186 Views
Как кто ни спросит меня, где я работаю, — по ответу: да ты что?! Вредно ведь! И с таким ужасом глядят на меня, словно я через пару минут скончаюсь, — забьюсь в конвульсиях и преставлюсь с застывшей пеной в уголках рта. А вот Федор, мой бригадир, тридцать первый год уже монтулит и жив, и растит сына, Федю, и внука Васю. И оба чада без особенных отклонений в организмах и психике. Правда вот Федя, сын Федора, родился без ноги, но, как признали врачи, виной тому алкоголизм отца. Зато Вася, внук Федора, сын Феди, красивый, жизнеспособный, тихий мальчик. Ему четыре года, но он не кричит, не хнычет, как остальные дети в его возрасте, не болтает ерунду в трамваях, смущая пассажиров и родителей, и это трудно назвать изъяном. Родители и дед считают, что он заговорит к тому времени, как идти в школу, а до семи лет человеку, по большому счету, и незачем болтать, напротив – поскольку невозможно жаловаться, просить, капризничать, Вася, по убеждению взрослых, волей-неволей сызмальства приучается к самостоятельности, — ведь легче самому замочить обкаканные штанишки, нежели, подергав за пустую брючину отца, неприличными (поневоле) жестами объяснить оказию, получить за это взбучку и, после, бесшумно плакать, сидя в шкафу, в окружении папиных протезов, провонявшихся мочой и нафталином.
Так что, как видите, на примере простой рабочей семьи я показал, что незачем так бояться моей работы, — я ведь не на ядерном полигоне мишенью работаю, и не на химкомбинате, дегустатором отравляющих веществ, а обыкновенным стропальщиком числюсь я в табельной …ного цеха номер шесть, в котором, по слухам, из-за вечновисящей пыли, спустя год работы, человек напрочь лишается легких и верхних дыхательных путей. Зрение же теряется (по тем же недостоверным слухам) в геометрической прогрессии. Опять же от этой зловредной пыли. Мол, за три месяца, ворошиловский стрелок превращается в беззащитного крота.
Вот ведь, говорят такие болтуны, не зря вам большую прибавку к зарплате дают, отпуск продлевают и на пенсию раньше выпроваживают, плюс молоко бесплатно. И качают своими тупыми головами. Вредность, вздыхают, неизвестно как скажется…
Мне ли вам доказывать необоснованность этих дурацких слухов, неизвестно по каким мотивам и кем сочиненных. Пусть уж лучше бригадир мой, Федор, сделает это – пригласит всех тех горе-сочинителей, и разольет литру самогонки в их стаканы, протянутые дрожащими от испуга руками. С первого раза, несмотря на то, что они на весу ходуном ходят, — поровну. Глаз-алмаз!
Федор также отравлен дурацкой пропагандой. Постоянно пеняет на мифическую вредность. «Я пью, — говорит он, — ибо алкоголь, — (и непременно с ударением на первом слоге), — изгоняет из моего организма всю эту хренотень, и не пускает ее извне.
Он одним духом выпивает стакан, морщится, занюхивает рукавом давно не стиранной спецовки и закуривает «Приму».
— Не дыми, — подкалывают его. – Ведь и так в цеху дышать нечем!
А Федор на это молчит. Он еще не придумал хорошего ответа. Всякий раз пытается, мыслит, а не выходит. Но люди считают, мол, зря подкололи. Молчит – значит обиделся. Ведь как ни крути, а сын-то без ноги родился, да и внук немой, — словно забывчивый диктор ТВ шевелит губами, причем уверенно и даже вроде с какой-то интонацией.
Я лично считаю, что алкоголизм Федора не профилактика от вредности, а обыкновенный человеческий порок. Результат неустроенности быта, несчастливой личной жизни, неуверенности в завтрашнем дне и прочих типических проблем человека.
Мастер дядя Гоша по этому вопросу со мной согласен.
Мастер дядя Гоша, усатый, хитроглазый, краснощекий, в когда-то белой каске, никогда не высказывает собственного мнения. В душе он, вероятно, с чем-то согласен, а с чем-то нет, но прилюдно выражает лишь положительную реакцию, даже на диаметрально противоположные мнения. Скажем, посоветовал я окрасить шкаф для инструментов в красный: так, мол, и так – обосновал я.
— Согласен, — ответил дядя Гоша. – Пускай будет красный.
— Но, — возражает Федор, — это ведь не противопожарный инвентарь, а инструментарий, и стало быть он должен быть нейтрального, к примеру, синего цвета.
— Да. Он должен быть синим, — соглашается дядя Гоша.
— А мне больше нравится красный, — из вредности продолжаю я.
