329 Views
Памирец Хамро Хамраев был необыкновенно крут. Ни одна разборка в нашем училище не обходилась без этого высокого, с огромными чёрными глазами красавца. Даже кулябцы, исконные враги памирцев, признавали в нём лидера. Не говоря уже о девчонках, сходивших по нему с ума, особенно на хлопке, когда он отрастил бороду и стал похож на сказочного принца из «Тысячи и одной ночи». Я был, что называется, влюблён в памирцев, чувствовал к ним какую-то неодолимую тягу и дома всячески копировал их перед зеркалом. Я ведь тоже был горец, причём чистокровный, но лицо моё, увы, было какое-то дурацкое круглое, почти бабье, с жиденькой позорной бородкой. Не то что памирцы с суровыми будто высеченными из камня ликами воинов. Их легко можно было представить в войске Цезаря или того же Салах-ад-Дина. Памирцы, кстати, не без гордости говорили, будто они потомки греков, и с пеной у рта убеждали всякого кто не верил, что солдаты Македонского перетрахали всех молодых памирок, когда его армия проходила через Памир в Индию. Не знаю, так ли это на самом деле, историк из меня как из нашего толстого завхоза Мурада балерина. Но на месте памирцев я никому не стал бы рассказывать о таком позоре.
Я слышал эту байку миллион раз, в том числе и от моего приятеля Асхаба, длинного тощего памирца с большим кривым, как у моей мамы, носом. В отличие от своих заносчивых земляков, гордящихся своим греческим происхождением, Асхаб был рубаха-прень, не чурался меня, как Хамро, и если заводились деньги, я звал приятеля в магазин. Оттуда, громыхая этюдниками и бутылками, мы гнали на Водоносную, где он снимал квартиру. Напившись бормотухи, Асхаб включал магнитофон и под песню Майкла Джексона учил меня лунной походке. Сам он танцевал не хуже короля поп-музыки, хотя с виду казался неуклюжим. На самом деле памирец был удивительно пластичен, но больше всего мне в нём нравилась доброта. Иногда на него находило, и он начинал дурачиться, вдруг называл себя молодым месяцем, поворачивался ко мне профилем и касался кончиком своего огромного носа подбородка. Потом его забрали в армию, а через несколько месяцев по училищу поползли слухи, будто Асхаб, «исполняя интернациональный долг» в Афганистане, подорвался на мине и ему оторвало ноги. Дикая история, в голове не укладывалось, что он превратился в обрубленную войной культю. Я представлял, каково ему сейчас, танцору от бога. В любом случае мне бы очень хотелось повидаться с ним, послушать его рассказы о войне и показать своему учителю танцев, как здорово я научился лунной походке! Но как попасть к нему в Хорог, почти в тысяче километров от Душанбе, да ещё достать какое-то дурацкое разрешение из органов?
Я не знал, где именно Асхаб тянул солдатскую лямку, ведь писем памирец не писал никому, но у меня уже было представление о ребятах, вернувшихся из Афганистана. Как-то завуч Борим Нигматуллаевич согнал нас в актовый зал послушать воинов-интернационалистов. Девчонки из соседнего медучилища, узнав о встрече с героями, прибежали в белых халатах, словом, в зале собралось столько народа, что яблоку негде было упасть. Хорошо Керим, в котором я нашел верного друга, успел занять мне место в первом ряду, и я во все глаза смотрел на двух таджиков в черных уродских костюмах и тюбетейках. У одного рукав пиджака был пустой, другой взобрался на сцену на костылях. Героев с медалями и орденами усадили за стол как почётных гостей, поставили перед ними графин с водой, стаканы, и коротышка завуч стал представлять их. Оказывается, парни были выпускниками нашего училища и всегда подавали пример другим ‒ по крайней мере, так говорил завуч, но ему-то как раз я меньше всего верил. Керим его тоже не любил и сказал, что как бы Борим ни рвал задницу, ему всё равно не светит место директора. Понятное дело, босс наш, взяточник и пьяница, сидел в своем кресле крепко, потому что имел связи в правительстве. Да и училище было названо в честь его отца, не знаю, правда, за какие заслуги.
Первым к микрофону вышел однорукий и начал что-то мямлить, путая русские слова с таджикскими. Из бессвязных фраз я понял, что духи устроили засаду роте, в которой он служил, и перебили всех, сам он выжил каким-то чудом. Завуч встревожился и стал покашливать, ведь в рассказе гостя не было и намёка на подвиг, просто бойня. Герой сначала шмыгал носом, потом вдруг расплакался. Учителя и студентки в белых халатиках бросились успокаивать калеку, поить его водой, в зале запахло нашатырём и корвалолом. Другой интернационалист угрюмо молчал, и Борим, испугавшись, что хромой расскажет про такую же бойню, может, даже похуже, не позвал его к микрофону. Жаль, Асхабу не довелось побывать на такой встрече, он бы сделал выводы и теперь ходил бы на своих ногах.
То ли дело его земляк Хамро, под обаяние которого попало начальство училища и назначило красавца завхозом ‒ должность, о которой можно было только мечтать студенту. В распоряжении памирца оказался вагончик, в котором он сладко спал с очередной влюблённой в него первокурсницей. Мы же, обычные смертные, пропадали на хлопковых плантациях. Я, в прошлом борец, втайне гордившийся своей силой и выносливостью, с трудом набирал норму в тридцать килограммов, меж тем как таджички и узбечки в пёстрых национальных одеждах приносили на весыпо два-три мешка по пятьдесят килограммов в каждом. Уставший и подавленный, я смотрел, как бригадир записывает в тетрадку имя и фамилию моей однокурсницы Шарофат и её старшей сестры Зухры, учившейся на четвёртом курсе керамического отделения. У них выходило по полтораста кило на каждую, то есть вдвоём они собрали четверть тонны ваты. Я ничего не понимал: неужели Шарофат со своей сестрой настолько глупы, что всё ещё верят в идеалы коммунизма? Быть того не может. Позднее я узнал, что труженицы эти пахали не во имя светлого будущего, для них это был попросту офигенный заработок.
Как-то на отведённую мне бригадиром грядку пришли два Больших Владика и один маленький узбек по кличке Баха. Все трое учились на втором курсе оформительского отделения и считались блатными. Ребята бросили на землю свои худые мешки, уселись на них закурили и стали смотреть на то, как я рву свой зад. Один из Владиков, тот, что покрупней и светлей, снял с себя чапан и, вытряхивая из него пыль, спросил меня:
‒ Тамерлан, ты точно осетин?
