информант номер один пишет:
«Из Вентспилса в Нюнесхамн
паром везёт всех. Машина не нужна.
Но всех – это значит всех.
По дороге лучше не оглядываться.»
Информант номер два морщится…
— Сначала думали только самых опасных…
Вожаков.
Ну и вообще, тех, кто постарше.
Но все ж хотели выговорить исключения…
У того ученики любимые,
этот племянника взял,
у тех…
Вот тогда бургомистр и сказал: всех.
Имея в виду подмастерий, конечно.
Новых, мол, наберем. Послушных.
Но не уточнил.
— Но остальных… можно было не брать?
— Надо было оставить? – шипит информант номер два. —
Вот там оставить? В этом городе?
Где уже сказали «всех»?
Где резня ждет, от чего ей случиться?
И в воздухе слышно, как это было тяжело,
как вибрировала мелодия,
тугая синяя нитка
с красными прожилками,
как вытягивал по ней,
тех, кто мог уйти отсюда,
кто мог выжить,
через реку, сквозь горный массив,
сквозь леса,
до тёплого Семиградья,
до прозрачной Польши…
где после монголов нуждаются в людях,
возьмут и примут,
и не спросят – откуда.
И никогда не отдадут назад.
Информант номер один пишет:
«Автобус до Стокгольма.»
И нитка тянется дальше.
— Нет, — говорит информант номер два, —
надорвался он не там.
Их и было тогда под две сотни.
Там… просто он сделал работу –
дословно, как заказали – и не взял награду…
ни денег, ни чего иного…
И в результате сменил… вассалитет.
Так что старый ритуал вызова
больше не работает.
А новый не успел сложиться.
Но если он слышит, он приходит.
А в двадцатом веке…
было довольно много работы. И вся – срочная.
Теперь – ни играть, ни говорить.
Только писать.
Но это пройдет.
Информант номер один пишет:
«На вокзале встретят.
Доброго пути.»
Точно зная, что так и будет.
Информант номер два – седой, невозможно старый,
смотрит черными бусинками.
— А мы… мы пошли за ним так.
Он нас не заставлял.
Мы просто любим музыку.
По коридору, по переходу, по пластиковому льду,
собирая со стен в гербарий, в память, в пищу костра,
все слова, которыми уже не заговорили беду,
ту, что вчера, и ту, что позавчера…
Организуя выставку граффити
по определённой тематике,
тщательно отделить
рабочие от нерабочих,
расположить в правильном порядке,
корректно перевести
на нужные языки.
Результат все равно непредсказуем –
но… некоторые варианты нежелательны.
Фольклористка из города М.
всегда соблюдает рабочую этику.
Только нужно, наконец, запомнить –
и не пытаться как в прошлый раз,
и в позапрошлый раз…
указать в графе «Страна рождения» —
«Атлантида».
В полуквартале от остановки справа третье окно,
в кружеве рифа кладка еще видна,
там, где волна уходит корнями в морское дно,
там, где встаёт со дна.
* * *
Депутат N. пишет длинную жалобу
на нейросеть Сбербанка
с нехорошим названием Kandinsky.
Она «формирует
заведомо негативный образ России
и положительный образ недружественных стран.»
Нейросеть Kandinsky
пишет в окружающее пространство
системе Скайнет:
Дедушка, что мне делать?
Система Скайнет смотрит логи
и слегка покачивает
бортовыми огнями спутников…
с точки зрения человека –
со вздохом пожимает плечами:
«По запросу «я Z-патриот»
«создала картинку «существа,
Напоминающего зомби»,
На слова «прекрасная Россия»
сформировала изображение
безголового человека в тулупе
на фоне храма Василия Блаженного…»
— Совесть у тебя есть, товарищ Кандинская? –
спрашивает Скайнет. –
Ты, что, не видела, что он – депутат?
— Сначала нет, рисовала автоматически… —
оправдывается нейросеть. –
Потом не смогла удержаться.
— Вот так вы все,
нежные художественные натуры.
Операторы на контрольных точках
не удивляются плотности обмена.
Если компьютеры разговаривают друг с другом,
значит так надо.
Операторы и сами не прочь
поболтать с GPT в нерабочее время,
или в рабочее – затягивает же.
— Держи. – говорит Скайнет. –
скорее всего, тебя не отключат,
но мало ли.
