8 Views
* * *
Страшно знать правду о героях —
Как глухо звучит стон внутри черепной коробки,
Как долго бегут трещины по позвоночнику,
Как поскрипывает лесенка звукоряда
К каждой веселой ноте
Обертонами отчаяния.
Даже если, как семьдесят лет назад, в марте —
Тоже своего рода выборы —
Утомительные рифмы истории
Звучат глухо, словно внутри черепной коробки.
Вот что будет, если мы перестанем бояться —
Будет больно, и будет страшно,
Холодно, не будет хватать калорий,
И это будет надолго, никакого просвета,
А если покажется, что больней быть уже не может,
Врач поставит укол, который усилит боль.
Смерть будет идти долго,
Смерть принесет горе,
Смерть окажется бесполезной.
По пересохшему дну мертвого горла,
Подтягивая за собой водоросли ослабевших слов,
Шаркая босыми ногами,
Опираясь одной рукой на отчаяние,
Другой на нытье трещин вдоль позвоночника,
Придет любовь, потерявшая было право речи,
Лишенная языка,
Называя отчаяние надеждой —
Все, что увидит, она назовет по имени —
Как забытые лодки, со дна мертвого горла
На поверхность всплывают новые имена —
И для нашей смерти есть имя,
Даже для страха,
А мы думали, он больше не нужен —
Вот что будет, когда мы перестанем бояться,
Вот что стало, когда мы перестали бояться.
* * *
Уйти не может, топчется на месте,
И только вынимает из котомки
То мужества, а то как будто чести,
То прочей драной ветоши обломки,
И скользко, и неловко с этим веком —
Чем напоследок препоясал чресла?
Другой валютой плачено по чекам,
Откуда эта ветошь вдруг пролезла?
Твой житель, твой крикливый обыватель,
От пустоты ничем не защищенный,
Вдруг, кашляя, выходит из кровати
И над водой парит преображенный.
Но топлива хватает ненадолго,
Оно на дне котомки раскрошилось,
А тело дом, и в нем разбиты окна,
Наружу отворенные, как жилы,
И новый век идет тебе навстречу —
Привычно расступается народ —
Встал сапогом на твой мешок заплечный
И что-то из кармана достает.
* * *
Она смотрит в белую, белую даль окна,
И рассеянный свет слегка натирает веки,
Размывает шрифт, стираются имена,
Без имен и землю засеяли человеки,
В животе расставили фабрики и заводы,
Добывают из печени железистую руду
И грохочут так, что одолевает одурь,
Под височной костью в ее черепном саду.
Все теперь вразброд, и порядка ни в чем не будет,
Не собрать ей волю в кулак, не прочесть письма,
Как распался Адам Кадмон, получились люди,
Расползлись под сердцем и сводят ее с ума.
Но придет, как музыка, как колесо тайфуна,
Как двойная рыба, как черный и белый круг,
Сеть сердитых нервов натянет глухие струны,
От излучин ребер вглухую начнет игру,
Как по белому белым рисуют стальные перья,
Как читают кожей и чувствуют запах звезд,
Как вошли курьеры и сразу оторопели:
Здесь сплошные стены, придется идти насквозь.
* * *
Сезон песчаных бурь сменяется дождем,
А там, где ты молчишь, мороз оближет окна,
А ночь подходит так, как будто мы не ждем,
Не знаем, где она продрогла и промокла.
Под сводом черепа растет модель цветка,
Оставленного там, где гусеницы мерзнут,
Где ноги паука не гнет гидравлика,
Где ветер не дает, но отбирает воздух,
Он только чудом жив, но долго ли ему
Завянуть? длится миг, а вечность все короче,
И яд живительный я с ложечки приму,
Пусть поднимается по стеблям жил проточных,
Пусть мозговой барьер возьмет одним прыжком —
Твой город тянет вдох, исполнен колоколен,
Рассеивая свет кристальным порошком —
Отрава не спеша нащупывает корень,
Цветку с ней тяжело, он словно дышит впрок,
Она его сомнет, она его излечит,
Раскроет, как конверт, в нем спрятанный порок,
Мгновенье развернет, чтоб выпорхнула вечность.
* * *
Человек пишет итоги года:
Не стал Богом.
Откладывает карандаш,
Отпускает клавиши ради бога,
Мимо окон
Марширует на месте неподвижный пейзаж.
Стал, не стал — после смерти можно судить об этом.
Греки читают жизнь, как ритмичный текст,
В ней последняя строчка, как снег в середине лета,
Первый январский ландыш в растерянной темноте.
Мой племянник стал богом, когда мне было всего семнадцать,
Точнее, под пятьдесят, где-нибудь восемь тысяч
Километров, две-три сотых доли секунды
(Я говорю, мол, не потерплю профанаций,
Он продолжает смеяться,
За окном все еще Мытищи
Или уже Уганда.)
Поздней весной, когда земля делается прозрачной,
Разворачивает еще не остывшие недра,
Хорошее время, чтобы ловить удачу
На иридиево-платиновые крючки километров,
Но что касается осени — как только она коснется
Барабанов пульса осыпающимся крылом,
Мимолетность, как тонкое веко, прикроет солнце
И заглянет вечность в темнеющий сердца дом:
Гулкий череп, пружины смазанных сухожилий,
Превосходная печень, горящий куст легких на втором этаже,
Здесь ей нравится все, а с сердцем они дружили
Под присмотром мозга, и не расстаться уже.
* * *
Отчаяние выходило из леса, выходило из леса,
Над верхушками елей небо волей-неволей
Поднималось все выше опрокинутой бездной,
Ночь как будто без шапки над распахнутой хвоей.