‒ Ну да, ‒ я остановился, вытер рукавом чапана пот с лица и с тоской взглянул на свой мешок. В нём было чуть больше пяти кило, может, семь, а уже скоро обед, надо быстрей работать, чтобы вечером сдать норму, иначе выгонят из училища. И моя мечта стать великим художником превратится в пыль. Да и отец разозлится, он ведь поверил в меня и дал большую взятку, чтобы я поступил сюда. Конечно, без Розы, мамы нашей соседки ‒ сексапильной Раечки, ничего не вышло бы. Это Розали предложила моим предкам дать на лапу директору художки, с которым она якобы училась вместе в институте. Родители считали меня недоучкой, были уверены, что я провалю экзамен и ещё год буду валять дурака. Но и Розе они не доверяли, пока та не устроила им встречу с директором училища в каком-то шикарном ресторане. Помню, как предки вернулись оттуда разодетые, навеселе, и отец, потрепав меня по голове, сказал: ну что, сынок, не зря мы тебе позировали всей семьёй, считай, что ты уже студент, хочешь того или нет. Но мне, честно говоря, было уже плевать на учёбу в одном из самых престижных учебных заведений Таджикистана. Дело в том, что я влюбился в Розу, ровесницу моей мамы. И всё время ждал её, взволнованно расхаживая по дворику в тигровых плавках. Она приезжала на нашу улицу на своём оранжевом «Москвиче», парковала машину и заходила прямиком к нам, а не к дочке, как бывало прежде. Маман и Роза садились на топчан под шпалерами, увитыми виноградом, пили чай, а я прыгал на кольца и делал перед гостьей всевозможные трюки. Роза подносила к своим ярко накрашенным губам пиалу и с улыбкой наблюдала за моими телодвижениями. Я знал, что нравлюсь ей, и был уверен, что сейчас она приезжает сюда не чаи гонять с мамой, а именно из-за меня. Посидев часок и посплетничав с матушкой, Роза уходила к Райке нянчиться с внучкой, а я забирался в душевую кабинку с бочкой воды на крыше, запирался и упоенно принимался душить своего одноглазого змея. За неделю до экзаменов в училище отец позвал меня в комнату и протянул завёрнутую в газету пачку денег: здесь две тысячи, передашь это Розе, знаешь, где она живёт? Дрожащими руками я принял свёрток, быстренько оделся и помчался к Розе. Она жила в пяти остановках от нас, но я не стал дожидаться автобуса и, чтобы унять дрожь в теле, погнал на своих двоих. Мы с мамой уже были в гостях у Розы, потому я без труда отыскал дом и, отдышавшись после такого марафона, постучал в дверь. Тамик, это ты, заходи, послышался голос Розы. Не помню, как я оказался в спальне и почему не бросился на раздетую Розу, предложившую мне прилечь рядом отдохнуть. То ли запах, исходивший от тела пятидесятилетней женщины, то ли огромные свесившиеся груди вспугнули меня, убив всякое желание. Я что-то промычал, положил на кровать свёрток, развернулся и убежал.
Нет, лучше склеить ласты здесь, на поле, чем подвести отца, выложившего за моё образование два косаря. На соседней грядке Шарофат набила уже несколько мешков: не девушка, а прямо комбайн. Жениться, что ли, на ней? Она будет пахать, а я лежать на ковре под хурмой и обжираться оранжевыми, как счастье, плодами. Только правильные узбечки в национальных одеждах с мелкими косичками под тюбетейкой не выходят замуж за русскоговорящих иноверцев.
‒ А Жорика-осетина знаешь? ‒ не унимался Владик. Я взглянул на его мощную, в чёрной футболке фигуру. Бицепсы у него были толще моих ляжек.
‒ Нет, а кто он?
‒ Твой земляк, он в нашем корпусе живёт.
‒ Крутой чувак, ‒ сказал Владик поменьше, ‒ его весь Душанбе знает. Приходи как-нибудь к нам во двор, познакомлю тебя с ним.
Он посмотрел на меня как-то снизу вверх и улыбнулся, показав два ряда ровных белых зубов. Лицо его так и просилось на холст: румяные щёки, большие глаза, алые пухлые губы под тёмным пушком и острый с ямочкой подбородок. В плечах Владик был широк и ходил несколько сгорбившись, голова его с пышной шевелюрой была вечно опущена, как будто он прятал свои обкуренные глаза. В училище говорили, что Владик занимается музыкой, он был не то бас-гитаристом, не то ударником в какой-то группе и люто наркоманил. Баха был у него на побегушках, и как-то во дворе училища Владик избил своего шныря. Я был изумлён, потому что здесь обычно чёрные нагибали светлых, причём толпой одного. Но в тот раз всё было по-другому, и моему воображению представилась замечательная композиция, которую я пытался перенести на холст: лев расправляется с гиеной, а стая его сородичей молча наблюдает за казнью.
‒ Да он еврей, ‒ сказал Баха с презрительным смешком. ‒ Чё вылупился, сучонок?
В другое время я бы вбил этого недомерка в землю, но сейчас надо было держать себя в руках, потому что за мордобой тоже можно было попрощаться с училищем. У меня уже был печальный опыт. Из-за драк мне пришлось сменить несколько школ, но вылететь из училища означало подвести отца, чёрт бы его подрал, на хера он вообще дал эту взятку? По правде говоря, художник из меня никакой, хотя дома, в Душанбе, я трудился как проклятый, писал по два-три этюда в день, делал кучу набросков. Да что там днём, я и по ночам работал! А бывало, залезу на пыльный чердак с этюдником и переношу на грунтованный кусочек картона утыканный глинобитными домами и деревьями холмик. Нет, буду держаться до последнего, проглочу любое оскорбление, но выучусь на живописца. Потом, когда терпение и труд всё перетрут, и я стану великим, разберусь со всеми этими подонками.
‒ Ладно, валим, ‒ сказал светлый Владик.
Парни поднялись и стали уходить. Я снова принялся за треклятую работу, как вдруг услышал за собой шаги, сухой шелест хлопковой шелухи, обернулся и увидел Баху-узбека. Не говоря ни слова, он несколько раз ударил меня по лицу, я отшатнулся и почувствовал на губах тёплую струйку. Я сжал кулаки и уже приготовился сделать из ублюдка отбивную, но, вспомнив отца, который приходил домой уставший после работы и добровольно садился на диван позировать, а минут через десять заваливался на бок и задавал храповицкого, остановился. Баха воспользовался моим замешательством, двинул мне ногой в пах и сказал, что убьёт меня, если я расскажу об этом кому-нибудь. Я кивнул, держась за свои яйца, если, конечно, в мошонке ещё что-нибудь осталось после такого страшного удара, и тот довольный отвалил. Шарофат была далеко и ничего не заметила. Я сел на землю и долго смотрел, как кровь стекает с лица на рассыпанный передо мной хлопок…
До самой своей смерти буду помнить, как жарким сентябрьским днём мать вела меня в школу по одной из душанбинских улиц с низенькими глинобитными домами. Я шёл на учёбу как на расстрел, по дороге ныл и просил оставить меня в покое, а ещё лучше отправить обратно на родину. Я пытался объяснить ей, что вся эта затея с переездом в чужую незнакомую республику чудовищная ошибка и они с отцом скоро пожалеют об этом. Вы хотя бы подумали о нас, детях? Но родительница не желала ничего слушать, она вела себя как судья, вынесший приговор, и я стал орать: вы с отцом только о себе и думаете, на детей вам плевать, и не смейте говорить, что делаете всё ради нас! Оставили бы меня в Цхинвали, а сами катились бы! Я заплакал, но мать была непреклонна, и после переговоров в учительской я очутился в девятом классе душанбинской средней школы.
В новой школе я ни с кем не сблизился, на заигрывания девчонок не отвечал, а если какая-то приближалась ко мне, позорно убегал.Как-то на перемене ко мне подошёл высокий парень в модных вельветовых джинсах и сером пиджаке и задал набивший оскомину вопрос:
‒ Ты кто по нации?
‒ Асатин, ‒ осклабился я, вспомнив, что местные не могли правильно выговорить слово «осетин» и всячески искажали его, почти глумились.
‒ Да мы же земляки с тобой! ‒ обрадовался он.
