65 Views
* * *
Вот ты идешь, спотыкаясь, опять спотыкаешься
И поминаешь богиню ушибленных пальцев
Блядь; а деревья, как своды угрюмого капища,
Ветра не слушая, страшно к тебе наклоняются
(Улицы темной удавка на плечи наброшена,
Кладбищем звуков гудит изнутри чаша черепа,
Из под подошвы выходит стеклянное крошево,
Месяц-половник спускается, сумерки черпая,
Светит фонарь, рядом с ним обжигаются бабочки —
Родины бледный огонь или сбой навигации,
Вязнут на дне утомленные колбочки, палочки,
Схваченный образ все медленней в мозг продвигается).
Странное время, каким тебе кажется? — кажется странным,
Кажется временным и неотвязчивым кажется.
Проблеск сознанья, как луч сквозь замочную скважину,
Больно гремит, как об стенки в ведре оловянном.
Чем завершится — все карты лежат вверх рубашками,
Мозг, ядовитый орех, в скорлупе, и не трогай,
Смерть, у моста постояв, вдруг пускается в тяжкие:
То ли в канаву свернет, то ль настигнет дорогой.
* * *
На зубах у воздуха скрипит песок,
Городская пыль тоже лезет в рот,
Шелестит ручей, что он пересох,
Скоро мы с ним станем один народ.
У людей слова застревают в горле,
Вроде, те же самые, а другие,
То ли буквы сморщились и прогоркли,
Растеряли звуки, не сберегли их,
То ли просто не было их и раньше —
Люди не находят ориентира —
В прошлое посмотришь, глаза изранишь,
Да еще забота продать квартиру,
А у нас с тобой никаких забот:
На зубах у горя скрипи, скрипи,
Этот вихрь, как дворник, людей метет,
Это прорастают глаза рябин —
Ах, товарищ деревце женского грамматического
Заслоняющего кривые окольные тропы
Прямотой метафор — стоят набычившись,
Шляпу рифмы мнут в руках остолопы,
Стой, жуй окончанья, немая улица,
Огнестрельный твой разговор короткий,
Мой народ горит и вот-вот обуглится,
Отпусти рябиновый мой народ мой.
В воздухе густом, перебравшем с вечера,
Не летает — ходит, не зная брода,
Эхо слова, дым от его отечества,
Угольная пыль моего народа.
* * *
Далеко друг от друга мы жили, а умрем в один день,
Между станций, не доезжая последней развязки —
Будь сердитой, перчатку на правую руку надень
С чьей-то левой, железной, неловко доспехами лязгнув —
Наши верные рыцари скучно лежат под землей
Или мажут слюнями коленки веселых девчонок,
Их галантные письма архивной пыльцой замело,
Фотографии выцвели и адресат перечеркнут —
И давай, продолжай, мол, никто не заплачет о нас,
Мемуаров не станут писать, и достанет на саван
Под железной дорогой рассыпанного полотна,
Рукотворный нам памятник рядом не будет поставлен,
Наши вещи исчезнут под огненным взглядом ракет,
Наш язык, наша речь растворится до голой фонемы,
От космических войн не останется даже планет,
Лишь протоновый след незадачливой звездной системы,
Наблюдатель, плюясь, застревая в кротовой норе,
Утомленный дорогой, измазанный квантовой пеной,
Ничего не увидит в богами забытой дыре,
Бесполезной, уже навсегда опустевшей вселенной,
Но, быть может, как некогда путник, опершись на посох,
В темноте восклицанье услышал и замер на месте,
Там, где совы расселись рядами на черных березах,
Словно в зарослях страшных скрипучих ламарковых лестниц,
Он услышит твой плач, нет, лишь эхо, нет, эхо от эха,
И, пускай ты уже понимаешь, что лучше не надо,
От короткого слова, нет, даже от вздоха, от смеха
Все начнется сначала; да что там, достаточно взгляда.
* * *
Беспощадной звездой на ладони безжалостной Реи
Аметист прожигает охранное покрывало
Груботканного хмеля — о, дайте вина поскорее,
Фиолетово-красным завесьте конец и начало,
Мы в горячечный бред, как в общественный транспорт, проходим,
Предъявляем билет и буяним законопослушно,
Как велит контролер, при хмельной и туманной погоде,
С поворотом зрачков внутрь себя и белками наружу.
