432 Views
Монетка звякнула о булыжник, подскочила, звякнула снова и, описав короткую дугу, улеглась хищной птицей кверху.
– Орел. – просипел Вепрь и сплюнул. Длинно, густо, как только он умел.
Некоторые смельчаки называли его Кабаном, а самые отчаянные – Свином, но за глаза и с почтительного расстояния.
У него первого из всех выросла колючая черная щеточка на верхней губе. Он первый, еще полгода назад, постучался в дверь Колченогой и пробыл в ее маленькой, душной комнатенке целый день. Целый день! На такое даже самые заядлые ходоки с Западной улицы не всегда решались. Из той комнатенки мужчины выходили пошатываясь, бледные и опустошенные, как будто из них высосали половину крови. А Вепрь – ничего. Вышел как ни в чем не бывало, посмеиваясь и поплевывая. “На этой неделе можете даже не пробовать, – бросил он двум заезжим купчишкам, напрасно дожидавшимся своей очереди. – Ей отлежаться бы денек-другой.” И ушел, сорвав с одного из них шапку.
– Орел. – повторил Вепрь и придвинулся к Хилому вплотную. – А говорил, нет больше. Вот что. Поднимешь, подашь мне. С поклоном. Потом снимешь штаны. Я сам проверю, что у тебя там в карманах. А потом…Потом… Зачем штаны дважды снимать?
Вепрева свора заржала как по команде. В их глазах Хилый видел радостное предвкушение чухой боли и унижения, веселую, азартную злость молодых щенков, а больше в этих глазах ничего и не было. Впрочем, будь он на их месте, сам никого бы не пожалел.
– Ну? – лицо Вепря заслонило и мшистую стену напротив, и клочок серого неба над ней. Во всей Вселенной не осталось ничего, кроме этих глаз с красноватыми белками, мясистого носа, пухлых, неестественно- красных губ и черных, жестких волосков на верхней. “Требуху жрал, сволочь.”- пронеслось у Хилого в голове. У него было отличное обоняние, почти как у собаки – так отец говорил. – Птичью, похоже.”
В узкую щель между их лицами протиснулся кулак Вепря. “Сейчас ударит. Сейчас. Кровищи будет… И нос свернет, на всю жизнь уродом останусь.”
Хилый вжался в стену – так, что заныли лопатки, вытащил из кармана нож, приставил к боку Вепря и легонько нажал.
– Я тебя убью. – тихо сказал Хилый, глядя Вепрю прямо в глаза. – Убью. -И нажал сильнее.
Глаза Вепря расширились, Хилый увидел в них то, что очень хотел увидеть, но не слишком на это надеялся. Страх.
– Это моего отца нож. – еще тише проговорил он. –Знаешь, что за нож? Он им рыбу потрошит. Всякую. И эту, желтую, тоже. Потом долго моет. А вчера напился и не помыл. Я взял и тоже не мыл. Понял, да? Я тебя даже резать не буду. Просто чуть сильнее ткну, яд в кровь попадет. К вечеру сам сдохнешь.
Вепрь побледнел.
– Скажи своим псам, чтобы ушли. Быстро.
Вепрь обернулся. “Брысь отсюда, – коротко приказал он. – Ждите за канавой. Разберусь и приду.”
Подданные потоптались на месте, переглянулись и ушли.
Хилый еще немного нажал на нож.
– Не надо! – полувскрикнул, полувсхлипнул Вепрь. – Слышь, не надо. Я же так, шутил просто. Про штаны и вообще.
– Деньги отдай. – сказал Хилый, не убирая нож. – Все. Брось на землю.
Монетки зазвенели одна за другой, выпадая на брусчатку из Вепревой лапищи.
– Теперь беги. Молока выпей. Много. Чем скорее, тем лучше, а не то сдохнешь.
Сначала Вепрь бежал медленно, как будто нехотя, а потом все быстрее и быстрее. Стук его башмаков был слышен и после того, как он скрылся за поворотом. Хилый повел носом. Точно, пахло дерьмом.
Хилый медленно опустился на четвереньки. Монетки собрать, припрятать бы надо. И с собой не носить, в следующий раз может и не повезти. Да и нож надо бы потихоньку на место положить, пока отец не проснулся.