Я улыбнулся, но, кажется, не очень весело, если не сказать печально ‒ меня больше всего волновал вопрос, кто встанет рядом, если понадобится помощь? Этот на вид вроде крепкий орешек.
‒ Меня зовут Алик, ‒ парень в вельветовых джинсах схватил мою руку и сжал своей клешнёй, как будто хотел раздробить мне косточки.
‒ Тамерлан, ‒ я выдернул ладонь и спрятал её в карман.
‒ Можно я буду звать тебя по-нашему, Тамик?
‒ Зови как хочешь.
‒ Тамик, братишка, ты даже не представляешь, как я рад тебе!
‒ Взаимно, брат!
‒ Я учусь в десятом классе…
‒ А я в девятом, ‒ дикое напряжение потихоньку спадало, на чужбине земляк почти что брат.
‒ Я в курсе, Тамик. Короче, меня тут все уважают, так что, если до тебя хоть кто пальцем дотронется, сразу же скажешь мне, и я откручу ему башку. А теперь пошли в буфет, я угощаю!
В тот день меня и Лёху назначили дежурными по школе, в обязанности наши входило не пускать посторонних в здание русской школы. Таджикская находилась тут же, за баскетбольной площадкой, и там было шумно, как на базаре. Лёха сказал, что лучше слинять отсюда, иначе, мол, будут неприятности. Какие, спросил я, нутром чувствуя опасность. Мне бы не задавать глупых вопросов и молча последовать за своим новым одноклассником, однако мой цхинвальский менталитет пригвоздил меня к площадке между маршами лестницы у входа. Тамерлан, здесь дежурным быть опасно, если ты неместный, понимаешь? Нет, сказал я, приняв решение остаться, хотя меня всего колбасило. Ты новичок, но не дурак, послушай меня: дергаём отсюда, сам же потом благодарить меня будешь, учителя тоже поймут, ну что, валим? Вместо ответа я стал засучивать рукава рубашки. Лёха, заметив у входа местного в тюбетейке и пионерском галстуке, исчез, а тот с ухмылкой медленно поднимался по ступенькам. Он смотрел на мои бордовые остроносые туфли, и я вспомнил, как эта маленькая гнида с толпой местных совсем недавно пытались разуть меня на улице прямо средь бела дня на виду у прохожих. Никто и не подумал вмешаться, как будто все ослепли. Я убежал от них тогда, и вот он оказался один на один со мной. Я поборол в себе желание раздавить его тут же и как можно дружелюбней сказал:
‒ Извини, братишка, я дежурный сегодня и не могу тебя пропустить.
‒ Пошёл на хуй! ‒ сказал тот, остановившись на ступеньке. ‒ Мне к брату надо, он здесь самый крутой, ты ещё не сосал у него?
Я даже не понял, как ударил мальчонку по голове ногой, тот отлетел в угол и наполнил школу рёвом. Я спустился по лестнице, подошёл к орущему мальцу, поднял его и швырнул о стену. Сзади послышался топот, я обернулся и увидел бегущего в нашу сторону высокого парня в модной безрукавке. Он был похож на героя индийского боевика, этакого Виджая. Мелкий, забившись в угол, вытянул вперёд руку и, показывая на меня пальцем, что-то кричал на таджикском своему брату или кем он там ему приходился. До дверей было несколько шагов, можно было удрать, но вместо этого я развернулся, поднялся по ступенькам и бросился навстречу Виджаю. Высокий чувак с ходу нанёс мне несколько ударов, боли я не почувствовал, не упал и даже не пошатнулся. В свою очередь я начал бить его, промахиваясь и попадая, и тот обмяк и повис на мне. Я пытался высвободиться из его объятий, но он приклеился ко мне точно сиамский близнец, и кровоточащая вторая башка болталась на моём плече. Пока я возился с ним, коридор первого этажа, где мы дрались, наполнился местными бритоголовыми парнями и девчонками в пёстрых национальных одеждах. Они взяли нас в круг, орали и пытались сбить меня с ног, чтоб затоптать. Я смекнул, что противником можно прикрываться как щитом, и стал вальсировать с ним, стараясь подставить его под удары, которые предназначались мне, по ходу сам бил свободной рукой или лягал того, кто подступался к нам особенно близко. Одна из старшеклассниц со множеством чёрных косичек под тюбетейкой стукнула меня тяжёлым дипломатом, в который, похоже, заранее положила кирпич и чуть не вырубила, блядь. Мысль, что, если упаду, уже не встану ‒ затопчут, удержала меня на ногах. Придя в себя после нокдауна, я стал искать помутневшим взглядом девчонку, которая едва не убила меня, засёк её, она занесла над собой свой чемоданчик с кирпичом и ждала, когда я снова окажусь рядом с ней. Я сделал круг вальса и, очутившись напротив, въехал ногой чёртовой суке прямо в промежность. Дипломат упал на пол, девушка в косичках схватилась руками за пах, согнулась, от боли выкатила на меня свои огромные чёрные глаза и открыла рот, как будто хотела отсосать. Я ударил её кулаком по голове, и она шмякнулась о каменный пол.
Несколько светловолосых училок пытались прорваться к нам, но местные с бранью оттесняли их. На лестнице на второй этаж, держась за перила, рыдала завуч и умоляла остановиться. Противник мой потихоньку стал приходить в себя и уже хотел отлепиться, но я со всей силы въехал ему лбом в челюсть, и он снова отрубился. Вдруг я заметил Алика ‒ он протискивался к выходу, как будто не замечая меня. На мгновение я перестал вальсировать и смотрел вслед земляку, пока на меня не посыпались сзади удары, и я опять закружился в смертельном танце.
Физрук в синем спортивном костюме со свистком пробился к нам вместе со здоровенной училкой по химии. Они разделили нас, сиамских близнецов, оттащили меня в учительскую и, сказав, что милиция уже на подходе, выбежали, заперев за собой дверь. Сквозь решётчатые окна я увидел толпу на улице, оттуда меня тоже заметили, особо бойкие схватились за прутья и пытались сломать решётку. А за спиной дверь в учительскую трещала под ударами ног и рук. Понимая, что из этой ловушки мне не выбраться, я начал искать чем защититься.На длинном столе стояли гранёные графины с водой, я взял один за горлышко, отбил дно о чугунную батарею и с розочкой бросился к окну крича:
‒ Ну давайте сюда, мрази, я перережу ваши вонючие глотки!
‒ Тебе крышка, асатин! ‒ орала толпа. ‒ Всей твоей семье пиздец! И дом твой сожжём!
‒ А-ха-ха! Насрать, хоть весь город сожгите! Ну-ка, кто первый хочет увидеть свои гнилые кишки?
Внезапно всё стихло, в учительскую перестали ломиться, толпа на улице тоже схлынула. Мать твою, неужели я один победил тупую ублюдочную толпу? Быть того не может! Я вскочил на стол, положив прежде на него розочку, сдёрнул с себя штаны и заорал:
‒ Эй, куда же вы? Сначала отсосите!
В замочной скважине сзади щёлкнул ключ, я обернулся: дверь в учительскую открылась, в комнату вошли физрук, завуч с распухшим от плача лицом и целый наряд ментов. Увидев милиционеров, я быстренько подтянул штаны.
‒ Герой, ‒ сказал один из фараонов. ‒ Хватит членом трясти, давай двигай за нами, здесь тебе опасно оставаться.
