254 Views
Гори
Жарко и пусто в садах супостата.
Бесполезная жизнь элементов:
вот горящее сердце солдата,
там – циррозный любитель абсента.
В беспределе зомбических статуй
умирают три времени года.
И никто не сидит за растрату,
и молчит изваянье урода.
Так живет Валаам пораженных
среди винных холмов вдохновенных.
Для истории – два-три ожога
до глубоких костей сокровенных.
* * *
Она говорит – куда ты, куда?
Я говорю – далеко, на запах дыма и камня,
туда, где вода нас от безумья спасает обоих.
Сколько на жизни келоидных мет,
эта – фантомом физической боли.
Ты понимаешь: ответ тут нет,
нету на вход в этот сад пароля.
Мыслящий вслух – опадающий сад,
полуживые, шевелятся угли.
Мертвая пыль по музеям усадьб,
он до осенней поры не порублен.
Мы, отщепенцы, видны по глазам.
Щепки еще со времен Халхин-гола.
Пишут: сжигают в Боржоми леса,
с ними сгорают мои глаголы.
Определение поэзии
Я сел в машину, протер очки, поднял глаза и увидел радугу.
Она висела над одинаковыми пригородными домам
и неодинаковым лесом.
Лес делал вид, что он все еще держит свои позиции далеко на горизонте, Очевидно, с помощью висячей радуги.
Радуга была настоящая, как на открытке, и свежая струя воздуха
из полуоткрытого окна автомобиля подтверждала ее реальность,
вопреки впечатлению оптического обмана.
Я подумал, знает ли радуга или, скажем, лес в последней дали или кристалл, или, к примеру, водопад и т.п., что они эстетически прекрасны.
Как, например, мои коты, которые об этом знают.
Я достал свой новый мобильный телефон, протер очковой фланелью шпионский глазок камеры с орлиной зоркостью двух мегапикселей,
наставил на радугу тройные поверхности своих очков, окна машины и линзы и нажал нужную кнопку.
Я поднял глаза – радуга испарилась и сменилась молочным порезом Боинга, кренящегося к Ньюарку.
Радуга пропала, но зато появилась патрульная машина вровень с моим окном,
и полицейский с угрожающей надеждой спросил, нет ли у меня каких проблем.
Я ответил, что фотографировал радугу, и ответ ему очень не понравился,
но патрульная машина проворчала дальше к парквэю,
на всякий случай зарегистрировав мои номера.
Я нажал на другую кнопку и послал радугу воздушной почтой, как ей и положено, через космос жизни в свой электронный ящик.
Тут-то и выяснилось, что, пытаясь безуспешно оправдаться перед властью,
я нажал не на те кнопки, и радуга исчезла совсем и навсегда.
Не с вечереющего неба, а вообще.
Как будто ее и не было и я никогда ее не снимал через три стеклянных поверхности, несколько раз ее преломляющих и потом собирающих в прекрасную электронную мозаику виртуального изображения.
Я понимаю, что, несмотря на незначительность моего сообщения и сожаления, о том, чего может быть и не было, поверить мне невозможно, и единственным доказательством того, что я описал, является электронная запись в компьютерном реестре полиции графства Берген штата Нью-Джерси 26 февраля 2024 года.
* * *
Как стареет женщина?
Память о боли,
крик Филип! – в окно в горящую бездну.
Забота о пыли.
Мужчина стареет как волк в диком поле,
ища реку родную.
Потом на пределе –
видит душу свою как маяк в тумане,
плывущий, зримый, недостижимый.
Корабль жизни проходит мимо
в мерцающем караване
и на борту неразборчиво имя.
Что же остается?
Глоток свободы.
Приятие неизбежного счета, счета, заботы, вечерняя почта.
О чем Всевышний? Дожить до субботы,
До Рош Хашана, до Эрец,
и там залечь ночью.
Камень стынет медленно. Звезды хрупки.
Пахнет горящим вереском, мусором от Рамаллы, сухой кровью.
Лежу один, поднимая к луне озябшие руки,
своему покою не веря.
И на меня, тихо старея,
глядят удивленно
масличные деревья,
так и не узнав, что они деревья.
