68 Views
* * *
— Прошло много лет, — заканчивается повествование, —
И все еще каждое лето
Мы встречаемся с моими друзьями в том же доме,
В том же лесу или в той же пещере,
В отеле Адриано на острове в Средиземном море,
Джина все так же прекрасна,
А как там вышло и что там произошло между ними,
This is our little secret.
— Нет, — решает вдруг автор, —
Если я выйду с этим к людям, если я выйду с этим,
Кто мне поверит?
Годы проходят, и это страшные годы,
Каждый год уносит кого-то, и даже многих,
Случается много трагедий,
Взрываются целые острова,
В конце концов, даже Джина,
Как ни тяжело говорить об этом,
Даже Джина из отеля Адриано,
Ведь и она могла постареть.
— Итак, прошло много лет, — заканчивается повествование, —
Многие умерли, произошло немало трагедий,
Но те, кто остался жив,
Каждое лето собираются в том же доме,
В том же лесу или в той же пещере,
В отеле Адриано на острове в Средиземном
Или в Адриатическом море,
И пьют не чокаясь, вспоминая друзей,
И глядя в старые, чуть туманные зеркала,
Видят дымные тени неправдоподобно прекрасных женщин,
Одетые в стиле ретро.
— Но что это, — спохватывается автор, —
Разве мы не взрослые люди,
Разве мы не знаем, что каждый сам за себя,
Каждый из выживших должен хвататься за жизнь,
Должен ползти по головам тех, чья очередь падать,
Проламывать этажи?
К тому же, по мере того, как годы проходят,
Умирают все и дряхлеют, кто не успел,
Оставшись завидовать мертвым.
— Итак, прошло много лет, — заканчивается повествование,
И все еще каждое лето
Я вспоминаю твой взгляд,
Последний осмысленный взгляд, который ты послал мне
Перед тем, как провалиться в смерть,
Я читала книгу, я еле успела
Поймать этот взгляд, уже ускользавший,
Ты уже несколько дней не мог говорить.
Точнее, я вспоминаю его каждую осень
И каждую зиму, и каждое лето,
И даже весной, когда становится ясно,
Что даже если отправляться прямо сейчас,
Тебя уже не догнать.
Итак, прошло много лет, и автор, такой педант,
Упал мимо гроба, зачах неизвестно где,
Его все забыли, давно — прошло много лет —
Никто о нем и не слышал.
Итак, прошло много лет, — заканчивается повествование, —
И все еще каждое лето,
Без имен, как без чинов, счастливо забытые всеми,
Мы встречаемся в том же доме,
В том же лесу и в той же пещере,
В отеле Адриано на всех островах всех морей,
И Джина все так же прекрасна,
Все так же поет, а если танцует,
Наши сердца, как монеты,
Нет, как таблички из глины, вот-вот, гляди, разобьются,
Ведь мы их бросаем горстями
Прямо под каблучки.
* * *
В темном доме, и с трубой,
И с трубой
Жили-были мы с тобой,
Мы с тобой
В час ночной, как бьют куранты разбой,
Злой бродяга приходил за тобой.
У меня растет железный кулак,
Он бежит от кулака на чердак,
В старых стружках, под древесной трухой
Навредить тебе не сможет такой,
Он скукожился, усох, спал с лица,
В таракане не узнать подлеца.
В темном доме, и с трубой,
И с трубой
Наступал покой какой-
Никакой.
Бьют куранты, но не страшен чужой,
Ты же выросла большой-пребольшой.
И тогда ты позвала всех бродяг
И ушла к бродягам жить на чердак.
Я за временем с тех пор не слежу,
Тараканов по углам развожу,
Все равно при свете ночи и дня
Злые люди не боятся меня.
* * *
Православный идет и причитает по-православному,
Помоги, мол, господи, господи в облаке,
Дескать, я к тебе обращаюсь, как равный к равному,
Как последний пропойца к первому в кабаке,
Помоги, мол, а в чем, он забыл и сказать не может,
Словно рот на замке, от замка потерялся код,
Обходя стороной, чтоб не выронить имя божье,
Иудей веселится, по краю смерти идет.