Меня посадили в коляску мотоцикла, легавый сел за руль, надел шлем, мы поехали, и только тут я заметил, что моя белая рубашка была вся алая от крови. Вспомнив, что во время драки в школе какой-то местный пытался пырнуть меня ножом, я стал щупать себя, не нашёл ран и успокоился. Мент посмотрел в мою сторону и сказал:
‒ Тебе сильно повезло, парень, но будет лучше, если ты уедешь отсюда.
‒ Скажите это моим родителям! ‒ сказал я, гордый победой.
‒ Ладно, ‒ мент прибавил газу, и мы промчались мимо кучки местных, злобно смотревших на нас. ‒ А того парня увезли в больницу с сотрясением мозга, ‒ продолжал фараон. ‒ Но тебе всё равно здесь не будет житья.
‒ Я знаю.
‒ Тебя просто-напросто убьют.
‒ Кто бы сомневался, ‒ я стянул с себя липкую рубашку. ‒ Это не моя кровь ‒ того урода! ‒ сипел я. ‒ Суки, конченые твари. Забили толпой парня в парке просто потому, что он был нездешний. И меня бы убили, но я не подарок.
‒ Ты молодец. А пацанёнок тот с лестницы, что ли, упал?
‒ Ну да, ‒ протянул я изумлённо, милиционер на моей стороне ‒ фантастика!
‒ Я почему-то так сразу и подумал.
Родители слушали милиционера, советовавшего отправить меня на родину к какому-нибудь родственнику. Мама соглашалась с ним, прижав меня к груди, гладила мои слипшиеся от крови волосы, отец мрачно курил. Я был благодарен менту, принявшему участие в моей судьбе, и не сомневался, что после такого разговора предкам придётся отправить меня к Лубе в Цхинвал или к тёте Анне во Владикавказ. Но вместо того, чтобы купить билет на самолёт, отец привёл меня в другую школу и пообещал сдать в ПТУ, если не возьмусь за ум. Будь я совершеннолетним, послал бы его на хуй! Но мне было пятнадцать лет, и я полностью зависел от родителей, так что пришлось смириться.
Отыскав девятый класс, я сел за свободную последнюю парту и решил ни во что больше не встревать. На уроке учитель попросил меня представиться, я встал, но не смог выговорить ни слова. Тот взглянул на меня поверх очков, спросил, не болен ли я, не получив ответа, махнул рукой, дескать, садись, открыл журнал и начал перекличку. На перемене новые одноклассники стали допытываться, откуда я взялся, такой чудик. Я подумал, что они издеваются, и, потеряв всякую осторожность, нарочно отвечал агрессивно, с жёстким кавказским акцентом, даваяпонять, что не потерплю насмешек над собой: я из Осетии, занимаюсь дзюдо, почти кандидат в мастера спорта, ясно?
Заводилой здесь, как я понял, был Аркадий Завалунов, щупленький чёрненький паренёк с непомерно большой головой. Именно таким я и представлял Шалтая-Болтая. Он спросил, есть ли у меня кимоно.
‒ Конечно.
‒ Одолжишь?
‒ Нет.
‒ Почему?
‒ Оно в контейнере с другими нашими вещами, барахло ещё не приехало из Осетии.
‒ А на чём ты спишь дома?
‒ На голом полу.
‒ О, да ты Брюс Ли.
Ребята засмеялись, обозвали меня ебантеем и, передразнивая мой акцент, свалили из класса. Я не погнался за ними и не стал выяснять, кто тут из нас ебантей.Зная, что справлюсь с любым из них, остался сидеть за партой. В туалет я тоже не пошёл, хотя ужасно хотелось отлить. Все из-за Бахрома, парня из моего района, ‒ утром я видел его у входа с повязкой дежурного. Он меня тоже заметил, мы поговорили, и он грозился превратить мою жизнь здесь в ад. Я слушал его, иногда перебивая: ты серьезно, ох как страшно, опасный ты человек, только слабый, сам ебантей. Мы уже успели с ним схлестнуться у поворота на нашу тупиковую улицу. Пусть скажет спасибо Раечке кинувшаяся разнимать нас, иначе сунул бы его в сточную трубу. Но, как ни крути, Бахром был опасен, он мог натравить на меня каких-нибудь местных бритоголовых ублюдков в тюбетейках, и тогда не миновать расправы.
Как же, мать его, я устал ходить по улицам, далеко обходя сборища местных подонков! Бахромы и Бахи достали меня, драться один на один с кем-то из них было смешно, двое против меня ‒ тоже несерьёзно. Мы, осетины, похоже, ещё в утробе матери начинаем готовиться к выходу, подкачивая внутри свои мускулишки, и вылезаем на свет, размахивая кулачками. Да уж, в Осетии ‒ культ силы, с этим не поспоришь.
Как бы там ни было, я не верил в братство народов СССР. Глупые, тупые лозунги коммунистов всегда меня злили. Сестра прислала письмо из Владикавказа. Мама читала его шепотом как будто её могли подслушать соседи и донести куда надо: «Ингуши опять убили нашего, отрезали голову бедному таксисту, а он был единственным сыном у родителей. Родственники взяли и понесли гроб к обкому, по дороге к ним присоединялись люди, и они заполнили всю площадь. Я была на занятиях в университете и пришла с подружками на митинг. На трибуну поднимались родные погибших от рук ингушей и рассказывали о своём горе. Они говорили, что убийц все хорошо знают, но те откупаются деньгами, и надо уже положить конец этому. И вдруг на нас бросился полковник милиции, за ним курсанты со спинками от стульев. Били всех: женщин, стариков, старух без разбору. Потом подтянулись войска, и нас погнали в сторону парка, одни бежали через мост, другие прямо через Терек перебирались на другой берег… Ингуши, жившие в городе, попрятались, не подавая признаков жизни. Машины с ингушскими номерами обливались бензином и поджигались. Подростки наполняли бензином бутылки и забрасывали ими военные машины…»
Недели две я не пропускал занятий, показывая себя примерным учеником. Но однажды Бахром заглянул в наш класс с каким-то бритоголовым ублюдком и показал тому на меня пальцем. Я едва дождался звонка и смылся из школы. Прибежав на остановку, я прыгнул в троллейбус и доехал на нём до железнодорожного вокзала. Тут мне было хорошо, я чувствовал себя в безопасности и бродил по перрону, глазея на выгруженные из товарных вагонов новенькие, ещё в ящиках мотоциклы. Они были красивые, с блестящими никелированными крыльями. В мечтах я видел себя верхом на такой «Яве» с красавицей Наташей Ильященко, моей новой одноклассницей.
На уроке я всякий раз чувствовал на себе её взгляд и тоже начинал смотреть на неё. А когда наши глаза встречались, щеки на её милом лице розовели, и она начинала улыбаться. Я отворачивался, не понимая, что во мне такого нашла эта высокая красивая девушка. Как-то на уроке физкультуры до меня донесся голос Наташки: присмотри, пожалуйста, за моими вещами, пока я буду бегать стометровку. Я подумал, что она обращается к своей подружке, хохотушке Гуле. Потому даже ухом не повёл и продолжал наблюдать за соревнованиями, как вдруг увидел перед собой разгневанную Наташку. Она швырнула в меня спортивной сумкой и крикнула: ты совсем дурак или прикидываешься? Удивительное дело, я сразу же подчинился ей, схватил сумку и целый урок ходил за ней, как раб за своей мисси. Ребята, посмеиваясь, смотрели на меня, бросая реплики: эй, новенький, возьми-ка мои вещи тоже, слышь, и про туфли не забудь, ебантей, будь добр, слизни с подошвы грязь, и т.д. Я был счастлив, как будто гнал по трассе на новенькой «Яве» с обхватившей меня сзади Наташкой, и ничего не слышал. Но вечером дома я, прокрутил в памяти урок физкультуры, подумал, что опозорил себя, и решил больше не возвращаться в свой класс. Короче говоря, я совсем забил на школу. И по утрам садился в троллейбус, ехал на железнодорожный вокзал, радуясь новым партиям мотоциклов.