Тут его вырвало, прямо на один из тускло поблескивающих кругляшков, на хищного орла о трех головах. И на штаны тоже Вот зараза. Нож тоже загадил. Хороший нож. Острый. Хилый почему-то вспомнил, как совсем недавно вырезал этим самым ножом парусник. Отличный парусник, почти такой, какой он видел на рейде. Легкий, как будто не плавать, а летать должен. Все думал, показать отцу или нет. Показал. “Чем резал?” – спросил тот сквозь пьяную икоту. Хилый не ответил, но отец и так догадался. Парусник вылетел из распахнутой двери, шлепнулся в сточную канаву и поплыл, стараясь уйти от порции помоев, которые только что выплеснула соседка. Может, и ушел, Хилый не успел увидеть. “Нож не трогать, понял? – пинок отца отбросил Хилого в угол, на отцову лежанку. Да понял, понял, что тут не понять.
Хилый помотал головой, прокашлялся, отплевался и вдруг заплакал. В сером небе кружили темно-серые птицы, за спиной нависала над Западной улицей Западная стена, самая высокая стена Крепости, было слышно, как в двух кварталах отсюда громко переругиваются торговки, а Хилый все плакал, плакал и не мог остановиться.
– Эй, сопли подбери. Не бойся, не трону.
Хилый обернулся. Незаметно подошедший Цепень, один из десятников Вепря, стоял, чуть склонив голову набок, и улыбался.
– Слышь, а ты молодец. Вепрь-то обос..лся. Сиганул мимо нас, даже не посмотрел, а от самого дерьмом несет. Я вот чего хотел сказать, Хилый. Ты это, на меня рассчитывай, если что. Вепрь всех достал уже, все подмял, никому от него житья нет, даже нам. Да какой он Вепрь! Свин он, свин и есть. Ты, как стемнеет, на рынок приходи. К рыбному ряду. Потолкуем. Еще кое-кто подойдет. Лады?
Хилый молча кивнул и поднялся с четверенек. Цепень постоял еще с минуту и ушел.
Хилый опять остался один. Впрочем, он всегда был один.
“Вот оно как… Ладно. Ладно. Посмотрите вы у меня еще. Все посмотрите. Штаны надо застирать…”
Хилый быстро собрал монетки, подобрал нож и поспешил к дому.
***
На полдороги к площади Коммодор приказал остановиться.
– По Западной поедем, – негромко сказал он. Коммодор редко повышал голос.
– Светлейший, так ведь не предупреждали же, – Распорядитель, сидевший напротив Коммодора, напрягся и вспотел. – Там это, не убрано. И народ не разгоняли, кто же знал-то…
– По Западной. – еще тише сказал Коммодор.
Распорядитель коротко, по-военному, кивнул и выскочил из экипажа.
– Всем стоять. Четверо – вперед, очистить улицу. Чтоб никто… Поняли? И убрать там, все что успеете, только быстро. Выполнять.
Распорядитель умел и любил отдавать распоряжения. Его слушались – еще с тех самых времен, когда ходил в десятниках у Вепря. Да уж, забавные были времена, интересные.
Тонкие губы Коммодора чуть растянулись в усмешке. Цепень-то как изменился, надо же. Раздобрел немного, но не растолстел, как многие. Выправка, голос, походка… Орел. Орел…
– Ну, что там? Поехали уже.
– Все, – отрапортовал Распорядитель, устраиваясь на своем сидении. – Сейчас тронемся.
Впереди затрубил горн, лошади, нетерпеливо переступавшие по брусчатке, взяли с места. Кавалькада понеслась по стремительно опустевшей Западной улице. Ставни на окнах были опущены.
– Быстро сделали. Молодцы, – ухмыльнулся Коммодор.
– Так в первый раз, что ли? – весело ответил Распорядитель. – Это не торговую площадь очищать. Тут раз, два, пинком под зад, кулаком под ребра – и все дела. Вот, помню…
– Ладно, – поморщился Коммодор. – Без подробностей. Сделали и сделали. Ты бы помылся, что ли. Командуешь, а от самого козлом несет.
Распорядитель замолчал и отвернулся к окну.