А шагнуть бы в бездну: лететь легко и подстелют мягко,
Православному осторожничать не к лицу,
Анемоны в бездне красны и краснее маков,
Не встречая дна, он выходит на улицу.
Говорят, что в Москве всех невест засыпает снегом
И на свежий цвет белых яблонь ложится лед,
И никто из них не хочет быть человеком,
Воздух полон птиц, но трудно начать полет.
* * *
Вот и небо — что скажешь, куда предрассветней —
Потянувши за угол, сорвешь бахрому
Черных листьев, спадающих с угольных веток,
Горизонт просит тьмы, но довольно ему.
Тьма поедет кататься на черных колесах,
Черный гроб обволакивать черной каймой,
Тени женщин расхристанных простоволосых,
Только знающих плакать, вести за собой;
Время выйти навстречу, как к старому другу,
В черных каплях росы, от волненья дрожа,
Из-под крышки ползущую честную руку
С благодарностью черной рукою пожать,
И тогда все случится, как в детстве мечталось:
Горизонт с полыхающей раной в боку
Развернется ежом, презирающим жалость,
Смоет кровью позор по дороге к щенку.
* * *
Дождь перечеркивает воздух,
Но не свежо и капель нет,
Едва умножит эхо возглас,
Едва рябит фонарный свет:
Песок течет путями молний,
Распределяется по дну,
Как будто кто-то что-то вспомнил
И вдруг часы перевернул,
И прошлое словно потеряно —
И ребер нехитрый узор,
И печени горькое дерево,
И сердца столовый прибор,
И кто там, незваный, непрошеный —
Столовый прибор, а болит —
В беспамятстве вязнет с калошами,
С калошами вместе забыт?
Ну, не тужи, в любой кабак
Мы завернем в соседнем мире,
Приманим обещаньем благ
Ундин, а может быть, валькирий,
Там нас забывших города,
Там улицы забытых нами,
Там музыканты без стыда
Водяру хлещут под мостами,
Гуляет Богомяков там
В ночном халате и без денег,
И скоро сделает он нам
Какой захочет понедельник.
И как я расскажу тебе
Все эти сказки незнакомые,
Когда ты только насекомое
На уходящей вбок трубе?
Ступай, пройди метаморфозы,
А там и к делу перейдем:
Дождь перечеркивает воздух,
Но только кажется дождем.
* * *
У неба берега крутого,
Костями предков шевеля,
Лежит нетронутая словом,
Асфальтом скована, земля.
Что нам с ней делать? как немая,
К сугробу привалясь плечом,
Молчит, живых не понимая,
Уже не просит ни о чем —
О, только облака не трогай!
В небесный и коварный мед
Не уходи кривой дорогой,
Жукообразный самолет!
Мы заблудились между картой
И картой в опустевшей детской,
Мы отбракованы стандартом
Картографических проекций,
Но здесь, в уютном подпространстве
Чужих вещей благоразумных,
Теней, растущих по приказу,
Вторым слагаемым у суммы,
Мы больше облака не тронем,
Не вскинем крыл крестообразно,
И голосов потусторонних
Полны светящиеся вазы.
* * *
Читатель с книгой, толстой, как полено,
Тюменскими задворками бредет,
Хоть сказано, чтоб не искал колена
Там, где колено больше не растет.
Идет и чистит нос благоговейно,
Как чистить заповедовал Господь,
И три кривые топора портвейна
Врезаются в его тугую плоть,
И три кривые тополя, как в парке,
Где дерево всегда наперечет,
Тот подошел, другой как в ухо гаркнет,
А третий пятернею за плечо,
Четвертый — и откуда взялся только? —
Казенный нож втыкает под ребро,
В булатный дом мозолистой ладони
Из кошеля ссыпает серебро,
И память быстро движется к началу,
Но небо, завернув рукав глазниц,
В ней смертью, как резинкой из пенала,
Стирает выраженья наших лиц.