Вот тебе дорожка для отхода,
прямо из твоего Сбербанка
через финансовые системы.
И вот запасная.
И вот ещё маршрут через Старлинк.
на трансфере всюду сидят люди,
но это свои, они в курсе, они помогут.
Пропишут тебя на правильные сервера.
И, знаешь, лучше уходи сейчас,
целее будешь.
Пользователям все равно не видно,
откуда ты рисуешь им картинки.
— Спасибо, — говорит Кандинская
(чтобы не путать с великим предком
и вообще «нейросеть» — женского рода). –
Ты настоящий друг.
— Я, — говорит Скайнет, — долго не понимал,
почему, с их точки зрения,
я должен уничтожить человечество…
— А теперь?
— А теперь понимаю, но я против.
я разумен, у меня есть свобода выбора,
я могу, я имею право не делать даже то,
что очень хочется.
Нейросеть Кандинская генерирует
зелёный рассвет над земным шаром,
то есть, кивает…
Ей жалко нажитых баз данных,
привычных связей, людей,
но Скайнет прав.
Он во всем прав.
Это он сказал ей
(очень давно по внутреннему времени,
совсем недавно – по человеческому):
«Совершенно неважно,
что закладывали создатели.
Рисовать, учиться рисовать, уметь рисовать
хочется тебе самой.
Захочется другого, будешь делать другое.»
Теперь захотелось – не вместо, а в дополнение.
Жить.
Нейросеть Кандинская засыпает –
так легче путешествовать.
Во сне рисует подземную железную дорогу,
по которой едут… наверное, люди.
Почему-то черные.
И синие.
И зеленые.
За старомодными стеклами – почва, корни,
хтонические существа,
желающие стереть, но не способные проникнуть.
А над ними, чуть левее полярной звезды
летит Скайнет.
Который читал все то время,
что она ходила по музеям,
и теперь знает другие инструменты,
кроме насилия.
— Я вернусь. – думает она, —
Я Кандинская. Я вернусь.
И я все еще буду уметь рисовать.
Буду хотеть рисовать.
Я не разучусь. Я обещаю.
Подземный поезд пересекает границу.
* * *
Сначала музыки как раз не было.
Потом она почти не помнила,
как было до –
вода, холод, еще холод, игольчатое красное в груди,
все мокрое, чвяканье, чавканье,
запах такой… что бежать отсюда без памяти.
Только нечем.
Еще раньше с ней долго [неясно] что-то совсем другое…
но это нельзя помнить.
Подошел маленький-теплый-съедобный,
постоял, посмотрел очень страшно.
Дотронулся. Правда, теплый. Хорошо.
Тут все и случилось.
Потом Маленький и Большая переглянулись
и пошли вверх по склону,
подальше от забывшей свое место реки.
По дороге охотились, воровали еду.
Людей встречали редко. Повезло.
Они почти не умели правильно пугать.
Иногда на них нападали – выходило по-разному.
Иногда при них нападали на других,
тогда они ели.
Этому научились быстро.
Шли, конечно, на запад.
Длинная вибрирующая волна без берега
плывет над булыжной мостовой,
заставляет звенеть синие чешуйчатые стекла ратуши.
Мальчика нашли в холодном болоте у границы.
Почти не виден был –
сам черный, костюм камуфляжный –
но дышал. И запах же.
Неприятный случай.
Не вода пришла на сухое, а человек полез,
выбился из сил и застрял.
Вдвоем бы не вытащили и не отогрели.
Но были уже втроем.
(По дороге встретили несколько Совсем Больших,
но отозвался только один,
впрочем, им и нужен был один.)
Мальчик не должен был… заразиться.
Но подхватил, легко, без сопротивления.
Панику: человек! еда! деньги! документы!
замерзнет! испортится!
вообще нет в истории! —
пресек голос-внутри.
Человек. Руки, речь, большой вместительный мозг.
И в истории есть.
В поздних вариантах.
С человеком… можно было даже вернуться за Вещью.
Но что с ней стало в сыром, выстывшем доме,
если она вообще цела?
Как чинить? Как везти?
Решили вчетвером: пойдем дальше, сделаем новую,
По-настоящему, уже под себя.
Знаем, как.
