91 Views
* * *
Здесь общая тяга к доносному “стуку”,
здесь болью и страхом забит автозак,
здесь меряют гордость по КАБам и “Буку”.
Страна-самурай совершает сэппуку
у всех на глазах.
Чем сумрачней дни, тем кровавей закаты.
Ответь наконец-то: ты чьих? Или чей?
Наемники-ниндзя считают дукаты.
И все в эйфории. И все – кандидаты
на роль палачей.
И граждане, схожие с пчелами в ульях,
похвально едины, и все – на посту.
А те, кому лучше на нескольких стульях –
навеки чужие. И значит – ату их,
ату их, ату!
Дороже Христова верховное слово,
в котором, как водится, всё обо всем…
Всё – полная калька с конспектов былого.
И души взлетают – и рушатся снова
в сырой чернозём.
* * *
Я не то чтобы жил с вечным блеском в очах,
по седым небесам не носился крылато,
но, не веря Кощею, над златом не чах
по досадной причине отсутствия злата.
Одобрял баловство, осуждал воровство,
гарцевал цирковым дрессированным пони,
но ответ на вопрос: это всё – для чего?
не нашел до сих пор. И вопроса не понял.
Каждый прожитый день, каждый времени срез
для кого-то безлик. Для меня – самоценен.
Так что цель оправдала отсутствие средств,
ибо главная цель есть отсутствие цели.
Душу рву ерундой, попадаю впросак,
черепахой ползу по отмеренной суше…
И надеюсь: песочек в песочных часах
полетит снизу вверх, все законы нарушив.
* * *
Куда ни глянь: смешались кони, люди,
и высшей страсти отданы места.
Зачах огонь, мерцающий в сосуде.
Есть лишь сосуд, в котором пустота –
допитая бутылка “Мукузани”,
свинцовый привкус инобытия…
Ещё одно, последнее сказанье –
и летопись окончена моя.
Мне не сносить напяленной короны,
мне из себя не выдавить раба…
И рушатся на землю, словно дроны,
обломки атмосферного столба.
Пускай мне рано нравились романы,
особенно на лавочке в шаббат,
но Дон Жуан не встретил Донны Анны
и гор алмазных не нашёл Синдбад.
Помножив ускорение на массу,
сил не обрёл мой угловатый стих…
Прошу вас, передайте Карабасу,
что Дуремар не выдержал двоих.
* * *
Отправим историю к сумрачным бесам.
Господь же не фраер, а чёткий пацан.
Сразились в дуэли Мартынов с Дантесом,
друг друга искусно послав к праотцам.
Несла свои воды тяжёлые Волга,
испытывал Ленин планиду свою…
И жили достойно – не вечно, но долго –
полны вдохновенья, А.С. и М.Ю.
Писали за деньги (такая работа!),
к рожденьям генсеков, к открытью АЭС…
Но всё ж создавали и вечное что-то
могучим порывом М.Ю. и А.С.
Когда ж стало время не столь кумачово,
когда был заброшен и БАМ, и Турксиб,
скончался А.С., не приняв Горбачёва,
поручик М.Ю. под Кабулом погиб.
И в этой связи всё понятно и просто,
всё ясно в заброшенном нашем краю…
Паршиво Россия жила в девяностых –
ведь не было с нею А.С. и М.Ю.
* * *
Талантлив я и ликом светел, и друг мой как поэт – в цене.
Старик Державин нас заметил, но сразу сделал вид, что не.
Пел где-то Метов, где-то Летов, грел кучер задом облучок…
На гипермаркете поэтов цена нам – два рубля пучок.
Мы стали грязи бесполезней, пойдя на дно под стать Муму.
Поэт Илья по кличке Резник нам мелочь дал на шаурму,
а крутобёдрые весталки не пригласили нас к столу,
поскольку мы говно на палке. И нам учиться ремеслу
пора. Тачать, допустим, обувь, деталь засовывать в тиски
и не таить напрасно злобу на мир, исполненный тоски,
и наш пример другим наука: найди свой путь во цвете лет!
Талант – он ведь такая штука: кому-то дан, кому-то нет.
