327 Views
Осень над Аргентиной
Летом 1997 года Лиза заявила, что её достала флейта, а Гусман всё равно находится неизвестно где, так что она теперь будет бас-гитаристкой, а «Происшествие» — дуэтом. Я начал писать новую программу под названием «Колыбель испанского летчика», оставив историческую тематику «Колокола времени» и лирику автостопного лета 1996 года. Суть новой программы сводилась к чёрному юмору и корявой абсурдистике — что резко контрастировало со старыми песнями, принесшими нам популярность. Лучшими песнями того времени стали «367-ой день», «Я подарю тебе цветок» и «Амальгама», в которой один из куплетов звучал так:
У зимы есть шансы на весну,
И масленичный грим ей совсем не идёт,
Гражданин ведёт гулять козу,
У станции метро оживлённый народ…
Несколько ранее со мной произошёл забавный случай: валяясь дома с температурой под 39, в простудном бреду я вдруг осознал принцип игры на фортепиано. Слегка покачиваясь, я подошёл к инструменту — и вдруг заиграл джаз. Как это произошло, я не понимаю до конца и сам. Моя сестра, учившая уроки в соседней комнате, подумала, что к нам кто-то зашёл в гости. Из моих импровизаций в итоге сложилось две песни.
В сентябре я завлёк в новый состав «Происшествия» своего однокурсника Максима Никитина, играющего на клавишах. Будучи одним из немногих на нашем курсе, кто располагал собственной квартирой, Макс очень скучал и постоянно звал всех в гости в Перово, куда от моей станции метро ходил очень удобный троллейбус № 30. Особенно Максим усердствовал в отношении однокурсниц, но с ними ему, кажется, не очень везло, и поэтому чаще приезжали парни с сумками бухла. Репетировать мы стали дома у Никитина.
Макс был сыном обеспеченных родителей, перевёлся к нам на курс из хорошо мне известной Костромы, где играл в любительской рок-группе, отличающейся очень приличным для провинции уровнем. Он писал песни, одна из которых, «В настоящем», отличалась изобретательной аранжировкой, да и слова были неплохи:
А счастье — вот оно — как на столе стакан,
Ты только пей, не то года его остудят…
Правда, на практике стакан для нас с Максом оказался не самым лучшим вариантом обретения счастья. Я встречал множество музыкантов, которым алкоголь, как минимум, не мешал в их деятельности. Но в 1997-1998 годах мы с Максимом обнаружили полную неспособность репетировать и пить одновременно, что во многом обусловило скоротечность нашего содружества.
К ноябрю мы довольно качественно отрепетировали десять абсолютно новых песен, причём Лиза подходила к партиям бас-гитары так же ответственно, как к партиям флейты, и продолжала записывать их нотами. Именно тогда нам очень кстати предложили выступить на квартирном концерте, посвященном семнадцатилетию девочки-тусовщицы по прозвищу Русь. Мы немедленно согласились. Когда мы приехали на Первомайскую, оказалось, что в квартире собралось не менее пятидесяти человек.
Успех дебюта в новом составе превзошел все ожидания. Несмотря на мои дурацкие разглагольствования, которые нужно было вставлять между песнями, пока Макс отстраивал синтезатор, концерт прошел на одном дыхании. На одной из фотографий с сейшена оказались в уморительном соседстве я, музыкант Дмитрий Скворцов и не полностью попавший в кадр портрет Джима Моррисона… Картину мы назвали «Полтора гения», предлагая всем по-своему трактовать этот заголовок.
Там же, на «Семнадцатилетии Руси», мы познакомились с Сергеем Тышевским по прозвищу Ворон. Ворон хвалил наше творчество, угощал на лестнице неплохим вином и звал сыграть в театр песни «Перекрёсток», где он якобы работал (позднее выяснилось, что, скорее, тусовался и изредка волонтёрил). Несмотря на сомнительность ситуации, в которой оно было высказано, предложение казалось крайне соблазнительным. С другой стороны, наши амбиции следовало обеспечить более добросовестными репетициями, а у нас за пределами этих десяти песен дело как-то не шло.
В ноябре 1997 года мы сыграли крохотный квартирник в Костроме, куда нас позвал Макс, но поездка эта запомнилась не столько музыкой, сколько тяжёлыми погодными условиями на обратном пути, совершенно непригодными для автостопа. Максиму было хорошо: он ехал обратно автобусом. Но разве могли поступить так тривиально люди, знавшие каждый указатель на здешних трассах?
В результате к полудню мы с Лизой стояли в снежной каше на обочине дороги и проклинали решимость, выгнавшую нас на дорогу. Машины упорно не хотели нас забирать, причём большая часть из них ещё издалека мигала поворотниками и уходила под табличку «Учхоз «Костромской». Но вот, кажется, показалась она, наша машина… так-так… вроде прямо… ну вот, опять ушла влево. Дьявол!
— Не успеешь на него руку поднять, а он уже подмигивает, — жизнерадостно шутила Лиза.
Через полчаса нам улыбнулась удача: остановился автобус с надписью «Ярославль», согласившийся бесплатно подвезти. Но едва мы разговорились с водителем, как вдруг пришлось резко останавливаться: что-то произошло с двигателем. Не став ожидать починки, мы выскочили на дорогу и снова стали стопить. На фоне ремонтировавшегося автобуса, должно быть, это смотрелось эффектно…
Как ни странно, следующая машина, подхватившая нас (она шла из Нижнего Новгорода в Ростов) тоже сломалась, и тоже быстро — прямо у посёлка Лихообразово. Нам снова пришлось энергично размахивать руками, и на этот раз остановилась «шестёрка», ведомая в Ярославль двумя немолодыми людьми.