***
У той самой стены Коммодор приказал остановиться и легко выпрыгнул из экипажа.
– Это кто? – спросил он, не оборачиваясь, потому что и так знал – Распорядитель всегда у него за спиной.
– Это? Да так, Ваятель сделал, в память, так сказать, о…
– Не слепой. Я спрашиваю, кто разрешил?
На стене красовался барельеф: невысокий юноша, прижавшийся спиной к стене, а напротив – массивная, звероподобная туша, на три головы выше. Ваятель постарался. Лицо юноши сияло благородством, голова гордо вскинута, взгляд бесстрашный. Враг же – воплощение грубой силы, ненависти и злобы.
– Я… – с некоторой задержкой ответил Распорядитель. – Ваятель ко мне два месяца ходил, просил, чтобы позволили. Я думал, тебе приятно будет…
– Мне? Ты бы меня сначала спросил. Во что обошлось?
– Недорого. Три. И то потому, что Ваятель делал, а он больше других берет.
– Три?! Много. Себе сколько взял?
– Светлейший… Ну ты же знаешь, я только так, для порядка… У меня и без того все есть.
– Сколько?
– Триста…
– Ну ты и сволочь, Цепень, – вдруг рассмеялся Коммодор. – Даже на этом заработал.
– А что, – заулыбался Распорядитель, поняв, что тучи рассеялись, не успев собраться, – Все как ты учил, Светлейший. Прикажешь снять?
– Ладно. Пусть висит, раз уж повесили. Свин у него получился великоват. Он, конечно, покрупнее меня был, но чтоб так…
– Искусство! – Распорядитель воздел указательный палец, уперевшись им в кожаную крышу экипажа. – Борьба Добра со Злом. Сила Духа побеждает силу Тьмы. Ваятель примерно так трактует.
– Сила Духа, – усмехнулся Коммодор. – Я тогда все штаны со страху заблевал.
– Прикажете и это изваять, Светлейший? Так я передам! – Распорядитель понял, что зарвался и испуганно замолчал.
– Ты вот что. Стены когда ремонтировать начнешь? Разваливается все. Думаешь, я не вижу?
Длинная, извилистая трещина шла от самого верха стены. Она сбегала уступами вниз, но чуть выше барельефа резко взяла вправо и, отойдя на почтительное расстояние, прорезала стену почти вертикально, до самой мостовой. Ее явно замазывали, но быстро и неаккуратно. Если присмотреться, трещины были повсюду.
– Денег из казны получил немерено. И где?! Завтра доложишь, куда ушли. Нет, сегодня вечером. – голос Коммодора стал ледяным, а Распорядителю опять стало жарко.
– Слушаюсь. – проговорил он. – Слушаюсь, Светлейший.
– Все. Поехали отсюда. Встреча с мятежной юностью откладывается. – на губах Коммодора появилась легкая усмешка, но Распорядитель знал, что такие усмешки не сулят ничего хорошего.
***
“Черт их подери, они ведь меня и вправду любят”,- Коммодор приветливо махал рукой из окна экипажа и улыбался. Махал и улыбался, улыбался и махал. Люди стояли по обеим сторонам улицы, умытые, празднично одетые, с флажками и цветами. Да, это тебе не Западная, которая до сих пор пахнет отбросами и мочой. Ничего, и до нее доберемся, и ее до блеска вылижем, чтоб ни следа от прежней мерзости не осталось. И всю Крепость – до последнего камешка – отмоем, чтобы ее башни отсверкивали на солнце золотом, чтобы… Ну, там разберемся, что еще. Любят они меня, это точно. Понятно, что не сами сюда пришли, Распорядитель подсуетился. Ну и что? Не сами так не сами, все равно любят. А почему? Потому что свой. Мясники, рыбники, горшечники, эти, как их, забыл – для всех свой. Говорю, что хотят слышать. Просто, без соплей, без надрыва. Могу отпустить что-нибудь погрубее, но в меру. Они любят, когда так. Ничего, дорогие вы мои, мы с вами еще горы свернем. Дайте только время. Ишь, пузан какой, краснощекий, цветы в руке. Красивые. Надо еще спросить потом, сколько на все это потратили, где достали, вокруг Крепости таких отродясь не росло. Потом спросим. Потом. Со всех спрошу. Сволочи.