Дядя Гоша, подумав, изрекает: «Мне тожде импонирует красный цвет. Это хорошая идея.» И так можно перебирать два цвета до конца смены. И с каждым дядя Гоша будет поочереди соглашаться. Причем если мы с Федором нарочно поменяемся предлагаемыми цветами, его это нисколько не выведет из себя. И ни за что он не ответит на вопрос какой бы цвет он сам предпочел. Не ответит и все. Даже если спит и видит этот шкаф зеленым.
Вот я сейчас стою на галерее, курю и думаю то, что вы сейчас читаете. Разве можно дядю Гошу считать жертвой пресловутой вредности? Нет, скажете вы. Его уступчивость, его болезненное соглашательство, вероятно является следствием неправильного воспитания. Так-то вот. Сами сказали. А слухи, тем не менее распространяете и меня сторонитесь, словно я псих ненормальный раз здесь работаю.
Итак, я стою на галерее, пять метров над уровнем рельсов, по которым снуют трансферкары с отходами производства. Курю, разглядываю цех (даже отсюда из-за запыленности не очень-то много видно), и думаю то, что вы сейчас читаете.
Люди в цеху заняты делом полезным стране и народу, но вредным, как утверждают в стране и в народе, этим самым людям. Бегают под крышей цеха кран-балки: скрипят, искрят, плюс спецвопли крановщиц – мне, как стропальщику, понятный. Визг крановщиц запросто перекрывает шум цеха, ибо иной частоты. Различая едва заметные колебания частоты и продолжительности этого чудо-визга нетрудно ориентироваться в рабочем пространстве-времени. Такая-то модуляция – обед, вроде как такая же (на слух непосвященного) – отойди, везу сыпучий груз, и уж ну точно копия предыдущей, ан нет, совсем иное: «Ира, получи, пожалуйста, за меня аванс, мой табельный номер, если ты забыла — сорок девять ноль шесть».
Вон, вижу, какой-то мужик, внизу, тащит ведро со смолой; другой мужик получил новые спецботинки и на ходу гнет их руками, испытывая штампованную подошву на прочность; женщина в зеленой каске, купила в буфете колбасу и несет ее в руке. В другой ее руке, несколько небольших гнутых профилей – заготовки под что-то.
Оба мужика перебегают колею прямо перед тупым носом трансферкары. Женщина –таки подождала пока та проедет.
Вообще-то травматизм у нас очень высок, но нетипичен в сравнении с другими цехами: то дверью буфета нос кому-нибудь сломают (ведь она металлическая, массивная и не видать изнутри на кого открываешь), то упадет кто на ровном месте, а потом утверждает, что толчки подземные, еще и кучу свидетелей с обмазанными йодом костяшками пальцев найдет… А эти мужики, что перебегали колею… Могли ведь под колеса угодить, головой думать надо. Тем более, что не ослы какие-нибудь. Один из них, вон тот, в желтой каске, Иван из травильного, мой сосед по бане. Толковый мужик, не раз помогал мне то силикатного клея из бака набрать, который у них в травильном зачем-то для производства используют, то в кассу очередь займет, а я помогал ему на похоронах, когда его отец умер.
Второй – мастер прокатного отделения. Вместе в заводском автобусе на работу и с работы ездим. В одном районе живем. Они друг друга не знают, Иван и тот мастер. Просто идут в одном направлении, через галерею, на которой я стою. Скоро поравняются со мной.
Я поворачиваюсь к ним, чтобы поздороваться. Иван – густобровый, с нелепой по-женски кокетливой родимкой над верхней губой. Из-за нее за ним приклеилось прозвище «Мамзель».
Мастер-попутчик, невысокого роста крепыш, с пятого класса занимался штангой, отчего сильно не вырос, хотя генетически был предрасположен. Это он сам так всем говорит. Я в этом не разбираюсь. Главное, что он знает много просто улетных анекдотов. Про один только клитор – восемь штук, и все непошлые, никто не смущается, а наоборот, вне зависимости от пола или ориентации – возбуждаются и хотят.
Отбросив сигарету, я приветственно подаюсь им навстречу, улыбаюсь. Но Иван как-будто меня не замечает, словно я не я, а примелькавшийся наплыв металла на перилах ограждения. Мастер же, улыбается в ответ, кивает загодя и, вижу, пробует, исподтишка, отереть вспотевшую ладонь, которую протянет мне через несколько секунд.
Иван уже поравнялся со мной и, чувствуется, пройдет мимо не обращая внимания, как если бы я — ненужный предмет.
Я удивлен. Почему? Пока я перебирал в уме возможные обиды, которые разве что ненароком мог ему нанести, он поравнялся со мной и даже сквозь недавно налетевшую облаком специфическую вонь, часто возникающую в нашем цеху, я ощутил невкусный запах только что съеденной им в столовке котлеты.