— У нас славная машина, — сказал один из них, сидевший за рулём, — развивает скорость — во! Хотите, покажу?
— Да нет, не надо.
— А я всё равно покажу!
В этот момент, ещё не успев ничего сделать, он как бы не нарочно проехал по какой-то железке, лежащей едва ли не на встречной полосе. Раздался страшный скрежет. Проведя машину по инерции ещё метров пятьдесят, водитель поспешно прижал машину к обочине. Они вышли оба, вместе с пассажиром, но ждать возвращения пришлось недолго. Мужики выглядели раздосадованными и молчаливыми.
— Ну, что, вчетвером теперь стопить будем? — попыталась пошутить Лиза.
— Этот …, представляешь, глушак … сорвал …! — ответил пассажир.
Дальнейшая дорога до Ярославля сопровождалась почти самолётным рёвом двигателя и задушевными матерными рассуждениями хозяев машины о безвременной потере глушителя.
Последней песней, сделанной с Максом, была «Осень на Филлипинах» — наверное, лучшая среди написанных в то время. Мутный текст на темы, связанные с участием Японии во Второй мировой войне, сопровождался мелодичными фортепианными проигрышами. Спустя двадцать пять лет, слова, наконец, получили завершённость, а место действия — перенесено в Аргентину.
Осень, осень над Аргентиной
С листьев стекает вода
Память о лете сгорает без дыма,
Медленно и без следа.
Дождь над рекою и дождь на суше,
Где же вы, солнца лучи?
Сколько глупое сердце не мучай,
Знай всё стучит и стучит.
Осень, осень над Аргентиной,
Звуки войны за спиной,
Больше не будет Парижа, Берлина,
Больше не нужно домой,
Мир над рекою и мир на суше,
Вечный, как струи воды,
Ты в этой жизни для счастья нужен,
Раны тебе без нужды.
Осень, осень над Аргентиной,
Боинга низкий полёт,
Больше свободы у нас не отнимут,
Больше никто не умрёт.
Бог над рекою и Бог на суше,
От наших драм вдалеке,
Взрывы становятся тише и глуше,
Капли дождя на виске.
К сожалению, уже тогда каждая наша репетиция начиналась с пьянки и заканчивалась пьянкой. Никаких концертов, кроме туманной отдалённой перспективы в «Перекрёстке», у нас больше не предполагалось…
В такой обстановке нас застало врасплох неожиданное предложение срочно сыграть в уже знакомой мне Вологде на Всероссийском фестивале памяти Александра Башлачёва — близилось десятилетие смерти музыканта. Оказывается, это в который раз сработала оставленная там в 1996 году наша кассета из Рок-лаборатории. Отказаться было нельзя, и мы поехали. Кроме Макса и Лизы вместе с нами в Вологду отправилась также наша бывшая вокалистка Аннушка Гришина, соскучившаяся по новым ощущениям. Помимо всего прочего, мы везли в Вологду новую, нарочито фрейдистскую песню «Дивный новый мир», ещё не отрепетированную, но очень задорную:
Водопроводчик гнёт трубу, в токийском метро жара,
Все это было наяву — особенно, рано с утра,
Он держит крепкою рукой отбойный молоток,
Красы исполнен неземной — Конфуций или Бог?
В Вологде нас приняли очень тепло; выяснилось, что мы — единственная московская команда, добравшаяся до города. Кроме того, из Питера приехала группа со странным названием «Анти-театр ДДТ», о которой никто ничего так и не узнал, так как ребята вошли в зал в разгар концерта, свалили свои вещи возле сцены и тут же заснули прямо на них молодецким пьяным сном.
Играли мы первыми, и наша музыка вологжанам понравилась. Какие-то девушки явственно вспомнили, что слушали наши песни на набережной в 1996 году. Местные музыканты крайне эмоционально нас поддерживали, да и нам они понравились. «Отделение Локомотивного Хозяйства» Романа Дёмина оказалась отличной акустической группой, а их песня «И это называется жизнь» запомнилась мне на долгие годы. Кроме того, мне приглянулись стихи начинающего, но страшно амбициозного поэта Даниила Файзова, сделавшего впоследствии большую литературную карьеру в Москве. Что касается Ромы Дёмина, то спустя несколько лет он получил за что-то тюремный срок, но после выхода из тюрьмы раскаялся, женился, у него родился ребёнок. В 2013 году мы увиделись с ним ещё раз на концерте «Происшествия» в Вологде. А пятью годами позже «Происшествие» исполнило его песню «Город-блюз» в своём альбоме «Счастье».
После выступления местные журналисты пытались взять у нас интервью, но мы не очень поняли, что они хотели от нас услышать. Кто-то из них безуспешно пытался обвинить нас в связях с нацистами — видимо, из-за моего любимого берета с эмблемой вертолётного спецназа полиции штата Южная Каролина. Само предположение было для меня оскорбительным, и я едва не наговорил в ответ гадостей. Впрочем, пора было на поезд, и ближе к концу концерта мы отправились к вокзалу в компании провожающих нас вологодских музыкантов из группы «Тригон». На память о Башлачёвском фестивале я сохранил афишу, которая ещё долго висела на стене у меня дома.