Будь приземлённее и проще, свой ржавый бриг храни в порту.
Пиши стихи жене и тёще, друзьям, любовнице, коту…
Те знают – ты неподражаем и нужен каждому и всем.
Ну, а Державин… Что Державин? – старик со зреньем минус семь.
* * *
Память так беспардонна, хоть лезь на стенку;
лишь набор случайностей в поле зренья:
Игорь Кио, пилящий ассистентку,
программа “Время”.
Недостаток событий, интриг и пыла;
каждый день из прошлого мал, как клопик…
Ничего такого, что б можно было
воткнуть в байопик.
Как беспечно мы судьбы с тобой листали,
как искали тщетно слова и стили!
Но теперь, считай, не видны детали
под слоем пыли.
Зависаешь в Фейсбуке, торчишь в ютюбе
и глядишься в зеркало, холодея…
Но пытаться пасту засунуть в тюбик –
плоха затея.
Между парочкой войн и безумным миром,
износив привычную оболочку,
остаёшься тоненьким штрих-пунктиром,
сходящим в точку.
* * *
Я не привычен к виражу, к огню с небес и треску льдин.
Но даже если не сужу – останусь вряд ли несудим.
И сообщу напрямоту: однажды в полной тишине
я вдруг услышу крик: “Ату!”, набатный колокол по мне –
за то, что был середнячком, не выходил из ряда вон,
летал бессмысленным сверчком, гораздым на пустой трезвон,
бездумно выходил в эфир, стишки нелепые ваял,
а право делать лучше мир всегда другим предоставлял.
Последний гаснет киловатт, орёт загонщик: “Э-ге-ге!” –
и я, почти у входа в ад, нелеп, как бирка на ноге.
И это честно, чёрт возьми – взять да исчезнуть без следа,
ведь с загнанными лошадьми здесь поступают как всегда.
Куплет остался не допет и канул камушком во тьму,
и даже исповеди нет. Зачем, ответьте мне? Кому?!
А просто – мой черёд. MeToo. Грязь на изящном чертеже…
В ушах: “Ату его, ату!”
Овчарки в двух шагах уже.
* * *
Куда-то за грань бытия уползает аллея,
у воздуха мерзостный запах конторского клея…
Нигде не учуять движения ангельских крыл,
и нету для нас направленья, руля и ветрил,
ни альф, ни омег.
Мы создали смерши, друг друга вписав в унтерменши.
А Пинкер твердит, что насилия сделалось меньше,
рисует, свой пестуя тезис, штук сто диаграмм…
А мы пропадаем, а мы исчезаем к херам,
как мартовский снег.
Вокруг лихолетье, напасть, саблезубые тигры.
Рим пал, и довольные варвары моются в Тибре
Сломался штурвал, GPS не хранит адресов…
И время, набухнув, стекает, как капля, с часов
в картине Дали.
Истлели в каминах обрывки священных писаний,
и не на что злиться. Всё это мы сделали сами.
Однажды историк напишет в далёкой стране,
о том, как успешно мы ставили прочих к стене
и рявкали: “Пли!”.
И, вместе собравшись, мы все, Водолеи и Овны,
друг другу, бесспорно, докажем, что мы не виновны,
ведь мы же в ряды подлецов никогда, ни ногой!
И ежели кто-то виновен, то кто-то другой,
не я и не ты.
Не верь никому. Не осталось ни брата, ни свата.
Увы, в золотом миллиарде ботва гниловата.
Сжимается в точку туннель предстоящих времён.
Материя прошлых, когда-то победных, знамён
ушла на бинты.
* * *
Уползают в ночь режимы под эпохи шорох дробный.
Пробегает пингвин жирный, чёрной молнии подобный.
В небесах не баг, а фича: журавлиным псевдоклином
улетают вдаль, курлыча, “Наутилус” с “Цеппелином”.
Я гляжу, с рассудком споря и со здравым смыслом ссорясь:
утлый чёлн плывёт по морю – Стенька Разин, Маркс и Сорос;
и стартует близ Тайпея в облаках горючей взвеси
рейс Москва – Кассиопея. В нём Каспаров, Маск и Месси.