Чаша скорби прозрачна, с граненым стеклом, на подставке,
Не откусишь, а только сломаешь бетонные зубы,
Ведь и так раскрошила; подлодки, как серые тапки,
Перемятые задники, как половина раструба,
И тюремные ребра, и таза тюремные кости,
И с надрывом, с нахрапу кнутом по глазам лошаденку —
Ты и кнут, и кобыла, и жадная, полная злости,
Городская толпа, и хрустит под ногами щебенка.
И с такими, как ты, нужно ехать по зыбким маршрутам,
Где по имени мертвых друзей называют бульвары,
Где цветущие сливы в подводные лодки обуты,
Где любимая спит и не дышит моим перегаром,
И, закутавшись в фартук из сладкого дымного тлена,
За могучими спинами жестоковыйных лингвистов,
Словно раны большой комсомольской и смерти мгновенной,
Ожидать титаниды и лезвий ее аметиста.
* * *
Там у окна стояло пианино,
Так глубоко покрашенное черным,
Что отливало красным на закате.
А рядом с ним стояла табуретка.
Ну это отделение такое,
На комнатах, конечно, экономят,
Но детям нужно жить, им нужно быстро
Жить, и чтоб громко музыка играла.
Мы эти сны, конечно, заслужили:
Шальной аккорд, свинцовое стаккато,
И разлетелись клавиши, и рыхлым
Металлом придавило табуретку.
Как ваше имя — Хаммерштиль да Шультер,
Вот так над нами призраки смеются,
Они же дети, знаешь, детям нужно
Смеяться, даже если, даже если.
За нами наши мертвые приходят,
Чтоб мы совсем пути не потеряли,
Как наше имя, Хаммерштиль да Шультер,
Раздробленные кости инструмента.
* * *
Назло вокзальной голытьбе
Пискляво-человечной,
В больничной койке, как в купе,
Мы едем до конечной,
И хаб-да-да-доб, и роб-ба-да-баб,
Стоянки все короче,
Улыбки медицинских баб,
Как белые цветочки,
Отдашь ей сердце, не отдашь,
Как скальпелем изранит,
Любовь уложена в багаж
С вещами в чемодане,
И роб-ба-да-баб, и хаб-да-да-доб,
И в кровь текут растворы,
И длинным пальцем тычут в лоб
Родные семафоры,
Гудок, не зная чистых нот,
Берет высокой дрожью,
Последний семафор, и вот
Мы вышли к бездорожью,
Конечно, машинист устал,
Но путь не слишком долог,
Шприцы уложим вместо шпал
И рельсы из иголок,
К перрону несут одноразовый гроб,
Расчислен размер и масштаб,
Твой белый халат, и хаб-да-да-доб,
И слезы, и раб-ба-да-баб.
* * *
Третью неделю без сна ты, Наденька,
Зеркалом треснувшее окно,
Бездна коллективного бессознательного
Обмелела, и показалось дно.
Ах, давно ли безумец скучней нормального?
Что не съел левый дискурс, то высосала война,
И теперь на крыло не поднимет мания,
Не опустит депрессия ниже дна,
Ни богов, ни героев, одни сопернички.
Пластик да камушки, сухо на бережку,
Бес не мелкий и мальчик не гуттаперчивый,
За плечом не кукушка кричит ку-ку,
Запинаясь, кашляя, поминая по матери
Пятое колесо, телегу – седьмой аркан,
Бездну коллективного бессознательного
Или, весь из стекла, опустевший в руках стакан.
* * *
Страшен гнев Господа страшному человеку,
Когда смерть открывает ему глаза,
И вот-вот возьмет, и уже не поможет лекарь,
Передать другому и отложить нельзя.
Страшен смех Дьявола его принявшему в сердце —
Из центра пентаграммы, из обходящего ее круга
Он видел все, и за порогом смерти
Ожидает смертная скука.
Незадачливому и неподготовленному
Страшен внезапный вид тропинки через болото,
Рожа тибетского зверя — что дать ему, что ему
Кинуть, чтоб пропустил — вынимает из сердца что-то.
Блаженны атеисты в окопах и под огнем,
Упертые в вере, не сломленные болезнью,
Простые, как дерево, вросшее в окоем,
В великолепной гордыне раскинутое над бездной.
