39 Views
* * *
Выживут только коты. В сковородке, поджарившей
весь этот мир, лишь они будут жить не по Джармушу.
Только они на шальные небесные выси
будут встревоженно щурить глаза свои рысьи,
делая зыбким и странным весь мир окружающий.
Завладевая Москвою, Нью-Йорком и Таллинном,
будут коты пробираться по графским развалинам,
тем, где отныне не водится Sapiens Homo,
и цепенеть на руинах знакомого дома,
словно колхозники перед товарищем Сталиным.
Солнца уже не увидеть отчаянно-рыжего;
всё, что могло быть до остова выжжено – выжжено,
рухнули в пыль вековые могучие стены…
Вряд ли помогут котам хвостовые антенны.
Выживут только коты. Ненадолго, но выживут.
А через тысячи лет, как пророчат нам сонники,
жизнь возродится в божественной геотектонике,
и в нулевом, но отсюда не видимом веке
снова придут и построят дома человеки
и, как всегда, их коты обживут подоконники.
* * *
Катился вечер с ближнего холма,
но некто произнёс: “Да будет тьма!”,
на что имел неясные причины,
и в этот поздний час, в рутине дел
предохранитель взял да полетел,
и стали мы с тобой неразличимы.
Мир постарел. Стал ветхим, как Завет,
утратил в тишине объём и цвет.
Но мы-то вроде те же! И однако
во тьме мы и никчёмны, и ничьи,
как мотыльки, забытые в ночи,
как мусор в дебрях мусорного бака.
Тем хорошо, кто нынче крепко спит,
а с нами – первобытный первобыт
на кромке победительного лета;
и я на том стою, на чём сидел,
и вкручиваю лампочку – удел
того, в ком мало внутреннего света.
И что с того, что ночь глядит в упор? –
сакральный электрический прибор
сработает, и свет вернётся снова,
и всякий станет видимым предмет…
В начале всё же был, наверно, свет,
и только после, только после – Слово.
* * *
Я пью и пью. Я брошу вскоре,
развеяв трезвой жизни страх.
Пока же – пью за тех, кто в море.
За тех, кто в поле. И в горах.
Кто в Порт-о-Пренсе. В Портороже
и в прочих странных ебенях.
Я пью за всех, кто расположен
в местах, в которых нет меня.
Пью за пиратов и за бардов,
за всех, с кем посох да сума,
за восемь шумных миллиардов,
тихонько съехавших с ума,
и за кота, и за енота,
газель и полевую мышь.
Поди не выпей за кого-то!
Потом себе же не простишь.
Залив глаза близ устья Леты,
творю добро и волшебство…
Благополучие планеты
цирроза стоит моего.
* * *
А здесь, в аду, хоть жарко, но сквозит.
Хрустит огонь. Ворочается вертел.
Жаль, человек, как Божий реквизит,
подвержен и страданиям, и смерти.
Здесь тусклый мир проигранных пари,
скрипенье повреждённого штурвала…
Но, если сможешь – дверь приотвори:
там пенье птиц и краски карнавала.
В мозгу возникнет слово “благодать”…
Что ж, воробей, поклюй удачи крохи
и, словно в детстве, научись дышать,
не экономя сил на каждом вдохе.
Здесь шепчет ветер в сонной ворожбе,
здесь ушлый шмель, стремительный, как пуля…
“Ты жив, ты жив!” – прошелестит тебе
беспечное дыхание июля.
Слепящая безоблачная высь –
глазам и сердцу высшая отрада…
В аду тебя, наверно, заждались.
Пора назад.
Не хочется, но надо.
* * *
Я не поэт. В томлении тяжёлом
сижу на океанском берегу…
Ведь все поэты жгут сердца глаголом,
а я сердца глаголами не жгу.
Мои слова – товар весьма лежалый,
тускла моя рифмованная речь.
Хотя предлогом жечь могу, пожалуй.
Могу деепричастиями жечь.
Пишу вторично, сумрачно и вяло,
усталый раб потёртого стола…
А как я жёг союзами, бывало!
Наречиями мир палил дотла!
Но этого ль душа моя хотела?!
И оттого я даже спал с лица:
едва доходит до глаголов дело –
я ими жгу, но только не сердца.
Удел мой поэтический – жестокий:
словесному доверясь куражу,
глаголом жгу лишь желчные протоки.
Сердца ж глаголом только холожу.
* * *
Ветер вешки унёс. Ни страны, ни межи.
Всякий будущий день – словно чёрт во плоти.
Есть верёвочный мостик и пропасть во лжи.
Попытайся пройти. Попытайся дойти.
Бог на базу ушёл и оставил свой пост,
трёт устало глаза и клянёт времена…
Сверху – карк воронья и отсутствие звёзд.
Снизу – волглая тьма и отсутствие дна.
Все пропали, кто был на параде-алле,
на кого ниспадала волна конфетти.