Улетает гордость наша. Где-то в бункере на Каме
им рукой устало машет добрый Путин с двойниками,
вновь отчёт листает тонкий, где слова, картинки, числа…
Генерал стоит в сторонке с чемоданом, полным смысла.
В Делавэре вечер гулкий, как всегда бывает к лету.
Резвый Байден на прогулке ищет стул, а стула нету.
В небесах луна, как лампа, свой являет профиль узкий…
А в лесу – агенты Трампа, говорящие по-русски.
Буря мглою небо кроет, шустрый нрав являя миру.
Интригует рептилоид, явный выходец с Нибиру.
Повсеместно плебс и ВИПы, всяк живущий с грустным фейсом
под затылком греет чипы, установленные Гейтсом.
В европейском зале тронном, попивая терпкий херес
вяло спорят Шольц с Макроном, гениталиями мерясь,
и, покуда незаметный, облик свой в тумане пряча,
первый луч ползёт рассветный над Канатчиковой дачей.
Комар
Бредёшь, ползёшь, за милей миля, немало изорвав хламид… “Быть иль не быть?” – дихотомия в который раз дихотомит. Паршивая порода – нытик, обрыдли посох да сума. В тиви витийствует политик. На нём нет места для клейма. Июньский день так нудно долог и, хоть кричащ и сановит, но бесполезен, как проктолог, стремящийся лечить ковид. Висит комар в плаще вампира, он тоньше жилки на виске. Ему плевать, что судьбы мира болтаются на волоске, ему близки простые роли, его инстинкты – без затей. Ведом он только жаждой крови, чем близок множеству людей.
Всё те же битвы. Те же бойни. Ружейный ствол и блеск ножа… Всесильный Запад стёк в отстойник и там валяется, дрожа. Жизнь блекнет в чёрно-белой гамме, давно не впитывая свет… ООН как импотент на даме: движенья есть, а смысла нет. Любой из нас – как третий лишний среди вселенской суетни. Зато восток – настолько ближний, что вот он, руку протяни. Планета темпом иноходца куда-то прёт, рубя сплеча, шизофренически смеётся и прячется от главврача. Кому сказать: “Король-то голый!”? Повсюду, Господи, спаси, то Русский мир, то аятоллы, то “From the river to the sea”. Бывалый лидер что-то мямлит под неизменный звон монет… На твой вопрос, дружище Гамлет, ответа не было и нет.
Всё шире дырочки в плотине, всё глубже трещинки на льду… Как трудно быть посередине, с душевным здравием в ладу! Жизнь колет острыми углами, терпенье вычерпав до дна. Один затарился стволами, другой визжит: “Всему хана!”. Ведут к обрыву, как баранов, как насмерть загнанных коней… Как больно, милая, как странно. И чем страннее, тем больней. Всяк ищет оптимизма нотки, рецепт спасенья головы: ну, для примера, выпить водки, курнуть забористой травы – и жить в воссозданном покое, как одинокий Ланселот… Жаль, не подходит мне такое и никогда не подойдёт. И я гляжу, нахмурив брови, на летней светотени вязь –
а там комар, напившись крови, ждёт новой крови, затаясь.
Александр Габриэль
Родился в 1961 году в Минске. Окончил факультет промышленной теплоэнергетики Белорусского национального технического университета, в 1988 году защитил кандидатскую диссертацию, работал научным сотрудником в НИИ. После 1992 г. занимался коммерческой и банковской деятельностью, в 1997 году эмигрировал с семьёй в США. Проживает в Бостоне. Всерьез начал заниматься сочинительством в 2004 году. Автор книг «Одним файлом» (США, 2005), «Искусство одиночества» (Москва, 2006), «Планета поэтов 3» (Рига, 2007), «Неразведенные мосты» (Санкт-Петербург/Нью-Йорк, 2007), «Эго-истины» (Санкт-Петербург, 2009), «Эквилибриум. стихоживопись» (совместно с Изей Шлосбергом, США, 2013), «Контурные карты» (Санкт-Петербург, 2013), «По прозванью человеки» (Санкт-Петербург, 2015).