«Происшествие» в «Перекрёстке»
В Вологде случилось то, к чему всё давно шло: мы разругались вдрызг с Максом Никитиным, причём об уходе из «Происшествия» Максим сказал сразу же, как только мы сели в московский поезд. Будущее группы в очередной раз оказалось под вопросом, но буквально за две недели до долгожданного концерта в «Перекрёстке» к нам присоединился Вячеслав Жинжак по прозвищу Жак, 25-летний уроженец Мурманска, работавший там барменом. Имея за спиной огромный исполнительский опыт в среде бардовской песни, он очень помог «Происшествию», придумывая вместе со мной все аранжировки.
В итоге на сцену в тот день вышли я и Лиза, на соло-гитаре играл Слава Жинжак, а на ударных мы уговорили подыграть барабанщика группы «Выход в город», пожилого джазмена по имени Фридрих. Как ни странно, концерт получился неплохой, а его запись стала одной из лучших записей «Происшествия» в девяностые годы.
Вскоре Толик Ковалев (он же Ларс), мой старый знакомый ещё со времен Арбата, стал постоянным барабанщиком группы. Правда, играл он неважно — зато проявил организаторские способности, хлопоча о концертах и заставляя всех репетировать в те дни, когда нас обуревала лень.
После концерта я зачастил в «Перекрёсток» в качестве гостя: вход был платным только в концертный зал, поэтому я подолгу просиживал у барной стойки, общаясь с Жаком. Там же, в баре, находилась дверь, ведущая на сцену, через которую проходили музыканты. С некоторыми мы знакомились, но запомнились из всех этих людей только Сергей Калугин, Ольга Арефьева, Александр О`Шеннон и многочисленные участники творческой ассоциации «32 августа». К весне «Перекрёсток» стал для меня таким же местом тусовки, как когда-то Арбат, «стрелкой, которую не забивают».
Как и в прошлом на «Киевской» у Дихтера, администрация театра меня недолюбливала, считая, что моя персона должна приносить какую-то прибыль. Но взять с меня было нечего, поэтому обострений конфликта не возникало. Впрочем, директор театра, Виктор Луферов, в отличие от Дихтера, мне нравился. Это был умный, талантливый и не боящийся экспериментов человек, посылающий со сцены в зал декадентский драйв, абсолютно нехарактерный для КСП.
В перерыве люди обычно устремлялись из зрительного зала в бар, и у Жака кипела работа. Особо важной задачей было не забыть заранее нагреть чайник, но иногда Жак увлекался общением и забывал вовремя набрать воду. Однажды я выручил его, бросившись прямо в скопление людей с воплем: «Осторожно, горячий чайник!» Этот финт позволил мне легко добраться до туалета, но вернуться обратно с наполненным водой чайником оказалось гораздо сложнее: меня уже раскусили. Вскоре я привёл на тусовку Чёрного Фельдшера и Галку, которые по началу смотрелись экстремально в более старшей, чем мы, компании. Одновременно в мой круг общения вошли друзья Жака.
Заметным персонажем в тусовке был Сергей Тышевский по прозвищу Ворон — тот самый, который угостил меня вином на квартирном сейшене у Руси и потом привёл в «Перекрёсток». Беднягу искалечили в армии, благодаря чему у него было перекошено лицо и нарушена речь. Многое из того, что он говорил, я понимал не с первого раза. Далеко не все были способны с ним общаться, но мне он казался забавным, особенно когда рассказывал какие-то безумные завиральные байки о своей жизни или бахвалился якобы близким знакомством со звёздами андеграунда — к примеру, с Сергеем Калугиным. Если уж на то пошло, в том же «Перекрёстке» частенько тусовался директор Сергея Калугина Дмитрий Урюпин, с которым я спустя пару десятилетий сдружился и сотрудничал.
Бородатый общительный Дима Горяинов был самым старшим из нас — ему было слегка за сорок. Обычно он представлялся главным редактором газеты «Бард’Арт» и сразу начинал страстно рассказывать о своем проекте, появившемся сравнительно недавно — в феврале. По его словам, это была единственная в мире газета об авторской песне. Дима возил её по всем каким только можно фестивалям, но чаще раздавал бесплатно, чем продавал. Выход издания финансировался предпринимателем по имени Вадим Гринштейн, который владел небольшим издательством. Как-то я побывал дома у этого мецената и поразился тому, насколько его квартира завалена хламом — буквально до потолка. Когда через много лет я стал заниматься издательским делом, я понял, что превращение своей квартиры в склад — это неизбежное зло для профессии издателя. Активное участие в жизни газеты «Бард’Арт» также принимали Слава Жинжак, который числился там корректором, и Саша Карпов, который получил возможность регулярной публикации своих баек. Не думаю, что у газеты был очень большой тираж и что она действительно была такой уникальной, как её расписывал Дима. Но в убеждённости и трудолюбии Горяинову отказать точно было нельзя. Жизнь вокруг него так и кипела.
