398 Views
Листья падают, и почему-то не жаль, и на душе шоколадисто-трюфельно, и весь мир — в жёлто-красные крапинки. Нос по ветру ловит пыльно пряные запахи, уши врастопырку, пальто — на все пуговки, слов — не счесть — по карманам распиханы и звенят там кругляшками мелочи. Есть мгновения, когда не хочется двигаться, невозможно принять решение — не стоишь, не идешь, не сидишь, не лежишь — словно просто несет тебя в воздухе пятипалым растрепанным листиком.
А кругом бродят разные сущности — то ли люди, а то ли нелюди, то ли звери, а то ли незвери, то ли близкие, а то ли далёкие. Когда листья теряют хлорофилл, всё вокруг кардинально меняется. Очень много становится неба на свете и отчетливо пахнет землей, незаметно и нежно вползают в черепную коробку мыслеобразы ни о чём.
***
Тигр смотрит с календаря в упор с непримиримой требовательностью, как Родина мать некогда взирала с плаката на своих подданных. «А ты записалась…?» — свирепо и неумолимо таращится на меня тигро-год, его призыв мне непонятен, его агрессия мне чужда. «Что тебе надобно?» — раздражительно отзываюсь я, мне передается его воинственный настрой, он разливается по телу дрожью болезненного злорадства– скоро ты закончишься, невыносимый тигро-год, скоро тебе капут, ты завис над бездной, корона набекрень, вот-вот опрокинется в трам-тарарам и ты за ней, жалостливо поскуливая, рухнешь в небытие. И выскочит котик на твое место – лживый, льстивый, сыто-ласковый кот-мурлыка. Мы настроим себя на позитив и миллионы лучезарных селфи вспыхнут под оглушительные взрывы шампанского, под негромкие песни о былом, под светлые фильмы об ушедших. Не стоит грустить о былом, когда настало, наконец время, воспечалиться о грядущем.
Надя, продажник от бога, шлюшка от тоски, тарабанит по клавишам ноутбука. Она рыхлая и бесформенная, как и все Надежды, она бесконечно деятельна и глупа, как истинный торгаш. Она берёт не умом, а чуйкой — чуйкой, где теплей, где помягче, да выгоднее. Она подстроится под любого, эмпатия её конёк, энтузиазм её фишка. «Что за ситьюэйшн?» — похихикивает она – это прям экстремальная жопа, что ни говори». Вера помалкивает в ответ. Она не многоречива и серьезна. Когда ешь 1000 калорий в день, час занимаешься кардио, час — силовыми, а в свободное время рассматриваешь задницы других фитоняшек в инстаграме, тут не до суеты, не до досужей болтовни ни о чем. «Муж предлагает мне купить новую тачку на новый год, а я хочу новую грудь. Хотя и тачка тоже нужна. Прям не знаю, что и выбрать» — она вскидывает глаза, ощупывая нас ими поочередно. Из-под наращенных ресниц выглядывает смятение и тоска, расчетливость вступила в схватку мечтой, её иссушенное фитнесом и диетами тело томится в нерешительности, не ведая, что избрать. «Верунь, но ты так мечтала о груди. – с готовностью отзывается Надя — Конечно, тачка это крутяк. Но с грудью ты будешь прям топчик, прям красава, взорвёшь инсту, пушка-бомба, полный улёт». Надя вибрирует от сопереживания, вся сочится доброжелательностью, затаив зависть в чулане души за семью замками, за тысячью нежных улыбок, елей струится из уст её и заливается в доверчивые Верины уши. «А я бы выбрала тачку» — откликается Люба, беспечно ковыряясь в смартфоне, в ней всегда говорит расчёт, говорит манерным капризным голосом, перезвоном полых красивых фраз, оставляющих приятное сладковатое послевкусие рафинада, растворенного в кипятке. «Девочки, кидайте мне ваши отчеты по продажам, мне надо посчитать вашу зэпэ» — вклиниваюсь я совсем некстати. «Блядь, эти продажи всё меньше и меньше» — полуистерически хохочет Надя. «И главное, непонятно, из-за войны люди совсем перестали есть что ли. Даже сети сдулись.» — приглушенно тянет Вера, тщательно выговаривая каждое слово. «Да, я уж совсем не знаю, чем их завлекать» — кокетливо пожимает плечами Люба. «Ничего, девчата, вы ещё возьмёте своё. Вы же спецы по обработке душ. Вам ли жаловаться?» — тигр неотрывно смотрит с календаря, я срываю его со стены, скомканный бумажный комок летит в урну. «Рано — кидает мне Люба — до конца года времени ещё ого-го». «Пролетит, и не заметим» — отзываюсь я. За окном серое небо сливается с серой землёй, и только желто-красные всполохи листьев, кружащихся словно бы в пустоте. Скоро домой.