– Светлейший, к Вам Лицедей просится. Говорит, очень срочно. Уже давно за нами бежит, запыхался весь. Прикажете отпинать, вежливо проводить или как?
Распорядитель весело улыбался, но Коммодор видел, что тому не до смеха. Сегодняшний отчет никто не отменял.
– Остановите. Пусть войдет и садится. А ты погуляй пока. – отвернувшись, бросил Коммодор. Цепень немедленно испарился.
Лицедей был уже стар, но гладок лицом и все еще красив. Когда он выходил на сцену – теперь уже совсем редко, но все же иногда выходил – публика восторженно замирала, а после спектакля его буквально заваливали цветами. В его мягкой, осторожной походке, в густом, обволакивающем, как будто мурлыкающем, голосе было что-то невыразимо притягательное. Коммодор сам когда-то бросал к его ногам огромные букеты и отчаянно аплодировал. Впрочем, тогда и Коммодор еще не появился, а был просто худощавый, невысокий молодой человек, с трудом отмывшийся от вони Западной улицы. Лицедей его не замечал, с дежурной улыбкой подбирал его букеты и так же дежурно кланялся, глядя куда-то поверх. Но это было давно. В другой жизни.
– Ну, как театр, как здоровье? – ласково спросил Коммодор, когда Лицедей наконец устроился на сиденье и немного отдышался. Лицо его покраснело, ко лбу прилипло несколько мокрых седых волосков. Совершенно седых – машинально отметил Коммодор. Да уж, сколько волосы ни крась, а старость не спрячешь. Смешно, честное слово.
– Все хорошо, Светлейший. – Лицедей запыхался, но его мягкий, вкрадчивый голос звучал уверенно. – Я бы даже сказал, замечательно. Театр процветает, труппа просила передать Вам нашу огромную благодарность. Имею честь пригласить на премьеру – ровно через неделю.
– Премьера? – оживился Коммодор. – Это замечательно. Давно не был. Искренне благодарю. Что за спектакль, кто автор пьесы?
– О, это будет нечто невероятное. “У Западной стены” – автор молодой, но очень, очень талантлив. Эту пьесу все театры с руками бы оторвали, но я… Я приложил все усилия, все остатки своего обаяния – тут Лицедей лукаво улыбнулся. – И я ее заполучил!
– У Западной стены… О чем это?
Лицедей кротко вздохнул и опустил глаза.
– Мне бы не хотелось рассказывать заранее. Но если в общих чертах, то она об одном юноше из самых низов. Знаете, там все будет так натурально, без прикрас, без пафоса. Как Вы любите…
– Ясно. – кивнул Коммодор. – Я же просил…
– Да, да, конечно – Лицедей подался вперед, пытаясь заглянуть Коммодору в глаза. – Но я не мог отказаться от этой пьесы. Это талантливо. Это… Это гениально. Можете мне поверить, у меня очень большой опыт. Публика будет в восторге. Я Вам больше скажу, Светлейший. Об этом спектакле пойдет молва. Далеко за пределы Крепости. У меня нюх на такие дела.
“Нюх у тебя всегда был что надо, – подумал Коммодор. – Не хуже моего.”
– Ладно, пусть. Но ведь ты же не за тем бежал следом, чтобы пригласить меня на премьеру, так? Кстати, приду. Ну?.
Великий актер исчез. Перед Коммодором сидел испуганный, вспотевший старик с бегающими глазами. Или это еще одна роль? – усмехнулся про себя Коммодор.
– Светлейший, мой внучатый племянник… Он очень молод, совсем глуп, я ему сто раз говорил. Его… Его в Башню отвезли. Вчера.
– В Башню? – Коммодор изогнул брови. – Это серьезно. У нас просто так в Башню не возят, ты знаешь. Синюю повязку надел, дурачок?
– Да что Вы, Светлейший, – захлебнулся Лицедей. – Что Вы! Как можно? Мой племянник и синюю повязку?! Нет. Нет! Там другое…Но взяли за это. Клянусь жизнью, театром моим клянусь – не понимаю, откуда она у него взялась, он Ваш преданнейший поклонник!