Отец, заподозрив неладное, неделю как конвоир сопровождал меня до дверей треклятой школы. Я потихоньку сходил с ума и на уроке больше прислушивался к шуму на улице, чем к словам учителей. Всюду мерещились бритоголовые в тюбетейках, и мысль, что они вошли внутрь и ждут меня в коридоре, доводила меня до полуобморочного состояния. Жаль, автоматы в кабинете НВП нерабочие, украл бы один с полным магазином патронов и прошелся бы с ним по городу, оставляя за собой трупы бритоголовых. Впрочем, у меня уже был план отхода: как только толпа местных ворвётся в класс, я кинусь к окну и спрыгну со второго этажа.
Как-то придя в школу, я увидел за своей партой Наташку. Свободных мест больше не было, пришлось сесть с ней под хихиканье одноклассников. Я вынул из папки учебник и сделал вид, что читаю, на самом деле мучился вопросом, почему такая красавица, дочь влиятельного папочки, выбрала меня, коротышку-неудачника. Уж не в сговоре ли она со всем классом, решившим сыграть со мной злую шутку? Наверняка она назначит мне свидание, я приду на встречу и только обниму Наташку, Шалтай-Болтай вместе со всей королевской ратью выскочит из кустов и поднимет меня на смех. На перемене Наташа предложила подтянуть меня по всем предметам. Ну вот, подумал я с горечью,начинается. Всё очень просто, продолжала красотка, ты придёшь ко мне домой, у нас большая квартира, предки, пока мы будем заниматься, мешать не будут. Я посмотрел в её светящиеся кошачьи глаза и увидел в них любовь. Но из осторожности я предложил ей сначала погулять по городу ну или в кино сходить. Она обрадовалась, и мы условились встретиться в четыре на остановке.
Я пришёл на полчаса раньше и стал ждать, зорко следя за тем, что происходит вокруг. Ничего подозрительного, однако, я не заметил, люди садились или выходили из автобусов. В четыре я отошёл в скверик, спрятался за платаном и оттуда уже наблюдал за остановкой. Наташка сошла с автобуса, в своём синем плаще, и начала прохаживаться по площадке, поглядывая на часы. А я прирос ногами к земле, будто корни пустил, и плакал, не понимая, почему не бегу к своей мечте. Вот же оно, счастье, только руку протянуть! Минут через пятнадцать Наташка вошла в троллейбус села у окна, и тут буря сорвала меня и понесла прямо на остановку. Она увидела меня, наклонила голову и закрыла лицо ладонями. Троллейбус тронулся и увёз плачущую девушку. А я дошёл до железнодорожного вокзала пешком и долго смотрел на красные, как кровь, мотоциклы. Вечером, возвращаясь домой, я напоролся на местных и явился домой избитый, в разодранной одежде, потеряв в драке папку с учебниками.
Предкам ничего больше не оставалось, как отправить меня на родину. Для этого нужны были деньги, а их у нас совсем не осталось, зарплаты мамы едва хватило на еду. Отец рыскал по Душанбе в поисках подработки и однажды наткнулся на дельца-осетина, который из жалости предложил ему отштукатурить загородную дачу. Папаша попросил меня помочь, сказав, что согласился на эту работу единственно ради меня. Ну да, ври больше, а как же младший брат в дырявых ботинках или старшая сестра, которой нужно платить за жильё во Владикавказе? Спорить с ним, однако, не стал, да и потом я давно не тренировался и решил, что такого рода разминка мне не помешает. Где-то я читал, будто великие спортсмены нарочно занимались физическим трудом, чтобы быть выносливее.
Земляк заехал за предком на новенькой «Волге» и повёз нас на свою фазенду. Я сидел сзади с его хорошенькой дочкой, моей ровесницей, и сгорал от стыда, что мы с отцом будем вкалывать на них, как позорные наймиты. Денёк выдался жарким. Я мешал раствор, подавая его вёдрами отцу. Тот был в ударе, соскучился, видно, по любимому делу и творил вдохновенно, как художник. Хозяин предложил нам пожить на даче, пока не закончим, и укатил в город со своей дочуркой. Он вернулся через два дня, к тому времени отец превратил обычный дачный домик в пряничный дворец, и делец пришёл в восторг от работы. Мы стали собираться, но хозяин попросил нас не торопиться: оказывается, соседи уже встали в очередь, чтобы нанять нас. Батя, разумеется, обрадовался подвалившей работе, а я слушать ничего не желал, до того устал. Папаша разозлился и пригрозил сдать меня в ПТУ, если не буду помогать. Пришлось смириться, даже сейчас я не мог распорядиться своими честно заработанным деньгами. В итоге мы оштукатурили ещё с десяток хат и вернулись в город с баблом. Потом мы с мамой отправились по магазинам, здесь можно было купить дефицитные импортные шмотки по своей цене.
В начале ноября я прилетел во Владикавказ в щегольском румынском костюме-двойке, шикарном кашемировом пальто и в офигенных югославских ботинках.Первым делом я пришёл к дому тёти Анны, уверенный в том, что она не откажет мне в крыше над головой, пока не завоюю титул чемпиона. Дверь открыла незнакомая полная женщина, от которой я узнал, что Анны больше нет, умерла, бедная, от инфаркта, а Залина, моя двоюродная сестра, вышла замуж и живёт где-то в Ростове. С комком в горле я шёл по дороге вдоль замёрзшего клубничного поля.
Я не знал, где снимает квартиру Джулия, и до вечера караулил сестру возле университета. При виде меня та пыталась убежать, но я схватил её за руку ‒ да не гони ты коней!
‒ Господи, когда же я избавлюсь от тебя? ‒ воскликнула Джулия.
‒ Скоро ты будешь гордиться мной, ‒ сказал я, выпятив грудь.
‒ А как у тебя с горбом? Кажется, он у тебя опять вылез, пощупай спину.
‒ На такую хрень я больше не куплюсь, сестричка, так что оставь свои шутки при себе.
На следующий день я пришёл в зал «Динамо». Тренер обрадовался мне, ну я тоже старался, выкладывался по полной, и в конце каждой тренировки демонстративно отжимал кимоно. Но на соревнования меня не взяли, оттого что я нигде не учился. Тренер посоветовал мне поступить в ПТУ, тогда, мол, сможешь поехать на любой турнир. Я так и сделал, но проучился в профтехучилище недолго: подрался с ингушом, обычное дело. Словом, я разочаровал тренера а он меня. В итоге я плюнул на дзюдо и перестал совсем ходить на тренировки.