***
В уютном свете фонаря листва обретает невесомость, пронизанная светом она словно воспаряет над кривыми жилистыми ветками, она готовится в полёт, она дрожит от нетерпения, еле слышно поскрипывая истончившимися узелками, непрочно скрепляющими её с некогда родным деревом. А эти бесчисленные жалобные «Прости», никчемные «Зачем», вымученно-недоверчивые «Спаси», «Спаси», «СпасиБо» — всё растворяется в тихом таинстве осеннего вечера, призрачным желтым светом пронизывающем затхло-теплый воздух.
«Шкварк- шкварк» — чудятся чьи-то шаги рядышком и поодаль. «Ого-го-го-го» — кажется, кто-то кого-то зовет или прогоняет. Но реально только буйство мошкары вокруг тусклого фонаря, да невнятное трепетание травы, испускающей слабое мерцание. Так обостренно хочется жить на исходе сладко-горького дня, нежно-терпкого дня, истончившегося до сухого листка, бездумно слетевшего на ладонь. Тронь пальцем – обратится в труху, не тронь – сохранится гербарием на недолгую память, неизменно обнуляющуюся к утру.
***
Заколки ломались под тяжестью Фаридкиных волос. Очередная, жалобно хрустнув, упала на землю, расколовшись надвое. Волосы рассыпались по плечам -темно-каштановые, почти черные, они прорастали из неё наружу, прихватив частичку её души, такой же сумрачной, тягучей, переливающейся серебром на свету. В мечтах я всегда представляла себя Фаридой – высокой, худенькой, с плотно сжатым маленьким неулыбчивым ртом, внезапно словно разрывающимся под напором стихийного смеха, идущего изнутри, но тут смыкающегося в единую линию плотно сжатых губ. Но в действительности я была Аленкой, настоящей Аленкой, словно сошедшей с этикетки шоколадки – щекастой, голубоглазой, ежеминутно вспыхивающей улыбками от застенчивой, но неукротимой жажды нравиться всем без исключения. Впрочем, мы были сёстры, хоть и двоюродные, это забавляло окружающих, особенно моё упрямое желание представляться татарочкой, «Я как Фарида» — твердила я. «Да ты же настоящая Алёнушка» — возражали мне в попытке восхититься моими золотистыми косами до попы, не понимая, как ненавистны мне они – это наследие моего залетного папы, подарившего мне свою внешность, свою национальность, свою фамилию, но укатившего из Каховки в Москву сразу после моего рождения.
Конечно, я не была как Фарида, к тому же я была малышня, на три года младше, но я была продвинутая малышня, как объясняла Фаридка своим сверстникам, строго подбирая губы, и меня безропотно принимали в компанию старшаков, всё-таки я была как она, мы были единое целое, мы были сестры. «Фаридка, я не русская, я как ты, я ведь тоже татарочка, да?»
Я не помню из-за чего мы поссорились тогда, помню только, что она стала гулять с Иркой, игнорируя меня с жестокостью сильнейшего. А я упорно ходила одна, игнорируя весь мир с отчаяньем побежденного, но не покорившегося. Они совершали набеги на сады, ходили под ручку, делясь друг с другом секретиками, я наблюдала со стороны, делая вид, что не смотрю, я прислушивалась к их заливистому смеху, прикидываясь, что слышать их не хочу, я первая отворачивалась при встрече и переходила на другую сторону улицы.
А в один из дней у калитки дома меня поймал сторож сада, в котором Фаридка с Иркой воровали тутовник, в котором ранее мы с Фаридкой воровали тутовник, он перепутал меня с Ирой. С ружьишком наперевес он заявился в наш двор, ведя меня перед собой, как военного преступника, он поведал маме, что две девочки – темненькая и светленькая каждодневно разоряют сад, а давече и вовсе разбили камнем окно в сторожке. Я заливалась слезами, не произнося ни слова, зная, что надо молчать до последнего, но внезапно для самой себя указала на дом напротив, на дом Ирки. Я знала, что её будут лупить, знала, что воспитывают её нещадно. Весь вечер я слушала крики из дома напротив, в душе не было радости, но не было и сожаления, не было ничего. Лишь четкое осознание абсолютной своей неправоты и ощущение холодной отстраненной удовлетворенности.
Фарида пришла мириться первой. Она как-то робко вглядывалась в моё лицо, с нарочитой беспечностью плечом толкая меня в плечо. «Ну ты чего, мы же сёстры, не дуйся». Через месяц мы с мамой уехали в Иркутск, с тех пор мы не виделись с Фаридкой, уже более 20 лет, но я до сих пор помню её красивое тонкое лицо с непривычной для него заискивающей улыбкой, густую темную челку, падающую на глаза. Очередная заколка, не выдержав тяжести её волос соскользнула на землю, волосы рассыпались по плечам. Ради неё я пошла на первую осознанную подлость в своей жизни, как я могу её забыть? Осмысленно совершенное предательство меняет человека навсегда, выдергивая с корнями из райской безмятежности детства, и забрасывая бесприютным странником в каменистую пустыню взрослого бытия. Назад пути уже нет. Маленькое утешение, что я предала соперницу, пощадив при этом сестру. Сестру я предам позже.