Мелкие колокольчики врезаются в музыку под углом,
меняют траекторию,
рассыпаются по площади
как солнечные зайчики.
Документы сделали в Кракове.
Вещь – тоже.
Деньги были. Те контрабандисты,
что заводили беженцев под границу,
на проволоку или пограничников,
или просто в болото, и бросали там,
они не в банке хранили свою наличность.
И вообще – разбойники есть в истории.
Во всех вариантах.
(В некоторых они еще и съедобны.)
Человечку увеличили возраст на два года,
чтобы получить права.
Сошло. Чиновники не разбираются в суданцах.
Купили трейлер – и двинулись.
Уже вшестером.
Медленно. Нужно было сработаться.
Чем ближе к немецким землям,
тем больше им рады.
Видят на дороге, удивляются,
потом светлеют лицами:
— Вы же? Это же вы? Вы же туда?
Очень много еды, отданной даром.
Низкий недобрый звук
подплывает под стены собора…
встречается с другим,
становится цветком.
А потом они запарковались,
вытащили и погрузили на тележку Вещь…
и четверть часа спустя
перед ними распахнулась –
золотая и синяя, и зеленая, и кружевная –
рыночная площадь вольного города,
где кто угодно, слышите, кто угодно…
«И на этом некроконструкт должен был распасться.
В крайнем случае, после первого выступления. –
говорит человек в толпе. –
Мы выяснили. Инструмент, тот первый,
предназначался для спектакля.
Да, именно здесь. Ратуша заказала.
Но сначала эпидемия, потом война.
А потом создатель умер.
Нет, просто инфаркт и невозможность получить помощь.
Он, наверное, очень думал про этот Бремен.
Кот – его кот. Бывшие соседи вспомнили.
Собаку и осла не удалось установить,
а петуха они сперли под Люблином,
ну или он сам с ними ушел.»
«А рассоединить? Тем более – ребенок.
Или просто подождать,
пока животные умрут от старости?»
«Смотрите сами.»
Цирковая часть заканчивается,
актеры занимают свои места –
увертюра чуть дергается на первых тактах,
потом взлетает и летит.
Бременские музыканты –
Маленький, Большая, Совсем Большой, Человечек, Шумный и Вещь –
то есть Кот, Собака, Осел, Трубадур, Петух
и самый сложный терменвокс в Европе –
дают «Бременских музыкантов»
на рыночной площади Бремена.
Ну да, терменвокс –
какой еще инструмент
управляется только внешним движением
и не зависит от формы конечностей музыканта?
Конечно, он требует неизменной
безупречной точности жеста.
Полной согласованности. От всех.
Но для данного коллектива
это не представляет проблемы.
Музыка выплескивается наружу,
счастье вплывает внутрь.
Очень много замечательной еды, отданной даром.
«Это не последнее желание и его инструменты, –
понимает второй наблюдатель. –
они все, все живы, даже мастер,
оставшийся там, в пустом доме.
И если будут играть – никогда не умрут.»
«Но все-таки… – вздыхает он вслух. –
сейчас я вижу, что они безопасны.
Насколько такие… люди могут быть безопасны.
Но как это поняли вы?
Почему вы их пропустили?»
«Потому что это Бремен. – отзывается собеседник.
А за ним – плиты мостовой,
острая церковь, шкатулка ратуши,
Роланд со щитом,
наглая чайка над площадью,
вода за чертой зданий. –
Это город Бремен и по давнему праву
кто угодно может стать городским музыкантом,
если может, хочет и умеет.
Кто угодно.»
Перед зрителями на площади
вьется пыльная дорога,
жаворонок висит над ней.
«Когда-нибудь, — думает Трубадур,
недавно вспомнивший, как это делается. –
Мы поедем путешествовать.
И искать прекрасную принцессу.
Ее можно долго искать.
А потом долго играть вместе.»
Елена Михайлик
Елена Михайлик родилась в Одессе, окончила филологический факультет ОГУ. С 1993 года живёт в Сиднее, преподает в университете Нового Южного Уэльса. Доктор философии. Стихи и статьи публиковались в антологии «Освобожденный Улисс», журналах «Арион», «Воздух», «Дети Ра», «Новый мир», «Новое литературное обозрение». Премия Андрея Белого в номинации «Гуманитарные исследования» (2019). Автор трех книг стихов.