В квартире, где мы жили с сестрой, снимала комнату художница старше меня лет на десять. У неё были большие красивые губы, волнистые чёрные волосы и сводившие меня с ума задница и грудь. Она охотно рисовала мой голый торс, но дать отказалась наотрез. Я прожил у Джулии месяц, не поладил с ней и укатил в Цхинвал. Там я поселился в холодном каменном доме тёти Уарзетты старшей сестры мамы. Жилось мне в её семье несладко, но возвращаться к родителям в Душанбе я не был готов. В родной школе учителя встретили меня в штыки. Завуч вообще пригрозила отправить меня этапом к родителям в Таджикистан, если буду мозолить ей глаза. Я ушёл из школы, громко хлопнув дверью, и до июля валял дурака.
В начале августа я вернулся в Душанбе. В дороге я прочитал роман про Гогена, и он так подействовал на меня, что я решил стать художником. Предки поддержали меня, мама даже пошла со мной в училище узнать, какие документы нужны для поступления. Нас направили к завучу Бориму Негматуллаевичу, он принял нас в учительской, сказал, какие нужно сдать экзамены, и предложил мне поработать у них натурщиком: для тебя, Тамерлан, это будет проходным баллом. Я согласился, хотя отец уже нашёл хорошую работу, и в деньгах мы уже не нуждались, как прежде, в доме появился большой цветной телевизор, крутая мебель, ковры. В училище я обычно позировал на подиуме в одних плавках, и самая красивая, на мой взгляд, девушка из живописно-педагогического отделения ставила мольберт в двух шагах от меня, садилась на стул, раздвигала ноги и провоцировала у меня железобетонный стояк. Ну и как, спрашивается, спрячешь такую скульптурку в тесных трусах? Весь курс ржал, некоторые падали на сырые холсты или садились на палитру.
Художницу с модельной внешностью звали Аделя. Однажды на перемене она подошла ко мне и сказала, что не успевает закончить работу в срок и хотела бы дописать мою атлетически сложенную фигуру у себя дома. Я знал, что она замужем за альпинистом, и боялся, что тот проломит мне ледорубом череп. Аделя, словно прочитав мои мысли, сообщила, что супруг как раз уехал покорять какую-то высоту на Памире, так что никто не будет мешать. Я согласился её выручить, и Аделя, написав адрес на обрывке ватмана, попросила прийти в субботу до обеда. Я пришел к ней в страшном волнении. Художница открыла дверь, и мы стали целоваться ещё на пороге. Приклеившись друг к другу губами-присосками, мы ввалились в комнату, упали на диван, и только она стянула с себя трусики, как в дверь постучался муж, и мне пришлось удирать через балкон. Потом я слышал, что Баха тоже подкатывал к Аделе, и скорей всего он и настучал её мужу про наше рандеву, подонок.
Ну всё, тебе конец, Баха, к чёрту училище и отца с его дурацкой взяткой. Художника из меня всё равно не выйдет! Лучше запишусь добровольцем в Афганистан, завоюю Звезду Героя, а потом поступлю без экзаменов в самый крутой вуз страны, да хоть бы и во ВГИК!
Уже смеркалось. Я пошёл к арыку, смыл с себя кровь, вытерся хлопком и догнал грузовик, который привёз нас утром на поле. Тем же вечером я купил в кишлачном магазинчике бутылку бормотухи, выпил её без закуски и, захмелев, принялся искать Баху. Интернат, где нас разместили, был пустой, значит, народ повалил на дискотеку, и этот гад вместе со всеми отжигает в клубе в двух километрах отсюда. Я было уже двинулся туда, но, заметив, что дверь вагончика, в котором обитал Хамро, была приоткрыта, вошёл внутрь. Я осмотрелся и увидел на полу тарелки с остатками плова, пиалы с недопитым остывшим чаем и початую бутылку водки. В глубине, за ширмой слышались стоны ‒ должно быть, Хамро трахал очередную влюблённую в него дуру. Я поел плова и выпил из горла всю водку, затем взял со стола большой кухонный нож, которым сподручные завхоза резали хлеб. Дальше провал.
Память включилась уже на дискотеке. Негмат, диджей, крутил «Флэш ин зе найт» «Сикрет сервис» ‒ одну из моих любимых песен. Я немного потанцевал и уже хотел пригласить Анну с модельерного отделения, но она убежала от меня. Я было погнался за ней, чтоб объясниться в любви, но, вспомнив Баху, пришёл в ярость. Я стал звать его, вызывая на честный бой, один на один, как у нас на Кавказе, тебе очень повезло сегодня, уёбок, но теперь дни твои сочтены! Ты знаешь об этом, сукин ты сын? Ну-ка выходи! Где ты спрятался? Ладно, я всё равно найду тебя и знаешь что? Сжую тебя живьём! Раз-два-три-четыре-пять, вышел Баху я искать! Я стал скользить лунной походкой и чуть не сломал себе ноги в вонючих кирзовых сапогах. Ребята от меня шарахались. Потом откуда-то появился красавчик Владик, он схватил меня за руку и посоветовал выкинуть нож.
‒ Думаешь, для Бахи нужен нож? ‒ сказал я с усмешкой. ‒ Да я его голыми руками задушу!
‒ Не дури, Тамерлан, бросай перо, пока не вызвали ментов.
‒ Ладно, ‒ я разжал руку, и нож упал на землю. ‒ Теперь зови своего шныря да принеси одеяло, потому что тебе придётся собирать его по кусочкам…
Через неделю после той знаменитой дискотеки, где я поразил публику лунной походкой с ножом в зубах, нас привезли обратно в Душанбе. Три месяца работы на плантациях хлопка выбили многих из колеи, некоторые ещё лежали в больнице, лечась от желтухи. Как бы там ни было, но мы потихоньку возвращались к учёбе. Баха-узбек сразу же по приезде попросил у меня прощения. Всю зиму он заискивал, чуть ли не на задних лапках ходил передо мной. А как-то продал мне по своей цене крутые кроссовки. Я как раз мечтал о таких и чуть не расцеловал его за это. Словом, простил его.
Душанбинская зима короткая и тёплая, пролетела незаметно, а весной Баху призвали в армию, и он пригласил на свои проводы всю крутизну училища. Ко мне он явился отдельно и умолял прийти, иначе обещал обидеться вусмерть. Я и не думал отказываться, даже немного смутился от его настойчивости и пообещал принести с собой офигенную афганскую дурь. Он сказал, шмали будет много, лучше приходи сам. Потом дал мне клочок бумажки с адресом и стал объяснять, как добраться до его дома.
Проводы действительно были шикарные, двор большого дома Бахи был наполнен народом. За забором в саду цвели персики, абрикосы и гранаты. Для меня весна ‒ время перемен и чудес, сколько раз я хотел выплеснуть свой восторг на холст, пока, правда, безуспешно. Ребята явились на проводы нарядные, от девчонок пахло духами и дезодорантом, и я готов был влюбиться в каждую из них. В семнадцать я был ещё девственник, но Баха шепнул, что сегодня он поставит мне офигенную тёлку. После такого сумасшедшего обещания я совсем потерял голову и, как только нас пригласили к столу, сразу же налёг на вермут. Обожаю креплёные вина, водку не люблю совсем, но, чтобы не обидеть Больших Владиков, чокнулся и выпил с ними.Попробовал и коньяк, закусив шоколадом. Плов был очень вкусный, рассыпчатый. Отец Бахи, полковник милиции, не пожалел денег и зарезал целого барана на проводы своего отпрыска. Чего только не было на столе: торты, конфеты, манты, шурпа и даже чёрная икра. Вскоре зазвучала музыка, народ сначала прыгал, потом пошли медляки, я пригласил одну девушку и стал тереться об неё как сумасшедший, и та в испуге отпрянула от меня. Кто-то взял меня за плечо, я стиснул кулаки, грозно повернулся и увидел Хамро с памирцами. Он сбрил бороду и как будто снял себя таинственность сказочного принца.
‒ Тамерлан, поаккуратней с девушками, ‒ сказал Хамро.
‒ Кто ты такой, чтобы указывать мне? ‒ сказал я дерзко.
Я хотел напомнить ему про Вику-кореянку, которую он избил на хлопке. Понятно, что нервы у всех были на пределе после трёхмесячного пребывания на полях, но это никому не давало права бить кулаками и ногами девушек. Впрочем это пустяки по сравнению с тем, что он вытворял с влюблёнными в него первокурсницами.
Последние несколько недель на хлопке я сильно кашлял, меня то знобило, то бросало в жар, пока однажды Керим не уговорил меня пойти в медпункт, сказав, что врач кавказец и обязательно поможет. Доктор действительно оказался дагестанцем, он обрадовался земляку и освободил меня на неделю от полевых работ. Мы с ним поговорили по душам, выпили спирту, и он, подобрев, отправил меня поправить здоровье на кухню вместо курорта. Там-то мне и приглянулась Лена Штейнберг из модельерного отделения. Она была брюнетка с голубыми глазами, офигенной улыбкой и фигурой богини. Я к ней подкатывал и так и этак, но красотка не обращала на меня никакого внимания, она, как и большинство первокурсниц, была влюблена в Хамро и бегала за ним как собачонка. А тот, я заметил, обращался с Леной грубо, прятался от неё, но, когда к нему приезжали гости, завхоз на десерт предлагал имЛеночку Штейнберг или какую-нибудь влюблённую в него дурочку.
На «курорте», то бишь на кухне, я был за кочегара и, подкладывая чурки в костёр под большим чёрным котлом, в котором шеф-повар Шамс варил невкусный суп, однажды услышал разговор памирца с Леной. Девушка жаловалась, что еле ходит после групповух, внутри, мол, всё воспалилось, болит, дурно пахнет и т.д. Хамро слушать ничего не желал и грозился отправить Лену на поле собирать хлопок, если та не переспит с его дружками. Штейнберг умоляла Хамро, но памирец был непреклонен.
Говоря по правде, памирцы сильно меня разочаровали, я перестал восхищаться ими, тем более косить под них, произнося слова певуче, под нос. Однажды двое из близкого окружения Хамро, можно сказать, его бойцы, врубили заднюю прямо на моих глазах. Потомки древних греков, как они себя величали, с суровыми ликами воинов Александра Македонского испугались местного бритоголового мальчишки, которому я чуть не сломал грудную клетку во время потасовки. Дело было так: после занятий в училище я двинул в ботанический сад поработать. Обычно мы шли туда писать этюды с Керимом, но в тот день моему другу нездоровилось, и он остался дома, во всяком случае, в училище его не было, так что пришлось топать одному. Я выбрал подходящее для своего замысла место, разложил этюдник и прикрепил к нему грунтованный картон. Только я принялся накидывать углём очертания цветущего дерева с бетонным забором на заднем плане, как услышал за собой чьи-то приглушённые голоса, шелест травы, а нос мой уловил запах сладкого креплёного вина, иначе говоря, бормотухи. Я понял, что попал, самое разумное в таких случаях бежать, и чёрт с ним, с ящиком, полным дорогих красок и кисточек. Но, представив, что явлюсь домой без своих рабочих инструментов, за которые отец выложил кругленькую сумму, я решил остаться, надеясь на авось.
Кто-то сзади ткнул пальцем в картон и обдал меня перегаром: почему я ничего не вижу, где картинка, сука?
‒ Я только начал, ‒ сказал я как можно дружелюбней.
‒ Ты начал, а мы закончим!
Три светловолосых парня выступили вперёд и закрыли собой цветущий куст, прятавший брешь в высокой бетонной стене. Ребята были примерно моего возраста, одетые, несмотря на жару, в чёрные пиджаки поверх белых рубашек. Немецкий посёлок был прямо под ботаническим садом, значит, парни поднялись оттуда на поиски приключений.
Керим подарил мне кассету с песнями Высоцкого, и на языке несколько дней вертелась строчки:
К чему задаром пропадать?
Ударил первым я тогда,
Ударил первым я тогда ‒
Так было надо.
Я, однако, медлил, надеясь на мирное разрешение конфликта, пока не заметил местного мальчишку с бритой башкой и очень наглым взглядом. Пацан развалился на траве ‒ похоже, он и был у немцев за главного, ‒ закинул ногу на ногу, закурил и посоветовал шайке не затягивать: просто отберите то, что у него в карманах, и про кроссовки не забудьте!
Точно не знаю, кто из нартов был моим предком, наверное, всё-таки смекалистый Сослан. Я потихоньку открутил от тюбика с масляной краской крышку, взял его в левую руку, как кинжал, а правой врезал по морде стоявшему ко мне ближе всех альбиносу. Немцы, видно, не ждали от художника очкарика агрессии, потому слегка растерялись. Я воспользовался их замешательством и въехал носком промеж ног второму. Он согнулся, и я начал бить его по башке обеими руками, тюбик в кулаке потёк, и голова немца стала красной.Третий испугался, отскочил в сторону, я двинул к лазейке в стене, но главарь банды бросился мне под ноги, я споткнулся о него, устоял и начал топтать гадёныша. Я, наверное, убил бы пацана, если бы тройка с красноголовым не очухалась и не кинулась на меня снова.
Размалёванный как Джокер, я пролез в дыру и побежал в училище за подмогой. Я кидался из одной аудитории в другую, умолял ребят пойти спасти мой этюдник и, честно говоря, был поражён реакцией «коллег» ‒ они откровенно трусили. Я говорил им, что на меня напали немцы и я один почти одолел их, так что боятся нечего, просто встаньте рядом, пока буду собирать ящик! Но никому не хотелось приключений, все спрашивали, был ли кто с немцами из местных. Я не принимал мальчишку в расчёт, и потому отвечал, что нападающих было трое и все светлые. В конце концов вызвались три ленинабадца из керамического отделения и два памирца из окружения Хамро. Я подвёл их к бреши в стене и, к величайшему своему изумлению, увидел наверху того самого мальчишку-главаря. Он сидел на заборе, свесив ноги, и ничуть не удивился нашему приходу, пацан как будто даже знал, что мы придём, и ждал. Я хотел схватить его за ноги, но тот, смеясь, отдёрнул их и, изловчившись, стукнул меня по голове скобой от этюдника: остынь, чувак, и до тебя дойдёт очередь, дай сначала потолковать с чмошниками, которых ты привёл с собой. Удивительное дело, я сразу же успокоился, а мальчишка, обратившись к моей подмоге, продолжал: вы зачем сюда пришли сучки? Хотите, чтобы я трахнул ваших мамаш в зад? Пацан покрыл отборным матом здоровенных парней, и те, опустив головы, молчали, иногда, впрочем, злобно поглядывая в мою сторону. Один из памирцев пытался возразить, но мальчишка кинул в него ножкой от моего бедного этюдника, тот едва увернулся. Ребята с позором ушли обратно в училище, и я остался один на один с мальчишкой.
‒ Кто ты? ‒ спросил я мальца. ‒ Почему эти быки не убили тебя?
‒ Я местный, и трогать меня нельзя.
‒ Почему?
‒ Потому что тогда поднимется весь наш район и поставит ваше училище раком.
‒ Я тебя чуть не убил и что теперь мне будет? Погоди, сам скажу: твоя мама отсосёт у меня, угадал?
‒ Иди на хуй, ‒ мальчишка улыбнулся и сделал вид, что кидает в меня скобой, но я даже не пошевелился, до того вдруг все стало безразлично, знакомое после драки чувство. ‒ Ты кавказец?
‒ Ну да.
‒ Чечен, даг?
‒ Сам ты даг, я осетин.
‒ Знаешь Жорика-осетина? Его тут все боятся.
‒ Ах вот оно в чём дело.
Ну да чёрт с ними, с бойцами Хамро, я ненавидел его самого. Однажды на хлопке он влепил мне пощёчину за то, что я не сдал норму. Когда я вспоминал об этом, щека начинала пылать, а рука сжиматься в кулак. Хорошо, что он явился на проводы Бахи, самое время вернуть должок. Будет мне ещё указывать, как вести себя с девушкой. Я попытался дать Хамро оплеуху,нас тут же кинулись разнимать и растащили в разные стороны. Вокруг зашептали: Хамро, братан, Тамерлана нельзя трогать, он земляк Жорика. Какого, того самого? Ну да, ты ведь его знаешь, пацан выпил и несёт хуйню, ты прости его по-братски, он сопляк, даже в армии ещё не был, не то что ты. Так вот оно что, подумал я, значит, это Жорик велел Большим Владикам и Бахе присматривать за мной! С одной стороны, конечно, приятно, что у меня такой влиятельный земляк, с другой ‒ я уж как-нибудь сам за себя постою, не маленький, чай. Драться, что ли, не умею? Не я ли поставил раком целую школу? Хамро не слушал никого, ему по фигу был знаменитый Жорик, он пробивался ко мне, а я пёр на него, пока наши кулаки не полетели друг в друга. Я бил, попадая то в грудь Хамро, то в бритую харю памирского принца, он тоже попадал в меня, но я был заметно сильней, хотя и младше своего противника лет на пять. Потом что-то случилось: то ли я упал и благородный Хамро поднял меня и обнял, то ли вдруг на проводы явился Жорик и погрозил всем пальцем. Ни хуя я не понял, короче. Помню только, что я сидел за столом с памирцами, и мы пили за горцев ‒ как памирских, так и кавказских, ну и отдельно осетинских. Хамро сказал, что отныне мы братья, и предложил мне выкурить с ним трубку мира. Папироса с афганской дурью пошла по кругу, наступивший сушняк мы утолили водкой. Народ к тому времени разошёлся по домам, те, кто остался, храпели там и сям, кроме нас, горцев. Звёзды на небе стали гаснуть, утро обдало нас прохладой, и мы принялись согреваться остатками алкоголя. Потом кто-то из памирцев предложил меня женить на девчонке из Хорога, очень красивая, Дилярой звать. Я спросил, девственна ли она, как я, памирец ответил, конечно, на ней даже ещё муха не сидела, если ты понимаешь, о чём я, ну что, согласен? О да, только на чём мы доедем до Памира, он ведь далеко. Один из парней показал на очертания горы вдалеке и сказал, что мы дойдём туда пешком. Ребята с ним согласились. Памирцы, похоже, признали меня своим, а я обрадовался возможности повидаться с Асхабом. Мы встали из-за стола и двинулись по направлению к горе. Хамро шёл впереди и говорил, что мы будем в Хороге сегодня же днём. Часа два мы топали по дороге, гора, казалось, то приближалась, то убегала. Мы вышли из Душанбе и на окраине встретили пожилого пастуха с отарой овец. Хамро метнулся к нему и спросил, далеко ли до Памира, пастух в испуге шарахнулся в сторону. Мы удивились и попёрли дальше, но уже не так решительно. По мере того как компания наша трезвела, становилось ясно, что до Хорога мы не доберёмся ни сегодня, ни завтра, ни даже послезавтра. Но мы были молоды, пьяны, не хотели сдаваться и шли к Памиру.
Тамерлан Тадтаев
Родился в 1966 г. в Цхинвале. Окончил Душанбинское художественное училище имени Олимова. Служил в рядах Вооруженных Сил СССР. Участник грузино- осетинских войн 1991-1992 гг., 2004 г. Награжден медалью «Защитник Отечества», «За отвагу», «За победу». Принимал участие в организации таможенной службы Республики Южная Осетия. Также был участником сопротивления 8-10 августа 2008 г. Начал писать в 2006 г. Публиковался в журналах «Дарьял», «Вайнах», «Дружба народов», «Нева», «Ковчег», «Бельские просторы», «Сибирские огни», «Юность», газетах «Литературная Россия», «Независимая газета», альманахе «Искусство войны», на интернет-сайтах. Участник форумов молодых кавказских писателей и молодых писателей России в 2008, 2009 годах. Лауреат «Русской премии» 2008 года. Стипендиат СЭИП. Премирован журналом «Нева» за лучшую публикацию 2008 г. Член Союза писателей Москвы. Автор книг: «Сын», «Отступник», «Судный день», «Полиэтиленовый город» «Иди сюда, парень!» и «Ангел Бесы». Награжден золотым почетным знаком «Общественное признание». Живет в Цхинвале. Учился в Москве во ВГИКе на сценарном факультете. Автор сценария игровых короткометражных фильмов: "Суадон" — участник 68-го Канского кинофестиваля в разделе Short Film Corner, "Горячее молоко". Режиссер и автор сценария игрового короткометражного фильма «Икона». Тамерлан Тадтаев о себе в день своего рождения (лето 2023 года): В 92-м мне было 26, шла война, смерть гуляла близко, и я попросил Бога дать мне дожить хотя бы до 30 лет. В тридцать я бродил по кладбищу, смотрел на могилы друзей, пил из горла водку и молил Бога дать мне ещё пять лет и прекратить войну. В тридцать пять я чистил автомат перед зеркалом и, смотря на свое отражение, попросил у Бога дать мне ещё пять лет и прекратить войну. В 2004-м на высоте над Присом я сидел в окопе, строчил из пулемета и молил Бога накинуть на мои седые годы ещё пять лет и прекратить войну. В 2008-м я и мои друзья прятались за углом разбитого "Градом" здания в ожидании вражеских танков, утюжащих наш город. Молодые смотрели на меня, ветерана, с надеждой, я улыбался им и говорил, что всё будет в порядке. Но внутри я плакал и просил Бога дать мне в кредит сколько ему не будет жалко лет, месяцев, недель, дней, часов, минут и прекратить войну. В 50 я вдруг осознал, что Бог исполнил мои самые горячие желания, и не знал, что делать дальше, что у Него ещё попросить. В 55 у меня уже было несколько книг о том, что пришлось пережить моему поколению на этой бесконечной войне. Вчера мне стукнуло 57, и снова я прошу у Бога дать мне пять лет, а ещё лучше десять, 100 тысяч евро, чтобы посмотреть мир, и прекратить войну! Спасибо за поздравления! Всем мира и добра!