Тем временем в моей жизни приближались большие изменения. Как и многие другие подростки, с родителями я ладил не всегда. Примерно с тех пор, как начал тусоваться на Арбате, я отгородился от своей семьи в комнате, где запирался на финскую задвижку и даже варил себе по утрам кофе — моя комната была переделана из кухни, и потому в ней стояла старая электроплита. Творческий беспорядок, напоминавший обстановку у Скифа, никогда не подвергался каким-либо изменениям — пока в 1997 году мой отец не решил сделать ремонт. В результате в течение года я был лишён своих вещей, хранившихся отныне в ящиках в гараже, а ночевал на маленьком диване, который из-за отсутствия места было невозможно разложить в длину. Мои дневниковые записи 1993-1995 года в результате этих скитаний бесследно сгинули, о чём я жутко жалею до сих пор. Зато с того времени я стал обходиться минимумом вещей — особенно, во время поездок по стране.
В конце концов, в апреле 1998 года я переехал от родителей и стал жить один. Квартира моя тут же получила название «особняк князя Караковского», а улица маршала Полубоярова была переименована в улицу Четвертькнязева. Переезд я отметил 9 мая 1998 года, предприняв автостопный рывок в сторону Смоленска, но добрался только до Вязьмы: в праздничный день машины ходили не очень хорошо.
Долго жить в одиночестве мне не пришлось. Вскоре моей боевой подругой стала красивая трёхцветная кошка по имени Иришка. Дело было так.
Случайно встретив на Арбате подругу Жака Свету Гольдфельд, я выяснил, что она идёт в «Купину» (ныне несуществующая сеть продуктовых ларьков), закупаться подпольным молдавским вином. Будучи честным человеком, я напрямую спросил, что надлежит сделать, чтобы быть угощённым. Оказалось, что вино предназначается для человека по прозвищу Саша Птиц, у которого был день рождения, и что всё это будет происходить где-то на Нижегородской. Ещё Света сказала, что там будут также присутствовать слегка знакомые по «Перекрёстку» Андрей и Стася Седовы, чьё занятие состояло в изготовлении и продаже красивых вещичек из кожи, и которые в то время жили у Саши. В итоге, я удачно напросился в гости и настолько успешно принял участие в дегустации вина, что через некоторое время мирно уснул там, где сидел.
Очнулся я от грохота ломающейся мебели. Андрей и Саша — оба, мягко говоря, тяжеловесы — исступлённо дрались. Светы в квартире не было. Стася забилась на балкон. В конце концов, ссора закончилась выбрасыванием вещей с балкона. Андрей и Стася убежали на улицу, я остался приводить в чувство хозяина. «Ненавижу! Везде его вещи!», — заорал Саша и, к моей полнейшей неожиданности, вытащив из-под кровати котёнка, попытался выбросить его в окно. Выхватив животное из рук чуть ли не в полёте, я забросил котика за пазуху. Успокоение эмоций оказалось необычайно быстрым: выпив стакан водки, Саша уснул. Взглянув в окно, я совсем не обрадовался: какие-то гопники били Андрея по второму разу. Выбежав на улицу, я понял, что человеку нужна медицинская помощь, но он рвался на Ленинградский вокзал, чтобы ехать в Тверь, к матери. «Какая Тверь? Первый мент — твой! Я тебя не пущу в метро, пока ты не придёшь в себя», — сказал я. И мы поехали ко мне на троллейбусе №63, который шёл хоть и долго, но надёжно.
Потеряв место жительства в Москве, Андрей был только рад отделаться от некстати полученного в подарок котёнка. Я назвал кошку Иришкой, так как мне нравилось сочетание этих звуков. Впоследствии бедное животное мужественно переносило вместе с нами все тяготы тусовочной жизни, пока в 1999 году не досталась бабушке Галки Снимщиковой.
Июнь 1998 года ознаменовался выступлением в подольском лицее № 5 на довольно большом концерте, где играла также группа «Перекрёсток» (тёзка московского театра песни). После выступления «Происшествия» (в составе меня, Славы и Лизы) к нам подошла с благодарностями замдиректора лицея. В этот момент, сильно поддатый, я наяривал на фортепиано «Птичку» и не ожидал к себе такого внимания.
Кроме того, мы устраивали квартирники, а единожды, благодаря Саше Крымскому, выступили в Православном Университете св. Иоанна Богослова, концерт в котором закончился таким невообразимым пьянством и развратом, подобного которому я, пожалуй, и не припомню — видимо, некоторые зрители восприняли специфику заведения как вызов. В то время, пока основное число слушателей занималось пьянством и прелюбодеянием на всей доступной для этого площади, я решил заглянуть в зал, где вроде бы кто-то ещё продолжал выступать. К моему удивлению, это оказался лидер группы «Даждь» Дима Студеный. Слушали его несколько преданных православных девушек.
Вклад Лизы в творчество группы с появлением в группе Жака постепенно стал сокращаться, а в июле 1998 года закончилась и любовь. Чтобы побороть печаль, я снова отправился в дорогу.
Каштановые реснички
Как-то летом, когда я скучал в Жулебино, Галка попросила меня прокатить куда-нибудь автостопом. Тусующиеся рядом Седовы тут же предложили в качестве цели Тверь, где жила мать Андрея. Поездка получилась странной: сами Седовы до города не добрались, и мы фактически упали бедной женщине как снег на голову. На обратном пути я повредил ногу, и добрался без проблем только благодаря тому, что Галка была удачлива на дороге.