* * *
В. Ф.
Хотел успеть на пароход,
на голубой, на черный, белый,
Хотя, смотри, на кой мне черт!
Могу без парохода смело
пройтись по пристани, купить
платок нашейный, ожерелье
и, затерявшись там в толпе,
с народом разделить веселье.
И не жалеть, что пароход
куда-то уплывет, застрянет,
в какой там гумилевский порт
он неожиданно заглянет.
В таверне темной вдруг найти
таинственную незнакомку,
дыша ей в ухо, говорить,
в нее влюбиться ненадолго.
Но вот отходит пароход,
звучат последние сирены.
Немного горько на душе,
темно, но и освобожденно.
Освобожденно и легко,
что вновь упущен пошлый случай.
И где-то, очень далеко,
The King мычит besame mucho.
Ivy Hill
Неслышный шорох запыленных фото.
Молочное свечение рутины.
Так в сумерках глухого карантина
спят пятна неразборчивого света.
Непрочна ткань родительского быта,
вернее материнского, иного
и нет, другого нить забыта.
Оставлена за временным порогом.
Поэтому и строишь на рассвете
дом, теплый и условно-иллюзорный,
когда душа, теперь за все в ответе,
плетется от парковки вдоль забора
* * *
Все то же осталось во мне, все то же осталось,
Все тот же акцент, и шрам на руке, и та же усталость,
и книжный развал на полу, и музыка шума,
и наши бездомные встречи проносятся мимо
машины — дорогой на север, знакомой дорогой,
ведущей навстречу любви, судьбе, вдоль речки, сквозь годы,
по зоне газонов, уже изумрудных под утро,
и капли плывут по стеклу задумчивой ртутью.
Это — Хэллоуин: паутина на небе, на окнах. На страже
патрульной машины сирена, и все это — наше.
Подаренный жизни случайный кусок, погашенный, нежный.
Так кончился этот безжалостный век. Другой, безмятежный,
не нам обещает приют какой-то там доли.
Природа там — северный юг: лианы у школы.
И пьяница с виски дешевым стоит на пороге,
и выдох холодный с реки — лишь память о снеге.
Я помню ту жизнь, параллельную жизнь, за преградой,
за тонкой прозрачной стеной остывшего сада.
Как будто подходишь ты снова и медленно шепчешь,
и слов не понять, не понять ничего, но от этого легче.
И я разбираю, как будто, движение губ — безмолвное меццо.
Я долго смотрю и смотрю, и бьется к тебе ожившее сердце.
* * *
Это – азбука Морзе,
Разбросанная бисером
По страницам.
Каждая единица
Обозначает молекулу дыхания
А обозначив, исчезает.
Тает на языке как мята
Оставляя меты тут и там,
Незаметные никому кроме
Членов тайного общества
Никогда не вышедших на площадь.
Площадь оцеплена статуями
Торговые ряды пусты
Памятник смотри в другую сторону
Трамвайные пути заросли бурьяном.
Пахнет тлеющими листьями
И перекличка сторожевых
Стынет на лету в вязком воздухе,
И висит коническими штыками
На гудящей сети
Беспроволочной связи
Чьего-то спутника
Пропавшего без вести.
* * *
Если в бездну смотреть достаточно долго,
бездна глядит обратно в глаза.
Пора собираться в дорогу, замолкнув,
выйти из дома, не глядя назад.
Путь этот долог и необозначен.
Дверь закрываешь последним ключом.
В овраг уплывают заборы и дачи.
Женщина вслед окликнет: зачем?!
Там за немым, замерзающим полем —
в необозначенный дальний уезд:
там жители сыты просыпанной солью,
там фосфором светится смешанный лес.
Все глуше я помню родные пенаты.
Все ближе граница ничейной земли.
Но, если дошел, если был там когда-то:
там каска твоя, котелок и лопата
и сорванный знак, чтоб потом не нашли.
Андрей Грицман
Поэт и писатель, москвич, в США с 1981 года. Работает врачом. В 2004 году основал журнал "Интерпоэзия" и является главным редактором. Пишет на русском и на английском, публикуется. Живет в Нью-Йорке.