***
Вечер медленно погружается в ночь. Город переглядывается миллионами глаз. Листья падают, и никого-то не жаль, ничего-то не жаль, убаюкивает мягкий шорох мира, кружащегося перед глазами. Нос пресытился пряными запахами, уши оградились от тревожащих звуков шарфом, сквозь пальто проникает ветер в поисках горячей души, уцепившейся за прутья грудной клетки в страхе перед студеным холодом грядущего освобождения. Вновь и вновь мелькают вокруг тени всякие – то ли выдуманные, то ли взаправдашние, то ли вражеские, то ли дружеские, существующие то ли здесь, то ли где-то там далеко, где нас нет.
Когда листья опрокидываются на землю, земля словно приподымается. Очень много неба оказывается вокруг, жить становится зябко, и волнительно. Тело плотно переплетается нервными струнами, непрестанно кто-то их теребит, вызывая ответное шевеление мятущейся плоти — в такт листве, в такт траве, в такт машинам, повизгивающим на поворотах, в такт самому себе, вознёсшемуся вместе с землей над землей к самому небу.
***
Утро в офисе начинается с новостей и перекуса. «А видали, как мы бомбанули Киев» — похохатывает Надя». «А нефиг, нефиг – рассеянно отзывается Вера, счищая скорлупу с яйца. «О, у тебя яички опять. Сушишься?» — восторженно восклицает Надежда. «О эти милые яички, как это всё же романтично — бодро запевает Люба, размешивая кофе -А вы видели, как украинцы пытают наших парней, морят голодом, отрезают члены. Ну, не суки, а?». «Просто ужас какой-то, прям экстремалочка, ей богу – со всегдашней готовностью подхватывает Надя. «Девы мы вчера зашли перекусить в Магик – вещает Вера, разрезая грейпфрут — я один бифштекс себе заказала, он на 4200 вытянул, прикиньте. В целом перекусили почти на десятку. Алён, а что там с зэпэ, намного меньше выйдет? А то я вообще нищая сейчас». «Да нет –откликаюсь я — На один бифштекс меньше, всего ничего». «Ничего себе, ничего – возмущается Люба – на четыре штуки? Это, что бля, мне без маникюра-педикюра ходить?». «Да вообще капец» — тараторит Надя — скоро голыми пойдём, просто сверхохренительное дерьмо какое-то». «Да, ладно – примиряюще замечает Вера – зато до нас хоть война не дойдёт. Я кстати на ресницы и бровки записалась, завтра поеду. Завтра вообще день – опупеть. Вначале на реснички, потом в церковь, я буду крестной племянника, а после фотосессия». «О – восхищенно вскрикивает Надя – в стори выложи. Я прям буду ждать с нетерпением». «Ну, конечно, выложу, а как же? А сегодня с утра я уже на беседу со священником смоталась. Я, правда, думала, что нам расскажут, что одеть, что принести, ну там покажут, где будут крещение проходить, как встать, где сесть. А он нам вдруг стал рассказывать, как Христос умер. Вообще не понятно с чего. Но в целом, интересно было, я, например, и не знала, жаль только рано совсем, можно было бы поспать». «Ну, зато время с пользой время провела, прям, красотка, горжусь тобой, детка». «Да, и не говори. В общем, не зря время провела. Приобщилась, можно сказать. После работы хочу в Калину заехать, какой-нибудь платок себе красивый на крещение присмотреть. У меня платье будет красное, и чтоб прям в тон». «А всё-таки, как мы их бомбанули. Помните, как эти пиздючки фотались на фоне моста взорванного, хихикали. А мы их, бах. Порой я прям горжусь, что я русская.» — вклинивается Люба, оторвавшись на мгновение от ютуба.
Ватсап на моем телефоне дзинькает сообщением, я провожу рукой по экрану, высвечиваются буквы: «Ракета упала на наш дом. Мы вовремя выскочили. Фарида не успела. Это всё вы, русские. Это всё вы». Мне становится душно, я встаю.
«Я не русская» — зачем-то говорю я, то ли в ватсап, то ли в заоконное осеннее небо. Коллеги хохочут. «Ага, не русская — Я вижу Надино круглое раскрасневшееся лицо, расширяющееся ещё больше от распирающего её смеха. — Алёнка краса, русая коса. Скажешь тоже, прям не могу». «Аленушка, где твой Иванушка?» — прыскает в ладошку Любовь. Мой Иванушка пошёл добровольцем на войну, мой Иванушка кидает ракеты на моих родных. Я не в силах его остановить. Я чувствую, что задыхаюсь, я выхожу в коридор.
«Фарида, я ведь не русская, да? Я ведь как ты? Я ведь татарочка» — пульсирует в голове моей давнишний речитатив. «Да какая разница. Мы же сёстры – хохочет она, запрокидывая голову. Я вижу, как скользит заколка по её волосам, стукается об пол, раскалываясь надвое…
***
Листья падают. А на душе… Листья падают…