Тем же летом 1998 года у нас с Лизой и Мишей была запланировано путешествие в район Рыбинского водохранилища, но к июлю и Лиза, и Миша по разным причинам ехать уже не хотели. Оставшись вдвоём с Машей Смирновой, мы решили не отказываться от своих планов. Но тут Седовы вдруг действительно собрались ехать в Тверь, и мы отправились в поездку вчетвером.
Гулять по городу с Андреем и Стасей оказалось гораздо приятнее, чем без них. Мы тщательно обошли исторический центр, но особенно почему-то врезались в память названия окраинных улиц — Склизкова и Резинстроя: мы решили, что Склизков и Резинстрой — это такие гоголевские литературные персонажи. Увидев знакомую набережную, я ощутил жгучее желание похулиганить и сфотографировал ничего не подозревающую Машу точно на том же месте, что и Галю за две недели до этого (Галя, конечно, потом была в бешенстве). Затем мы сели в трамвай и отправились погулять на окраину города (сейчас мне кажется, что это была Старая Константиновка), где оказался отличный песчаный пляж и сосны на берегу карьера, напомнившие мне Урал.
В Твери было хорошо, но эта обстановка слишком расслабляла, и ранним утром мы собрались в дорогу. Как выходить на нужную трассу никто не знал, и мы решили попросту взять билет на автобус до деревни Кушалино, находящейся на уважительном расстоянии от Твери. Оказалось, что автостанция там находится около местной, очень красивой церкви — наполовину отреставрированной, наполовину разрушенной. Проехав ещё километров сорок с парнем, торопившимся на «ЗИЛе» в посёлок Рамешки, мы встали на обочине. Вскоре перед нами остановился «КАМАЗ» до Бежецка. Водитель и его сменщик были с похмелья и пытались нас уговорить дать им денег, но у нас с деньгами было плохо, и мы ограничились моральной поддержкой. В ответ они сообщили, что городок у них не интересен, беден и вообще ничем в истории не прославлен кроме того, что там родился Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, более известный как Малюта Скуратов. Позже оказалось, что даже этим Бежецк похвастаться не может: историки придерживаются мнения, что место рождения Скуратова неизвестно.
Мы приехали в город почти что с закатом. Успев засветло пробежаться по торговым рядам и немного пофотографироваться, мы нашли водопроводную колонку и решили умыться; зрелище чистки зубов двумя путешественниками вызвало большой интерес со стороны бежецких детей и собак. Миновав красивую башню с часами, принадлежавшую местной фабрике, мы пришли на вокзал и стали ждать местного поезда, на котором планировали проехать всего один перегон до узловой станции Сонково. Это место давно меня интересовало с транспортной точки зрения, но кроме пьяных подростков там никого не было.
В итоге, мы провели ночь в трёх городах и двух поездах. Самым трудным было вовремя выскочить из электрички в городе Кашин, не прерывая при этом сна. Зайдя на местный вокзал, мы рухнули на скамейки. Очнувшись около десяти утра, я увидел Машу Смирнову, гладящую по холке огромную добрую собаку. Ещё несколько дворняг сидело рядом, и все хотели есть. Мы немного поделились с ними завтраком и пошли гулять.
Кашин оказался маленьким, жарким и удивительно спокойным. Привокзальные плакаты, рекламирующие местный санаторий, сохранились с советских времён, а в магазинах продавалась местная минеральная вода «Анна Кашинская». Маленькая речка Кашинка оказалась живописной, и мы долго сидели на её берегу. Там я написал небольшое стихотворение, построенное на аллитерациях и посвящённое спокойной атмосфере Кашина. «Такие дела, крошка, каштановые реснички…», — заканчивалось оно.
Ночевать можно было на кашинском вокзале, но мы предпочли всё-таки встать с палаткой на Волге. Проще всего это было сделать возле моста на трассе Кашин — Калязин, куда часто ходили местные автобусы. Местность эта оказалась пустынной. Мы поставили палатку, но с топливом дела были плохи — среди мелкого кустарника попадались только трухлявые палки. Впрочем, до ночи этого запаса хватило. Маша, в то время бравшая уроки вокала, ушла под мост, чтобы попрактиковаться в пении, и её голос разносился далеко по Волге… В то время я и представить не мог, что спустя семнадцать лет эта девушка станет вокалисткой фолк-панк группы, и мы не раз вместе споём.
Утром мы без труда застопили машину в сторону Углича, что позволило не заезжать в Калязин, в котором я уже один раз был. Оказавшись в городе раньше намеченного срока, мы быстро его осмотрели и решили заблаговременно подумать о ночлеге. Самым логичным казалось выйти на трассу и поехать в сторону Рыбинска, чтобы по дороге найти подходящее место для установки палатки, но нас подвело то, что мы не сразу нашли нужный выезд из города. Приложив кучу усилий, чтобы успеть уехать подальше от Углича, мы оказались застигнуты наступившей темнотой врасплох — прямо на трассе, между посёлком Большое Село и железнодорожной станцией Лом. Стопить ночной транспорт было без толку — его почти и не было.
Поставить палатку на поле в полной темноте оказалось практически невозможно, но и перспектива дойти до находящейся в восьми километрах станции тоже не обещала ночлега — хорошо ещё, что ночь выдалась сухой и тёплой. К счастью, при свете очередных фар я разглядел на дороге что-то вроде выемки — видимо, бывшую автобусную остановку. Поставить палатку там было невозможно, и мы просто легли на асфальт, спрятавшись в спальники от всепроникающих комаров. Местная молодёжь, возвращавшаяся с дискотеки, с ужасом соскакивала с обочины в поле, когда в её поле зрения попадали наши тела… Долго это комариное мучение длиться не могло. Как только рассвело, мы снова стали стопить, и уже скоро вместе с местными дорожными рабочими доехали до станции Лом. Эти ребята, как оказалось, заметили нас ещё пока мы лежали в спальниках, что стало отличным поводом для шуток.