– Это у тебя поклонники, – усмехнулся Коммодор. – Те, что цветы охапками тащат. Значит, все-таки за повязку взяли? Плохо. Очень плохо. Но я-то что могу сделать?
Лицедей шмыгнул носом и вдруг заплакал.
– Кроме Вас ни на кого надежды нет. Я и к Распорядителю ходил, просил, в ногах валялся. Ну ведь не виноват парнишка ни в чем, зачем же его так?
– Тихо, тихо, ты что плачешь-то? Стыдись. Ладно, я подумаю. Но смотри, если все-таки в повязке дело… Смотри! А ну, сидеть! – вдруг рявкнул Коммодор, заметив, что Лицедей вот-вот сползет с сидения и рухнет перед ним на колени. – Тут тебе не театр. На, утрись лучше.
Коммодор вытащил из кармана платок и протянул Лицедею. Платок был несвежий, с утра Коммодора одолевал насморк. “Утрется или побрезгует?” Лицедей принял платок с поклоном и тщательно вытер лицо.
– Можешь оставить себе. Да, вот еще что. Сегодня буду говорить на площади. Поедешь со мной. Слушай внимательно, потом выйдешь перед ними сам. И скажешь… Впрочем, не мне тебя учить. Все. Отдышись, отряхнись и готовься.
Лицедей часто закивал и начал стирать грязь с дорогих панталон и башмаков.
Коммодор отвернулся и стал смотреть в окно. Людей на улицах прибывало, они что-то кричали и радостно махали Коммодору, а он улыбался и махал в ответ.
***
Раз-два, раз-два, раз-два. Под бой барабанов и бодрое завывание духовых, особой, месяцами отработанной походкой, высоко вскидывая руки и грохоча по брусчатке тяжелыми башмаками, выходила на площадь Гвардейская Сотня Светлейшего. На самом деле, в этой Сотне служили тысячи, а еще тысячи мечтали оказаться в ее рядах. Кормили сытно, платили щедро, гоняли много. Ну гоняли, и что? Служба есть служба.
– Молодцы. Хорошо идут. – похвалил Коммодор.
– Еще бы они плохо ходили, – ответил Распорядитель. – Вот они у меня все где – и сжал кулак.
Коммодор пожевал губами.
– Лицедей тут жаловался. Внучатого племянника, говорит, взяли. За что?
– За что обычно. Синяя повязка.
– А на самом деле?
– Да за повязку, я же говорю, Светлейший. Не веришь?
– Нет.
– Ладно. Повязки в его доме мои люди разложили, аккуратно. А на самом деле… Дурак он. Предупреждали трижды.
– О чем предупреждали?
– Чтобы на поля – те, что за Северной стеной – не совался.
– Дались тебе поля эти. Что там?
– А ты будто не знаешь, Светлейший. Яйцеголовник там. Высокий такой, жирный. Отборный. Листик к листику, цветочек к цветочку. Раз понюхал – на целую неделю счастье.
– Я же распорядился…
– Так мы выполнили. Все в точности. Но ты же про поля за Северной стеной ничего не говорил, так ведь?
Коммодор опять промолчал.
– Так вот. Сопляк этот своих людей туда отрядил. Чтобы, значит, яйцеголовник собрать. Наш, между прочим.
– Что значит наш?! – вскинулся Коммодор.
– То и значит. Мой, твой и еще кое-кого. Летний дворец на какие шиши, думаешь, строили? Вот на эти самые.
Коммодору отчаянно захотелось сплюнуть, но при таком стечении народа это было неудобно.
– Цепень, кто еще знает?
– Никто. Кроме этого сопляка. Как проведал, ума не приложу. Но этот не расскажет. Мы у него в доме знаешь сколько синих повязок нашли? На целый отряд хватит. Ну и ножи там, понятное дело, стрелы, яд для наконечников. Много чего. – Цепень довольно загукал. – Не волнуйся, Светлейший, у меня всегда чисто, слежу.
– Нехорошо получилось, – поморщился Коммодор. – Я старику обещал разобраться.
– Ну так и разобрался уже! Измена. Ясно как день – измена. Чего тут еще разбираться?
Коммодор кивнул. Измена – дело серьезное. Тут даже сам Коммодор ничем не может помочь.
***
– С нами Правда и Свет!
Правая рука Коммодора рассекла воздух и начала движение вверх.
– С нами Правда и Свет! Слава Светлейшему!
Площадь ответила Коммодору ревом тысяч глоток и тысячами одновременно взметнувшихся рук. Он вдруг почувствовал, что ногу сводит судорогой от напряжения и взялся за перила.
– Светлейшему слава! Слава!
Рев над площадью не стихал, а, наоборот, разрастался. Ему уже не хватало этого огромного пространства, он заполнил его целиком и теперь растекался по окрестным улицам. Коммодор чувствовал себя смертельно уставшим и абсолютно счастливым. Они меня любят, Они мне верят. Это мои люди, поняли вы все? Я, замызганный сопляк с Западной улицы, я, у которого столько раз от отцовского ремня горела спина; я, который еле уворачивался от выплескиваемых вами помоев, я… Съели? Мои люди все сделают, все, что прикажу только дай знак. А ведь я дал, дал этот знак. Теперь, главное, переть напролом, ничего не бояться. Теперь…
– Я закончил. – бросил Коммодор стоявшему позади Лицедею. – Теперь ты скажи.
И похлопал старика по плечу.
Лицедей умел говорить. Сегодня его голос звучал низко, гортанно и властно. Слова падали в толпу, как ядра, и гул на площади постепенно стих.
Война. Да, именно этого и ждал Коммодор от Лицедея. Пусть лучше он это скажет. Враги. Происки. Тьма, которая сгущается вокруг Крепости, уже готовая поглотить и древние стены, и живущих \под их защитой. Это ты, Лицедей, хорошо завернул, молодец. Поможем нашим братьям, которые… Какие, к дьяволу, они нам братья?! Ладно, пусть будут братья. Красиво. Так, дальше. Неизбежные жертвы во имя… Дурак. Куда спешим-то? Вот будут жертвы, тогда и про неизбежность вспомним. А ведь будут, будут жертвы-то… Коммодору на миг стало не по себе.
– Все, заканчивай. Молодец, – он приобнял Лицедея и незаметно ущипнул его за плечо.
Распорядитель, моментально оценив обстановку, дал сигнал музыкантам.
– Пойла достаточно? – спросил Коммодор, все еще улыбаясь и махая рукой на прощанье.
– Более чем, Светлейший. Настойка на пыльце яйцеголовника, специально к этому дню делали. Сильная штука, все будут благодарны, сам увидишь.
– Я? Мне-то зачем на это смотреть? Другие дела есть. Ты давай тут, сам распоряжайся. Не жалей, но смотри, чтобы не перепились. А вечером – ко мне, не забудь.
– Слушаюсь, Светлейший, – поклонился Цепень. – Скажи… Скажи, мы что правда, воевать будем?
– Посмотрим еще. – Коммодор коротко кивнул и сошел с помоста. Лицедей, пыхтя и обливаясь потом, ковылял следом.
– Светлейший, я все сделал, как Вы хотели. Прошу… Племянник мой, внучатый… Вы обещали.
– Ах да… Племянник… Я выяснил. Измена. Ничего не могу сделать.
– Да как же… Не может быть. Он же… Да он же еще мальчик, глупый мальчик.
– Я сказал, измена. Повторять не буду.
И Коммодор, повернувшись спиной к Лицедею, легким, пружинистым шагом направился к экипажу.
Лицедей хотел было броситься следом, но замер на месте.
– Мальчик. Глупый мальчик. Всего-то… Он ничего плохого не сделал, я уверен. – бормотал старик, пытаясь остановить проходящего мимо Распорядителя.
– Заткнись. – бросил тот. – Не то следом пойдешь. И руки убери.
Лицедей заплакал в голос и рухнул на колени.
Цепень жестом подозвал двух гвардейцев.
– Уведите его отсюда. Не бить. Но если что – аккуратно. Лицо не попортите. Оно нам еще пригодится.
На площади начиналась давка – только что откупорили бочки.
***
Из приоткрытого окна тянуло сыростью. Коммодор чихнул и тихо выругался.
– Будь здоров, Светлейший. – Распорядитель, неслышно ступая мягкими сапожками по каменному полу, подошел к окну, распахнул его и выглянул наружу. – Утихомирились, вроде. Обошлось.
Крепость погружалась в сон. В домах уже гасили свечи, улицы опустели, и лишь со стороны Рыночной Площади еще слышались пьяные крики и собачий лай.
– Это у Свинова кабака, что ли? – За своим огромным столом Коммодор казался худосочным подростком, хотя на самом деле был всего лишь чуть ниже среднего роста, следил за своим здоровьем и легко подбрасывал в воздух гири. Не самые тяжелые, правда.
– У него. Обнаглел Свин. Разжирел опять, делишки крутит, а доли нет.
– Говорил с ним?
– А то. Клялся, обещал, в глаза заглядывал. Но пока ничего не прислал.
– Подожди с неделю, потом прикрой кабак-то. Не хочет по-хорошему, пусть требухой своей торгует, он этому делу с детства обучен. Надо было еще тогда его…
– Сделаем, Светлейший, – ухмыльнулся Цепень. – За нами не залежится. Жрать охота… С утра куска в рот не клал.
В дверь тихонько постучали, скрипнули старинные петли, и в небольшую щель просунулась голова Кухмейстера в белом колпаке.
– Ужинать, Светлейший. Все готово, только прикажите подавать.
– Сегодня что? – спросил Коммодор, не отрывая глаз от очередной бумаги, которую подложил ему Распорядитель.
– Орел, запеченный с дикими травами и ягодами.
– Яйцеголовник, что ли? – вскинул голову Коммодор.
– Да как можно, Светлейший?! Ни в коем случае. Там кислина болотная да душегрейка. Сам собирал сегодня утром. Свежее, только с куста.
– Орел… Между прочим, государственный символ, если кто не помнит. Я что заказывал?
– Кашу, светлейший…
– Вот именно. Кашу. Тогда объясни…
– Я распорядился, Светлейший, – негромко сказал Цепень. – Ушастый орла прислал. У него в угодьях орлов этих, что ворон на Северной стене. Мясистые, жирные. Прислал, ну не выбрасывать же. Вот я, это, и распорядился…
– Много распоряжаешься, я гляжу. – процедил Коммодор. – А ты – бегом на кухню. Чтобы каша была, рассыпчатая и без комочков. Все, исчезни.
Дверь закрылась. Эхо от шагов Кухмейстера еще долго отскакивало от стен дворцовых коридоров.
Коммодор придвинул к себе очередную бумагу.
– Так. Ремонт крепостных стен и отдельных зданий. Так… Так… Это казенная бумага, вижу. Камень где брали?
– Где обычно, Светлейший. На Загорских каменоломнях. В этом году такие цены заломили, я аж за голову схватился.
– За голову, говоришь? Ну да, было с чего. Каменоломни эти уж два года как закрылись. Думал, я не знаю? Эй, Цепень. В глаза смотри.
– Ну так, Светлейший, каменоломни закрылись, а камень –то что… Камень на месте, как был, так и есть. Добывать своими силами, сам знаешь… Людям пришлось доплачивать, чтоб не разбежались…
Распорядитель не выдержал тяжелого взгляда Коммодора и опустил глаза.
– Ясно. Доплачивать, чтобы не разбежались. Это ты хорошо сказал, Цепень. Правильно сказал. А теперь настоящую бумагу давай. Слышишь, что говорю?
Распорядитель вытащил из-за пазухи свернутый лист.
– Вот, Светлейший. Там доли. Вот моя, вот твоя, а это – Ушастому.
– Ушастому почему столько? – спросил Коммодор, бегая глазами по строчкам.
– Ну так, куда мы без Ушастого да без его людей. Он, конечно, берет много, но ведь и дело знает.
– Да… – повторил Коммодор, глядя куда-то поверх Распорядителя. – Дело он знает. Знает… Дай-ка вычту. Да вы что, с ума сошли?! Какой там ремонт, тут на четверть одной стены не хватит! Разваливается же все! Сдурели! За это по закону в Башню по гроб жизни, да еще и всех родных по миру пустить. Забыл? Или не мы с тобой этот закон писали?
– Светлейший, ты не сердись, ладно? Ты это, успокойся. Все нормально. Где нужно, подмазали, где разваливается, подперли. Простоит еще, стены-то на совесть сделаны. А закон… Закон мы отличный придумали, все говорят, что правильный. Но…
– Слушай, Цепень, – Коммодор встал из-за стола и подошел к окну. – Я давно спросить тебя хотел. Тебе не страшно?
– Мне? – Цепень ответил не сразу. – Бывает. На этот случай четверку лучших коней держу. Ну и экипаж, конечно. Крепкий, его даже огонь не сразу возьмет. Ты, я слышал, тоже такой хочешь. Могу устроить.
Коммодор досадливо махнул рукой.
– Не сейчас. Я все думаю, Цепень, все думаю… Мы, когда у рыбного ряда договаривались, мы ведь чего хотели? Мы думали, вот сами сначала поднимемся, сколько же можно отбросы жрать да старыми тряпками на ночь укрываться. Сначала сами, а потом и Крепость понемногу поднимем. Чтоб у людей какой-никакой достаток был, чтоб соседи боялись. Так ведь?
– Ну так, вроде. – Цепень поморщился. – Молодые были. Говорили об этом, как не помнить. И что?
– Да ничего…. Вон хоть на себя посмотри. Гладкий стал, чистый. Живешь так, что даже мне завидно бывает. И Ушастый, и Сивый, и все наши… Кроме тех, кого нет уже. Живи да радуйся, вроде. Людей уж сколько лет яйцеголовником прикармливаем. Думали, станут послушные, смирные, добрые. Так ведь не стали же! Как были отребьем, так и …
Коммодор махнул рукой и сплюнул на пол.
– Да ладно тебе, Светлейший. Они же на тебя молятся. Сегодня видел, что на площади творилось? Глаза горят, лица румяные, дети цветы бросают. Погоди, еще немного, ты у нас не просто Коммодором, ты Императором станешь.
– Цепень, я не дурак. Раньше для такого в три раза меньше яйцеголовника требовалось, разве нет? Еще год-другой пройдет, и все. Урожаи все жиже, на охрану полей с каждым годом все больше тратим… А они без яйцеголовника звереют просто. Не хуже меня знаешь, что люди Ушастого доносят.
– Знаю. – кивнул Распорядитель. – Ну, просчитались немного. Со всеми бывает. Но я не жалею. Я вообще никого не жалею. Меня кто- нибудь жалел? Да никогда. И тебя тоже. Плюнь ты на них, Светлейший, честное слово. Придет время, одни перемрут, другие расплодятся. На наш век хватит. Яйцеголовника бы хватило…Можно, я тебя тоже спрошу?
Коммодор молча кивнул.
– Война нам эта зачем? Что нам, за холмами, ловить?
– Людей встряхнуть хочу. Засиделись в Крепости. Земли за холмами хорошие, жирные, не то что у нас. Смекаешь? Ну и этих, у которых синие повязки находят, туда отправим. Чем меньше их домой вернется, тем спокойнее.
– Все я понимаю, Светлейший. Правильно рассуждаешь. Только… Побьют нас, вот чего боюсь. Там народ другой, потверже нашего будет…Может, не надо все-таки?
– Хочешь на мое место? – взорвался Коммодор. – Нет, правда. Хочешь? Цепень, я тебе его хоть сейчас отдам. Только потом не ной.
– Да что ты, Светлейший, – засуетился Распорядитель. – Зачем? Ты Коммодор, тебя поставили, тебе и править.
– А раз я… – в голосе Коммодора зазвенел металл. – То я и решаю, будет война или нет. Будет! Выступаем через неделю. Оружие, доспехи, жратва – на тебе. Понял? И смотри, чтобы в этот раз себе в карман – ни монетки. Тебе ясно?
– Ясно, Светлейший. Исполню. Прикажете отправляться?
– Иди. Бумаги оставь, я еще смотреть буду.
Распорядитель отсалютовал и направился к двери.
– Светлейший, можно я того орла все-таки сожру? – спросил он вдруг, уже выходя из зала. – Правда, так жрать охота, что мутит всего.
Коммодор только махнул рукой.
***
Из-за холмов уже третью неделю тянуло гарью, иногда поднимался густой черный дым. Вестей не было. