175 Views
* * *
Все тоньше темная струя.
Как пена горя отстоится
И кружки выступят края,
Еще добавит продавщица.
А раньше те, не нам чета,
Что слово — взвесь аэрозоли,
Как пили — нам бы никогда —
Стекло стирая до мозолей,
Как танцевали вдергача
До хрипа в горле, до обрыва
С тайнбернской треугольной сливы,
С ее квадратного плеча.
Так пей, да нос не вороти,
За жизнь, за рукопись в конверте,
За этот адрес впереди
И загодя рукою смерти,
Другого дома не дано.
Она уж перья очинила,
И сердце варит ей чернила,
И в клочьях пены видно дно.
* * *
Шли и оказались с тобой в незнакомом месте,
И трава стелилась параллельно земле,
Легкокрылы, светлы, миражи в предзакатном тепле
Отражались от тучи, как эхо последних известий.
Человеку страшно в его черепной коробке:
Шел, свернул не туда и узнал, что он тоже смертен,
Вроде длинным путем, а зашел в коридор короткий,
Лампы в сотни свечей, но свеча за свечою меркнет,
Так что мы и решили прогуляться снаружи
Через реки артерий, по жестким мостам сухожилий,
По глазному дну яблок, в пространстве туманных жемчужин —
Если это ошибка, то мы ее совершили.
Говорят, что некому будет и пожалеть об этом,
Мы и стали никем, и теперь никакими ногами,
Непременно босыми — где лед превращается в пламень,
В никуда направляясь, ступаем по мягким предметам.
Если это возможно — но это немыслимо даже —
Вот и я говорю, если это совсем невозможно,
Забредя в никакие места, растворившись в пейзаже,
Просочимся вдвоем в никакой кабачок придорожный,
И никто, звать никак, оттого никуда и не звали,
Там склонится над картой, сквозь зубы ругая Гомера,
Путешествий, печальных в начале, в пути и в финале
Разлетится по всем этажам шестистопная мера,
И нам станет так ясно — нам станет никак и неясно,
Невозможное станет нам домом без стен и без крыши,
Совершенно пустым, предзакатным, закатным и красным,
Над другими домами склоняясь все ниже и ниже,
Кто мог знать, кто мог знать, чем исправится эта ошибка,
Неудачная фраза, нет, слово — обрывок, фонема,
Эхо страшных известий, пространства кривая улыбка,
Над чертой горизонта единственный глаз Полифема.
* * *
Дамми не то чтобы узнает — а пожалуй, и узнает
Этот дом, хотя раньше он никогда здесь не был,
Поднимаешься вверх, а как будто идешь вперед,
Впереди маячит чердачный квадратик неба.
“Настоящий дом всегда немного корабль, —
Рассуждает Дамми, — немного плавучий замок,
На закат выплывает с огненными глазами,
По пролетам лестниц хлещут хвосты парабол.”
Дамми, мой самый старый воображаемый друг —
Даже черты его время размыло как-то —
Если идет вперед, всегда совершает круг.
Мутный туман прильнул к стеклу катарактой.
Дом узнает жильца, хотя пожалуй что раньше
Никогда его не встречал, но покрой пижамы
Как родной, как памятью сердце ранишь
О зубцы узорной кардиограммы,
И когда он выходит нехотя из квартиры,
Для него удваиваются ступени,
И сквозняк надувает пиджак-ветрило,
Пузырятся брючины на коленях,
Набирают лестницы шаг спирали
И секунды заживо растянулись —
Никогда жильцов здесь не выпускали
На чужой асфальт рукотворных улиц.
* * *
Мама превратилась в кукушку и улетела.
Чистит перья, ночует у часовщика,
На проводах никогда не сидит без дела,
Пестрая спинка, узорчатая щека.
Мама питается личинками насекомых,
Догоняет мух в полете и бьет крылом,
В комнатах настигает под потолком их
И вылетает в окно, покидая дом.
У нее появились подруги, про птиц говорят — товарки,
И в безлунную ночь, когда не видать ни зги,
Они любят встречаться над толстой березой в парке,
На воздушных потоках выписывая круги.
У нее ничего не болит, а если крадется кошка,
Она чует опасность: волна идет от хвоста,
Достигает мозга, живот холодит немножко
И навстречу воздух, и светится высота.
Просто у человека слишком большое тело,
Два удара сердца, и стены уже горят.
Мама превратилась в кукушку и улетела,
Папа видел сам, что ее не достал снаряд.
* * *
Жена Лота кричит — посмотрите на этот Содом,
Как вы можете спать или думать о чем-то другом,
Кроме мерзости этой? Не делайте шаг впопыхах,
А взбрыкните ногой, словно вы отрясаете прах,
Повторяйте движение резко, с упором на таз,
С разворотом в паху, ведь все ангелы смотрят на вас!
Со скучающим видом ко всему привычная падчерица
Повторяет движение, если мачеха поворачивается.
Перепуганы, слуги выполняют команды дословно,
Спотыкаясь, лежать остаются в бурлящих канавах Содома,
Но никто не подаст им руки, только вяло толкают на дно:
Содомляне они, а в Содоме так заведено,
А попробуй подай, посмотри в его сторону даже,
Пожалеешь о том: ты забыл, что хозяйка на страже —
Как ты смел отвлекаться? ты должен смотреть на Содом,
Проклинать его мерзость и всех, кто останется в нем.
Что касается Лота — с тех пор, как привел ее в дом,
Он не спит и не ест, и едва лишь способен молиться:
Пусть хоть озеро лавы позволит в себе утопиться,
Он завидует всем, с кем сегодня погибнет Содом.
Время замедляется, проступает текстура,
Поднимает морду лиса — неужели ее сожгут?
К ней подходит еж, они вместе смотрят на труд
Ангелов, расставляющих аппаратуру.
У лисы на морде
Почти человечий рот.
“Антропоцентризм не в моде,
Но ведь мы подневольный народ, —
Думают ангелы. — Лиса такое животное,
Неповторим генетический код его,
Рядом с ней ежа инженерное чудо,
Сам клубок, и ножки торчат оттуда.”
А Лот нашел другое дело,
Он полюбил зеленый цвет,
Он понял — станет пеплом белым
Лес, утопающий в листве,
И сердце кровеносной схемы,
Когда пронзила красота,
На придорожные фонемы
Сменял, как ягоду с куста.
* * *
Отмотавши свой срок в проявленном мире,
Стараясь не попадаться ангелам на глаза,
Мы встречаемся здесь, нам с тобой расставаться нельзя,
Хоть тебя на повторный, я слышала, приговорили.
Как не хочется снова, хотя — треугольная крышка
На трубе, чтобы дым — да какое нам дело, зачем,
Ты ведь будешь букашка, дворняжка, девчонка, мальчишка,
Безымянная горстка смешных неуклюжих фонем.
Это здесь — щелкнул пальцем, и сразу появится палец,
Там иначе, ведь мы начинаем уже забывать,
Как проходит любовь по суставам, костей не касаясь,
Сокращается мускул, и движется время опять,
Исправительный труд — развернуть жирный пласт онтологий,
Протащив свое время, как буйвол ведет борону,
Встать, пойти за нуждой и себя потерять по дороге:
То ли смерть повстречал, то ли просто в канаву свернул.
* * *
И вода тверда, и вино горчит,
И ногой не нащупать опоры,
Смотрит вниз ветла, на ветле грачи,
Как китайский конструктор, разборны.
Люди так шумят, как камыш кричит,
Если лезвие видит у горла,
Были омичи, были москвичи,
Карты родина передернула,
Как кричит камыш: дай работу мне,
Не сорняк и хочу быть при деле,
Хоть на дудку срежь, но играй на ней —
Дудок много и все надоели.