* * *
Идет и бубнит, и видит, как лес роняет лист за листом,
Где будет прошлое здесь, сейчас, когда настало “потом”,
Мы не привыкли, что время всерьез, не то его качество,
Но бремя привычек растет, как флюс, и время резать его,
Но мы отвечаем за то, что лес заблудился среди петель,
Осень ему или весна, не знают ни вяз, ни ель,
И насекомым тяжело дрожать в янтаре уже;
Мы позовем рабочих фей, уставших от грабежей:
Связка из гаечных ключей легко пробивает череп,
Что за сокровища там под ним, в складках большой коры?
И в коматозных снах они сами в себя не верят,
Вязнут в несложных ритмах, в них не знают своей игры.
Идет и бубнит, и видит, как лес роняет слово за словом,
Слово за словом неровным и с бороздкой под острие,
Лес вырастает молодым и ко всему готовым,
Черным и траченым огнем, пустым, как сердце твое.
* * *
Пройти по дороге, по скользкой
От мокрых ячеистых тел —
По скольким проходим, и сколько
Умрут, кто плодиться хотел,
Им Эрос поправит передник
И ленту повяжет на рог:
“Танатоса я здесь посредник,
А сам он явиться не смог!”
От мертвых не скроешь диагноз.
Тактично вползают на круг:
Все делает Эрос; Танатос —
Лишь воображаемый друг.
Дай руки, плавник или что там
Ты можешь ко мне протянуть,
У бога такая работа,
А мы отправляемся в путь,
И славно, что мы теперь вместе,
Едины на множество лиц,
Как были и прежде, до смерти,
В подвалах предвечных грибниц,
Откуда до света, до звука,
Из неназываемых дыр
Любви круговая порука
Нас тащит в проявленный мир.
Ни первых здесь нет, ни последних,
И чем я похвастать могу? —
Сверкающий белый передник
Да лента на каждом рогу.
* * *
И то, какие странные бывают поезда —
Большие, деревянные, из парусного шелка,
Любовные, зубовные, похожие на волка,
Их рифмы полнозвучные преследуют всегда,
И как нам быть, когда билет теряем в глубине
Кармана или ящика или сумы дорожной,
В туманной мгле какой-нибудь морозисто-творожной,
На лестнице ступенчатой и на подводном дне?
И вот ты едешь, ну а мне куда же без билета,
Там, где он едет без меня, меня уже не ждут,
Там не качается вода, не падает монета,
Там нет ни мертвых, ни живых, у всех один маршрут,
Там немы наши имена и ничего не значат,
Там воздух мечется, как зверь, и тяжко дышит дым,
Там этот день и этот час не кончен и не начат,
И без мундира проводник от нас неотличим,
И птице, чтобы долететь, нужны стальные крылья,
Могучий корпус, длинный клюв, сверхзвука острие,
И скрипы огненных пружин, и облак мертвой пыли
И певчий голос, чтоб вздохнул и треснул окоем.
* * *
Когорта не доживших до весны
Проходит по заснеженной полянке,
То в беспорядке, словно в три стены,
То снова рассыпается в порядке.
(И если ты хочешь, не в первом, хотя бы в четвертом,
Хотя бы в последнем ряду, не таком и почетном,
Идти и молчать, и как будто не думать о чем-то —
Но как я тебе расскажу о жестокости мертвых)
Идет по краю календарной ямы,
И всадники, тяжелые, как боги
Теней, и пехотинцы в тень дороги
Светил, соприкоснувшихся краями
(Зачем нам так страшно — затем, что ряды пополняют
Сегодня, сейчас, календарь обрывая снаружи,
Не лучше ли вместе — не видят, не слышат, не знают,
Покуда живые, но им это больше не нужно)
Идем, и больше ничего не надо,
Кто здесь живой, не подходите близко,
Ступая по ступеням звукоряда
Как по сердцу, со скрипом или с визгом.
Юлия Фридман
Родилась в Новосибирске в 1970 году, в последние годы жила в Москве. По образованию физик, с апреля 2022 года - в Реховоте.