Не принявшие спасенья, те, кто вернул билет,
Все же с изнанки держатся за надежду,
Знают — кому-то спастись, а кому-то нет,
Слишком много для царственного невежества,
Слишком влюблены в безвозвратное, невозможное,
Слишком жалеют, что все-таки все возможно,
Все обратимо — что же теперь, ну что же,
Мимо идет, и пускай тебя не тревожит.
* * *
Какое-то чудо простое
И жалкое, жальче всего,
Лошадкой стоит на постое,
Не пьет и не ест ничего,
Глаз ласточки в желтой оправе
Сердито за нами следит,
И правит горбатого, правит
Могила с бантом на груди.
Небось умирать-то горазды,
Вступить в мертвецы всякий рад,
Чтоб в армии ангелов праздных
Меж перьев почесывать зад,
Чтоб в гвардии демонов бледных
Скользить между клетчатых льдин,
Всей грудью вздыхая безвредный,
Ненужный уже кокаин,
Свистящим бичом Зодиака
Наигрывать в такт хвастовству,
Да так, что живая собака
Завидует мертвому льву,
Всплывать в очертаньях знакомых,
Как будто все бросили тут,
А все-таки в сердце, как дома,
И в памяти, словно в саду.
Когда осторожней не будешь,
И чудо свое не уймешь,
Офелию в ванной разбудишь,
И Вертеру уж невтерпеж.
* * *
Возвращаясь в тлен и поднимаясь из тлена,
Старому богу не дочь, а падчерица —
На одно ухо оглохнув, Вселенная
Глухим ухом ко мне поворачивается —
А скрипит сверчок, и, не щадя надкрылий,
Ткет шумовой ковер, заплетает обертона
На чистую ноту; что бы ни говорили,
Для него папа Карло нас вытесал из бревна,
Ведь если бы мы были из крови и плоти,
Ничего бы не поняли, и милая бы не узнала,
Как в полупрыжке и в полуполете
В океане шума проходит лодка сигнала,
Посланного ни к кому и ни от кого,
Онтологий чужда и свободна в выборе,
Пусть обносят удачей, лишают сладкого,
Пусть в компоте хлопья в осадок выпали —
Сердце вместе с лодкой скачет, и мокрым шариком
Надувается так, что легко и страшно,
Ожидаешь, что лопнет, но вовсе не жаль его,
Смерть к нам входит в тапочках, по-домашнему,
Пусть в одном прореха, в другом проруха —
Лодку как сигнал, от бортов до днища,
Проскрипим в последний момент, просвищем
Милой Вселенной в безнадежно глухое ухо.
* * *
Ну и что, не горюй, наше время подходит к концу,
Ланчелот и Гиневра — и эхо повторит “Гиневра”,
Непрозрачна, светла, ей свинцовая бледность к лицу,
Сквозь шитье гобелена едва проступает, двумерна —
Соблазненные вечностью — нет, что ты плачешь о них,
Их теперь отпустили, забыли, уже забывают,
Корабли вивлиофик, матросы потерянных книг
Ходят только к тебе, живы только пока ты живая.
На стекольные швы ляжет нежный медовый распад,
Та фигурка как будто уже начала шевелиться,
Встряли черные пиксели в безукоризненный ряд
Белоснежно-свинцовый, и связность утратили лица,
В сердце женщина входит, она ждет кого-то домой,
Ждет живого домой, может, хоть на побывку зашел бы,
Вышивает по венам холодной и тонкой иглой
Голубым или белым, потом голубым или желтым.
* * *
— Душно! — выкрикнула птица,
— Душно, — согласился ящик
На обочине мощеной
Пешеходной полосы.
— Стой! — но не остановиться,
Время стало настоящим,
С неба смотрят огорченно
Птолемеевы часы:
Механизм совсем не прочный,
Перепутаны пружины,
Стрелки вышли ниоткуда
И уходят в никуда,
То длиннее, то короче
Скрипы внутренней машины,
То ли кашляет простуда,
То ли падает звезда.
Дом устал от стен и лестниц,
Покосился от уюта,
Арматуры перекрестья
Словно вышли ниоткуда,
За щекой щебечет птица
Колокольцами шипящих,
Хочет в сердце угнездиться,
Не в твоем, а в настоящем.
Юлия Фридман
Родилась в Новосибирске в 1970 году, в последние годы жила в Москве. По образованию физик, с апреля 2022 года - в Реховоте.