Рыбинск, до которого мы добрались к полудню, оказался большим и симпатичным, но довольно запущенным городом екатерининской эпохи. Было в нём немало и советского, но вообще он показался каким-то очень значительным — по сравнению как с Кашиным, так и Угличем. Погуляв по городу, мы опять решили выйти на трассу, чтобы встретить ночь в дороге. Потом мы проехали, не заметив, участок водохранилища, поглотивший когда-то старинный город Мологу, проскочили насквозь Пошехонье и только там стали искать место для ночлега. На этот раз нам повезло: в нашем распоряжении было не просто поле, а тракторная колея, посередине которой отлично помещалась палатка. Картину портил только мелкий дождь, начавшийся ещё в Рыбинске. Проснувшись наутро и обнаружив, что мы вымокли до нитки, я понял, что за последнюю неделю пресытился бродяжничеством по горло. Рассчитав, что отсюда реально попасть в Москву без ночёвок (или, в крайнем случае, с ночёвкой в Ярославле), мы бодро выбежали на трассу, и уже буквально через час с небольшим вторично проехали Рыбинск.
Очередной водитель высадил нас возле переполненной автобусной остановки. Это было не лучшее место для ловли удачи, и Маша решила, не теряя времени, разложить на своём станковом рюкзаке мокрые вещи для просушки. Я уже хотел попросить её повесить сверху что-нибудь из наиболее душещипательных деталей белья, но тут перед нами остановилась машина с латвийскими номерами, и Машин рюкзак вместе с развешанными на нём маечками и носочками немедленно полетел в багажник. Водитель, не имевший никакого отношения к Латвии, оказался лихачём и очень быстро довёз нас не просто до Ярославля, а до поворота на Москву.
Следующая машина нас провезла до поворота на Гаврилов-Ям, в котором трасса внезапно оканчивалась без каких-либо указателей, а машины делились на два потока, один из которых шёл, вероятно, обратно на Ярославль, а другой на Москву. Но какой куда? Первый встречный водитель не только объяснил нам дорогу, но и готов был нас даже отвезти в Москву — однако это был старый разбитый «запорожец». Я устроился, положив рюкзаки на место выломанного заднего кресла, а Маша села вперёд. Ничего хорошего эта часть пути не сулила с самого начала.
Ни один прибор на доске не работал. Заметив, что мы обогнали «девятку», я удивился такой прыти, включил секундомер и попытался посчитать скорость по километровым столбам. Получилось около восьмидесяти километров в час.
— У меня движок от «форда», — пояснил водитель.
Вскоре оказалось, что мы едем с сумасшедшим. Остановившись в Петровске, мужик сообщил, что ему требуется горючее, и вернулся в машину с несколькими бутылками пива.
— А милиция? — удивился я.
В ответ мужик протянул милицейскую фуражку и рекомендовал махать ей в окно при виде гаишников. Оказалось, это был начальник отдела внутренних дел города Руза, возвращавшийся домой после пьянки с родственниками…
Мы ехали довольно резво, но я понимал, что успеть на метро нам, скорее всего, не удастся. Однако, дорога на Рузу проходила по Кутузовскому проспекту, где тогда жила Маша, из чего следовало, что я, скорее всего, проведу ночь у неё. Дело оставалось за малым — доехать живыми и невредимыми. В том, что это удастся, у меня были большие сомнения.
В черте Москвы наш водитель немного заплутал, зачем-то выехав к Савёловскому вокзалу, но всё-таки вскоре нашёл Кутузовский проспект — и вдруг на расстоянии двух автобусных остановок от Машиного дома уткнулся лицом в руль. До того, как мы влетели бы в ближайший столб, я успел хлопнуть его по плечу, мужик ударил по тормозам, и остаток дороги мы проехали медленно и степенно.
Водителя было жалко до слёз. Шансы добраться до Рузы к утру, казалось, у него отсутствовали в корне. Маша предложила мужику переночевать у неё, но он отказался и лишь спросил, где в этом районе продаётся «горючее». Мы махнули рукой — видимо, это было бесполезно. Выспавшись, на следующее утро я отправился домой…
Белое море
В июле-августе я, наконец, осмелился отправиться в первую свою дальнюю северную поездку, что на фоне личных проблем было как нельзя более кстати. План состоял в том, чтобы добраться автостопом в паре с фотографом Андреем до Соловецкого монастыря. По пути я надеялся найти временный уход от мирских сует и творческое вдохновение.
Правда, к моменту отъезда я не был уверен, что православие является для меня подходящей дорогой. В принципе, так оно примерно и оказалось: по возвращению я окончательно перестал общаться с людьми на темы, связанные с верой, и стал много читать сам. Скорее, было психологически тяжело решиться на поездку и из-за её дальности: в то время я ничего не знал о Севере, и думал, что это может быть если не опасно, то весьма утомительно. Но когда я, долго глядя на карту, уговорил себя, что Кемь — это где-то в районе Кунцева, всё решилось само собой. Я словно закрыл глаза и сделал шаг — такие были у меня ощущения.