Там, где никогда летом нет дождя,
Небо молнии режут неровно,
Льет, как из ведра, вверх до дна дойдя,
Разрастается музыка грома,
И ведро вверх дном, и светло, как днем:
Каждый лезвие видит у горла,
И беда над каждым стоит с ножом,
Как китайский конструктор, разборна.
* * *
Незнакомые птицы паттерну за ловкой паттерной
Заплетают узором и мягко под воздух кладут,
Запах маленьких трав — как настойчива тема потери
Не твоей, не моей, нет каденции в этом ладу,
Здесь не спят, только трогают голосом верхние ноты,
Кем вы были, пока не проснулись, любезные птицы,
Словно азбукой морзе проносится тема работы,
Как знакомо — но вы бы еще не успели родиться,
Нет, не вечность, другое чужое глухое созвучье,
Подожди, подогнутся колени тяжелого дня,
Как могло так случиться, ведь вы и нужнее, и лучше,
Подождите, возьмите минуты, что есть у меня,
Но друг друга зовут и уходят, и крылья как крылья,
Как бесстрашное семя с разбега уходит в ничто,
Будет смерть, будет ночь, и надежда не стоит усилья,
Под водой, как под небом, ночует пустое гнездо.
* * *
Картонный Хогвартс. Дух несмелый
Сквозь стены, призрачный, бредет,
Венки цинизма и омелы
Качаются наоборот,
Опасна молодость, как праздник,
Метнулась искрой и сожгла —
Хоть от удара топора здесь
Не гнется хвойная игла,
Но далеко идти за словом,
Венком рутины манит жизнь,
И люд волшебников торговый
Приветствует капитализм.
* * *
Где-то сырая осень, и в легких сырость,
В странных годах, где мы с тобой не разлей вода,
В серое небо, как будто в пальто на вырост
Кутаясь, ищем два выхода в никуда.
Вдох, ядовитый дым, легкая тошнота,
Самое страшное — когда кончаются сигареты,
Ява в кармане дукатовская, не та,
Запахи в воздухе, яви не надо и нету.
Волны смертной тоски приносили пестрый улов:
Сверкающие ракушки, большие, как ухо бездны,
Мокрую музыку, груды нездешних слов
Лупоглазых, трепещущих, бесполезных.
А теперь, к этой яви пришпиленные булавкой
Страшной жизни, в фокусе энтомологических линз,
Жало брюшка и металл острия тугоплавкий
В микроскопической схватке скрестившись, сошлись.
Там, мимо фокуса, кто-то проходит знакомый
Где-то в волнах, уже еле видна голова,
И клочковатого, в дымных прорехах от грома,
Серого неба на саван хватает едва.
* * *
Наташа считает любовников. Ей не спится.
Любовники лихо скачут через забор,
Как журавлик над Токио, как в Ватикане синица
Над пехотной когортой, но в счете случается сбой.
Склеиваются мужественные фигуры,
Черты усатых, несколько смазанных лиц,
Словно дрожит от страсти перо Амура.
Наташа никогда не считает самоубийц.
Есть вещи, о которых не спрашивают красавиц,
Хотя иной раз, нащупывая пустоту,
На золотое сечение опираясь глазами,
Краем зрачка натыкаешься на черту,
И становится ясно, что все это неспроста,
Что ни мозг не помнит, ни сердце, то помнит тело,
Без единой ошибки, не путая черное с белым,
На церковной ограде сестренки играют с листа
Нашу девочку-жизнь, нашу встречу с причалом асфальта,
И дощатых гармоний скрипит черепной звукоряд,
Не считайте с другими и имени не называйте,
Это лодки на суше, и бывшие доски скрипят.
Юлия Фридман
Родилась в Новосибирске в 1970 году, в последние годы жила в Москве. По образованию физик, с апреля 2022 года - в Реховоте.