Не успеваю я произнести пришедших мне на ум слов укоризны, как Иван резко, словно сработал стоп-кран, остановился, схватил меня за плечи, развернул, продел свою руку сзади между моих ног и, таким образом подняв меня, попытался свергнуть вниз. Я уцепился за перила и стал что-то орать. Он тут же отстал, и так же молча пошел дальше.
Мастер-попутчик, пожимая мне руку спросил:
— Ну что, понравилось?
— В смысле, понравилось? Ты что, дебил? – грубо выкрикнул я, огорошенный таким обращением.
— Не груби, пацан, щас быстро тебя в чувство приведу, — брызгая слюной мне в лицо прошипел мастер-попутчик и с такой силой сжал мою ладонь, что я увидел цветной калейдоскоп.
Вдруг откуда ни возьмись выскочили дядя Гоша и какой-то незнакомый мне рабочий. Подбежав к нам, они принялись сообща перегибать нас за перила. Поскольку мастер-попутчик оказался для них физически несгибаем, они молча приняли его себе в союзники и уже втроем, без особых проблем вынесли меня за перила. Я повис над стоящей в пяти метрах подо мной женщиной в зеленой каске и лишь несогласованность действий моих мучителей держала меня их усилиями в воздухе.
Женщина, запрокинув бельмо неразличимого в смоге лица, вдруг как-то неприятно закудахтала, отшвырнула прочь колбасу и принялась с каким-то диким упоением швырять в меня металлические уголки заготовок. И хоть ни одна из них не долетела, а одна даже упала ей на каску, заставив прекратить кудахтанье и действия, мне все равно было не легче, ибо держали меня уже лишь за штанины, а те, с моего худосочного зада, неумолимо сползали.
— Что за хуйня?! – вдруг услышал я властный окрик. Не прошло и десяти секунд, как я снова стоял на своих двух на галерее.
Все переминаются с ноги на ногу и неловко сутулятся, боясь встретиться со мной взглядом, долго ищут по карманам сигареты и спички, терзают дрожащими руками зажигалки…
— Совсем крыша поехала? – негодует вернувшийся Иван, мой вызволитель.
Снова налетело облако вони-эпонима нашего цеха. И я вдруг как двину Ивана коленом в пах. Мгновенно подключилась вся команда. Мастер-попутчик стал методично бить полуприсевшего от боли в яичках Ивана кулаком по темени. Пожалуй ему самому было даже больнее, но он этого не замечал. Его пухлые щеки колебались как у бульдога и он бил, бил, бил… Неизвестный рабочий ничего такого не делал, а лишь, наклонившись к самому уху жертвы, орал: « Хуууяяяааак! Хуууяяяааак!», войдя в ритм с кулаком-молотом мастера. Дядя Гоша снял каску и по-педовски несильно шлепал ею Ивана по-спине, при этом часто восклицая фальцетом: « Ай! Ай! Ай!».
— Отвратительно! – вскричал я указывая на дядю Гошу.
— Противный, противный, — причитал он и слезясь, даже пуская сопли, продолжал шлепать Ивана каской.
— Гадко! Гадко! – кричал я исступленно, продолжая показывать на дядю Гошу. Все остановились. Иван поднялся. Дружно, мы схватили по-щеночьи скулящего дядю Гошу и, неторопясь, согласованно, скинули его вниз.
Потянуло сквознячком. Мы дружно прокашлялись, Иван смачно высморкался через нос, а я, напротив, втянул в себя и схаркнул. Не сговариваясь мы дружно глянули вниз. Рыдающая женщина, пыталась вытащить из-под трупа дяди Гоши свою колбасу.
— Да бросай ты ее! – пробасил Иван. – Она уже плохая. Новую купишь.
— А ты мне купишь? – огрызнулась женщина. Зеленая каска с нее свалилась и лежала поодаль, заляпанная дядьгошиной кровью.
Мастер-попутчик закурил и сказал:
— Начало месяца, блин, айда посмотрим, может талоны на молоко начали давать.
Он двинулся по направлению к чайной, где выдавали талоны на положенное за вредные условия труда молоко. Мы последовали за ним.
Где-то вдалеке, в другом конце цеха, невидимые из-за смога, перевизгивались крановщицы.
26.12.1995 / 12.08.2001
Александр Руденко
Писатель, переводчик. Родился 30 мая 1974 года в городе Запорожье. Живёт там же. Пишет там же. Основные годы активности пришлись на 1993-2005 гг. "...и да простят меня так называемые "неподготовленные читатели" за "филологическую профдеформацию", проявляющуюся в моих текстах. Я не стараюсь потрафить массовым вкусам, или заработать на этом деле денег, или добиться дешевой скандальной популярности. Я пишу то и так, что и как хотел бы прочесть у других, но, по той или иной причине, у этих самых "других" не нахожу..."