Мы ехали с минимумом денег, стартовав втроём с Гусманом на электричках в сторону Питера. Там мы разыскали Галку и вписались вместе у её родственников, заняв по-барски вчетвером двухкомнатуную квартиру на Звёздной. Было решено изучить особенности мурманской трассы, посетив Старую Ладогу и, отдельно, Шлиссельбург. Ехали в две пары — я с Галкой, а Андрей с Гусманом. Мы с Галкой неизменно приезжали к месту назначения быстрее парней, и мне казалось, что большую часть дороги до Петрозаводска я буду ехать в одиночку.
Мы с Андреем стартовали из Питера на Север в двух разных машинах. Через пару часов, проехав километров сто, я застопил литовский грузовик, водитель которого ехал в Петрозаводск с заездом в Лодейное Поле. Именно в этом городе он меня и высадил. Путь пешком по населённому пункту оказался адски длинным и тяжёлым, да ещё явно намечалась гроза. На выезде я увидел далеко впереди себя Андрюху, он бежал под какой-то мост, чтобы не попасть под дождь. Мы помчались вместе, но шансов успеть практически не было. В этот момент сзади послышался гудок — это подъехал мой литовский водитель. Мы забрались в кабину, спрятав за занавеской Андрюху вместе с рюкзаками: по правилам, в машине могло ездить не более двух человек. Преодолев грозу в уютной кабине, к вечеру мы доехали до Петрозаводска. Слегка осмотревшись, но не отыскав набережной (самого симпатичного места в городе), мы с Андреем дошли до железнодорожного вокзала, где заночевали, а после двинулись единственной дальней северной электричкой в этих местах — в Медвежьегорск. Оттуда до Кеми мы ехали уже автостопом, прибыв в город затемно и расположившись на местном железнодорожном вокзале, который я, кажется, до сих пор помню, как свои пять пальцев.
Помню, как рассказывал водитель, вёзший меня в Кемь:
— Следишь за местностью? Тут участок в сто пятьдесят километров: с одной стороны посёлок Лоухи, с другой — посёлок Пушное, а посередине — кроме Кемской ГЭС, считай, ничего и нет. Еду я как-то здесь, петляю, всю дорогу только и делал, что выбоины объезжал. И вдруг смотрю: машина стоит наша, из Кандалакши. Ну, я, конечно, останавливаюсь, спрашиваю земляка, что случилось. А он отвечает: «Представляешь, еду, и вдруг у меня карданный вал на куски разлетается». А знаешь, почему? От такого покрытия не то, что от вибрации с ума сойдёшь, тут вообще позвоночник в трусы ссыплется. Ну и автопарк, конечно, тоже ветхий… Ну чего, позвонили в Кандалакшу, и на три дня в бордель…»
Наутро мы довольно быстро добрались от порта Рабочеостровск до Тамарина причала — главной соловецкой пристани. Правда, при посадке я едва не сорвался с катера в море, но лишился лишь фотоаппарата-мыльницы. Зато подобралась отличная компания — вместе с нами ехала любознательная и общительная девушка-голландка, которую мы приметили ещё в Кеми, но стеснялись познакомиться.
Первую ночь нам удалось провести с нижегородскими реставраторами, жившими в общежитии около святого озера. Попытка помыть ноги в этом озере едва не стоила мне обморожения, но делать было нечего, другой возможности не было. К вечеру этого дня мы переселились в съёмную комнату к соловецким азербайджанцам Гаджиевым, с которыми, в конце концов, очень подружились. Денег хватало дня на три-четыре, и мы были озабочены возможностью бесплатного отъезда. Экипаж катера, на котором мы приехали, был не против нас отвезти обратно, но вместо этого они ушли в запой. Тогда Андрей познакомился с каким-то священником, который устроил нас на паломнический катер. Всю дорогу они вдвоём вели душеспасительные беседы; я же, несмотря на миссионерские усилия окружающих, оставался безучастным, загибался от морской болезни и копил вдохновение.
И не зря: на кемском железнодорожном вокзале я сочинил две песни. Это были «Лесная сестра» и «Я ещё приду сюда». Стрельнув у каких-то байдарочников гитару, я спел впервые «Лесную сестру», чем сильно их изумил. Песня действительно оказалась на редкость удачной. Кастинг на почётную роль «лесной сестры», в конечном счёте выиграла моя однокурсница Катя Шумилова, о которой речь позже.
С Соловков можно было возвращаться либо той же дорогой, либо более длинной — через Архангельск. Мы, конечно, выбрали второй путь, но в поезде Мурманск-Вологда нам сразу же пришлось отдать все деньги проводнице. Теперь у нас оставался батон кемского хлеба и мелочь, которой хватило бы, в лучшем случае, на одну-две поездки на автобусе. В поезде мы познакомились с архангельской толкиенисткой Аней, которая помогла нам благополучно миновать контролёров в электричке Обозерский-Архангельск. Девушка эта немало поразила мою юношескую психику: ни до, ни после я не встречал особ, непринуждённо переодевавших лифчик в переполненном поезде. Когда мы добрались до города, Аня пустила нас к себе позвонить, но не могла оставить переночевать.
В итоге мы разыскали какого-то человека, знакомого знакомых Андрея инженера по имени Фёдор. Парень этот очень сильно удивлялся тому, что нас принесло в Архангельск. Мы провели у него день или два в Соломбале. Кемский хлебушек давно закончился, мы гуляли по Архангельску впроголодь и пешком. Когда мы уже не знали, что и делать с нашим отчаянным положением, я нашёл в подкладке паспорта спрятанные туда после какого-то арбатского концерта четыре доллара. Нам повезло найти единственный работающий в выходной день пункт обмена валюты за пятнадцать минут до его закрытия; на выходе получилось примерно тридцать восемь рублей. Этого было немного, но достаточно для того, чтобы отправиться домой. С утра мы отправились в Исакогорку, откуда уже можно было стопить машины в направлении Москвы. На эту автобусную поездку мы истратили ровно половину имевшихся денег, но самое интересное, что вторую половину мы привезли в итоге в Москву — она нам просто не потребовалась.
Мы ехали с Андреем то догоняя, то опережая друг друга. Под Холмогорами я застопил автобус, в котором уже ехал Андрей. Потом мой попутчик устремился вперёд, а я на некоторое время застрял под Емецком — деревней-ровесницей Москвы. Там меня подхватила «вахтовка» — автобус, развозящий лесорубов. Не успели мы перекинуться с водителем парой фраз, как вдруг дорогу нам преградил заросший бородой немолодой человек. Судя по его действиям, он только что выбрался из леса и пытался застопить машину с противоположной стороны дороги. Водитель удивился и остановился.
— Брат, мне в Верхнюю Тойму! — закричал мужик, ввалившись в салон.
Водитель флегматично пожал плечами и поехал вперёд. Деревню с таким названием он не знал, но у меня была карта Архангельской области, и я пообещал помочь бедолаге.
Вахтовка высадила нас у моста через речку со смешным названием Чача. Мужчина сообщил, что он скорняк, работает в Антониево-Сийском монстыре, стен которого он не покидал уже много лет. Я нашёл на карте его пункт назначения, оказавшийся на противоположном берегу Северной Двины в пятиста километрах к юго-востоку, после чего мы спустились к речке и вскипятили чаю в банке из-под консервированной кукурузы, причём мой новый знакомый развёл бездымный костерок весьма хитрым способом и почти мгновенно. Скорняк угостил меня творогом, а я его хлебом. Он рассказал, что едет на юбилей своей бывшей жены, которую не видел со времён своего ухода в монастырь. Было понятно, что до Верхней Тоймы ему поможет добраться лишь чудо. Я помог застопить скорняку машину и остался на трассе, но ждать пришлось недолго: уже скоро остановился самарский дальнобойщик Юра, едущий в Ярославль. Возле Шенкурска Юра забрал в машину и моего попутчика Андрея.
Дорога на Архангельск не отличалась хорошим покрытием, а на протяжении двухсот километров от Вельска до Кадникова и вовсе представляла собой разбитую бетонку, на отдельных участках регулярно, к тому же, смываемую наводнениями.
— Весной тут вообще ехать нельзя, — рассказывал Юра, — трассу на время паводка перекрывают. Но я как-то прорвался, потом сам жалел. Вода всё прибывает; чувствую, сейчас либо всплыву, либо утону. Я уж и сам не помню как, дотянул, в общем, последние километры до кордона, пот градом льёт — страшно всё-таки. Ну, меня, ясное дело останавливают. И тут до меня только дошло, что я, считай, у них на глазах из Северной Двины выплыл. Вот меня хохот разобрал… Но вообще столько народу там только в наводнение было, а так мало кто ездит. Если зимой мотор заглохнет, вот это хана. Сколько народу на бензобаках подрывались, когда костры жгли, чтобы согреться…
Пока мы ехали по бетонке, я подскакивал на месте, как зёрнышко в кофемолке. Удивляюсь, как в дороге я умудрялся не только спать, но и дописывать текст песни «Я ещё приду сюда». Ночевать мы остановились недалеко от Вельска. Я спал сидя, что казалось наименьшим злом. Наутро Юра накормил нас и напоил чаем — свою еду мы давно съели. Дорога до Ярославля пролетела быстро: водитель всё время травил байки о жизни дальнобойщиков.
Дальше, время от времени пересекаясь на трассе, мы без приключений добрались до Москвы. От Ростова до Икши меня довезли какие-то дачники, накормившие ещё раз, так что я приехал домой уставшим, но не голодным.
Алексей Караковский
Родился в Москве в 1978 году, учился сначала на историка, потом на психолога. Работает в сфере разработки и поддержки Интернет-сайтов. Гитарист, мандолинист, вокалист, автор песен - в основном, на историко-географическую тематику. Лидер рок-группы «Происшествие»; также участник проектов «Ложные показания», «Сад Мандельштама», «Твоё лето не будет прежним» и др. Песни записаны по-русски, по-английски, по-польски и по-немецки; некоторые также переведены на французский, испанский, казахский и иврит. Создатель, а в 2000-2005 гг - главный редактор «Точки зрения». Автор десятка книг. Публикации в литературных журналах «Крещатик», «День и ночь», «Октябрь», «Смена», «Вопросы литературы», ROAR, «Слово\Word», «Лиterraтура», «Формаслов», «Артикуляция» и арт-самиздате («Контрабанда», «Пантеон андеграунда» и др.). Член Союза писателей Москвы (с 2007 г.), Московского союза литераторов (с 2019 г.).