Будто небо щекою прижалось к земле,
будто солнце зашло и забыло взойти.
Вот и ищешь в мозгу отсвет мысли благой,
продолжая свой путь без руля и ветрил.
Мост продрог и дрожит, как голодный изгой.
Ни ступенек уже не найти, ни перил.
И ничто не спасёт. До сих пор не спасло.
И вокруг ни души… Но покуда живой,
выбирай для себя наименьшее зло –
то ли нитку моста, то ли вниз головой.
* * *
… и тащишь вверх сизифов свой обоз
сквозь бездорожье, рытвины, преграды –
все отзвуки сердечной канонады,
тревоги, компромиссы, войны Роз,
осколки поражений и побед,
и прочей обесцененной посуды,
пустых мечтаний мусорные груды,
никчемных планов скомканный пакет –
тупой улиткой с домом на горбу,
впитавшей наставления и догмы,
влачишься вверх в цепи себе подобных,
впряжённый в неподъёмную арбу,
а там, вверху, устало глянешь вниз,
и жизнь оценишь трезво, не по блажи –
чужую, словно, лунные пейзажи,
и краткую, как островной круиз.
* * *
Хоть поникни величавой головой,
хоть бразды отдай душевному расстройству –
наступает женский орган половой
столь могучему (в былом) мироустройству.
Вечный тренд: сегодня хуже, чем вчера.
Нам на волю бы, на волю – но куда нам…
Подмосковные, язви их, вечера
наплывают на шанхайский даунтаун.
Бог растерянно глядит на кнопку OFF,
грозовыми окружённый облаками…
Здравствуй, время коматозных стариков,
в руль вцепившихся артритными руками!
С корабля, увы, не все придут на бал,
мир на части, словно зеркало, расколот.
И на кухню Ким Чен Ына каннибал
забегает утолить снарядный голод.
На предгрозье за окошком посмотри.
Как обманны небеса. Какая тишь-то!
Нет спасенья. И объект из строчки три
наступает.
Наступил уже почти что.
1983
Какое было время! – буквально на смех курам;
но юность – и поныне непознанный секрет.
“Хрущёвское” раздолье. Над чешским гарнитуром –
ядрёный дым от “Примы”, народных сигарет.
Жара, огрызки яблок (ну, как-никак клетчатка!),
малы карикатурно и кухня, и сортир…
Но “Доктора Живаго” на стуле распечатка,
заляпанная жиром, зачитана до дыр.
Опального поэта взволнованное слово,
а после в разговоре – тональность КВН…
И морщилось на полке собрание Толстого
(и что слегка досадно, А.Н., а не Л.Н.)
На сумрачных обоях – цветочки да овалы…
Сосед, грустя под водку без жизни половой,
врубал музон. И страстно хрипел чувак бывалый:
“Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой”.
В календаре настенном – пожухлые листочки,
за окнами – надежды смеющийся фантом…
А в “ящике” – Андропов. Уже больные почки.
А что потом – неясно. Какое там “потом”.
* * *
Когда сорвёт тайфуном крышу, и вайфая
не станет тоже, и погаснут краски дня,
мы станем страшно опасаться friendly fire –
не меньше, в принципе, чем вражьего огня.
Печь не погасишь. В ней лютует адский розжиг
с убойным вирусом грызни. Потом – резни.
Сэмэн засунет под ребро армейский ножик,
а после выдернет и скажет: “Извини”.
А нас штормило. Мы ломались при нажиме,
таблетки пили, возмущались ростом цен…
А нынче близкие, нам ставшие чужими,
глядят на нас уже в оптический прицел.
Висела в воздухе возвышенная нота,
но этот звук уже давным-давно умолк…
“Идет охота на волков, идет охота”.
Поздняк метаться, дорогой тамбовский волк.
Уткнётся в точку бесшабашная кривая,
давным-давно свои попутав берега…
И мы исчезнем. Это будет friendly fire.
Ведь нет другого при отсутствии врага.
Александр Габриэль
Родился в 1961 году в Минске. Окончил факультет промышленной теплоэнергетики Белорусского национального технического университета, в 1988 году защитил кандидатскую диссертацию, работал научным сотрудником в НИИ. После 1992 г. занимался коммерческой и банковской деятельностью, в 1997 году эмигрировал с семьёй в США. Проживает в Бостоне. Всерьез начал заниматься сочинительством в 2004 году. Автор книг «Одним файлом» (США, 2005), «Искусство одиночества» (Москва, 2006), «Планета поэтов 3» (Рига, 2007), «Неразведенные мосты» (Санкт-Петербург/Нью-Йорк, 2007), «Эго-истины» (Санкт-Петербург, 2009), «Эквилибриум. стихоживопись» (совместно с Изей Шлосбергом, США, 2013), «Контурные карты» (Санкт-Петербург, 2013), «По прозванью человеки» (Санкт-Петербург, 2015).