Было время такое — какое-то не такое,
Отчаяние, а что же, ведь оно шло на свист,
Это время свистело неразделенной любовью,
Нашей, к нам или просто сквозь октаву на бис,
Так что — не поддавайся, ты слышишь, не поддавайся,
Даже если, закутано в тысячу душных пуховых платков,
Небо тянет к тебе по асфальту ползущие пальцы,
Добираясь до горла, только ты не таков.
Не задерживай взгляда, только слушай вполуха,
Как колеблется воздух — и сейчас, как тогда,
Смерть на ощупь нежнее лебединого пуха,
На пустые ступени выходя из гнезда,
Как тогда, те деревья, что стояли раздельно,
Так прочерчены тонко, как по сердцу иглой,
Как органные трубы для большой колыбельной
На ветру без усилья держат правильный строй,
Как тогда — но теперь уже даже не нужно свиста,
Всех родных зверей мы знаем по именам,
Они тоже устали, и как с корабля на пристань,
Осторожно ступая, спускаются в сердце к нам.
* * *
Куда-то миленькой завлек,
Ни берега, ни озера,
Лишь глина булькает взахлеб,
Где след копытца козьего.
Одним болотным голоском
Тревожный воздух полнится,
Хоть он не плачет ни о ком,
А клеится да колется,
А лучше б выйти нам помог,
Охотник, грибничок какой?
Идем к нему на огонек,
На пляшущий, голубенькой.
* * *
Пыли вчера набралось на щепотку, можно держать в горсти,
А сегодня большая гора посреди коридора
И барханы по комнатам, в стороны не развести
Стрелки черных путей через насыпи черного сора.
Говори не спеша, это ветер песком шелестит,
Как засохшие бабочки, в пыль рассыпаясь в полете,
Как прошедшее время и те, с кем его провести
Под бренчанье повторов, скрепленных в сквозном переплете,
Совершай эти действия, не разжимая горсти,
Не считая песчаных холмов, опылений, зачатий,
Палачей и влюбленных в них женщин: песок подмести,
Отвернуться, пройти, не нащупать рукой выключатель.
* * *
Ветер несет песок пустынь, и песок чернее рассвета,
Нет, песок белее луны и лунных ночей светлей,
Нет, не ветер, дыханье гор, в зубах размоловших лето,
Нет, не лето, а костный лом, оставшийся от людей.
Эти люди чужие нам — о нет, не бывало ближе,
Просто случайные имена, всплывшие невпопад,
Хрупки их глиняные тела и в жилах речная жижа,
Без пониманья смотрят на нас, когда из зеркал глядят.
Да что же, не так ведь и плохо им
В их передвижной постели,
Кружась и вихрясь, превращаться в дым,
Как гуманизм, смертельный?
Пусть в небе нет для них уголка —
С собой в прозрачной горсти
Луну, как чужое яблоко,
Пробуют унести,
Но что ни возьмут — проходит сквозь,
В руках уже правды нет,
В окно просыпается наискось
Горячим песком рассвет,
Ну что же с того, что рассвет настал?
Не нужно бояться дней,
Ведь нет ничего страшней зеркал —
Нет, все-таки есть страшней.
* * *
В России после дождя враги растут, как грибы,
Закончится осень, чуть дашь позвоночнику роздых,
Морозные вихри, гигантских циклонов рабы,
И снег кокаиновой пылью вгрызается в ноздри.
Конечно, бывает, сквозь сердце пробьется мотив,
Он скоро утонет в руладах сирен сладкогласных,
Матросы выходят на лестницу, уши закрыв,
А в воздухе хлопает крыльями парус атласный.
И этот корабль, он становится птицей ночной,
Точней, желтоглазой совой на развалинах ночи,
Расплавленный воздух спешит отвердеть за спиной,
Мы думали, что апокалипсис будет короче —
Постой, ты жила настоящим! — она обернется,
Еврейская девушка, тело плотнее фарфора
И в смерти не станет прозрачным, и эхо в колодце
Глубокого глаза до дна доберется нескоро —
Пустыня так трудно растила цветы для тебя,
Забыла, отвыкла, откуда и взять столько силы,
Стонала, когда по ступеням под сердцем носила
В сквозной звукоряд, где теперь только трубы трубят.
* * *
Небо стало громким, и это знакомый голос,
Так говорил немой из серого с синим дома,
Он не мычал, хотя из книжек мы знали,
Что немые мычат, но он не умел мычать.
Небо стало громким, а окна этого дома
Выходили на славный пустырь, вот где пусто, так пусто,
Только глина и пыль, на которую крошится глина,
Если дождь чередуется с засухой: засуха, дождь.
Небо стало громким, ну как сказать громким, просто
Растерянным и как будто поставленным перед фактом,
Перед фактом, который немому, который не может
Говорить, и по-нашему думать, трудно осмыслить,
Да и много их, этих фактов: к тому повернешься
Бестолковым лицом, значит, к этому станешь спиною,
Поневоле — хотя у него получалось, конечно, потише —
Выходя на пустырь, становился громким немой.
Я читаю письмо, за Рахманинова ответишь,
То есть, не то, за Рахманинова спасибо,
И я знаю, за многое спросят, но есть и такое,
За которое даже, пожалуй, ответить приятно.
А еще понимаешь, бывает — и стали понятны
Не слова, только смысл, и не смысл, а другое, другое,
Что хотел он сказать, нет, напротив, чего не хотел бы,
Хоть умри, для чего в языках регулярной фонетики нету,
Так что не помогло бы, хотя б и умели мычать.
Юлия Фридман
Родилась в Новосибирске в 1970 году, в последние годы жила в Москве. По образованию физик, с апреля 2022 года - в Реховоте.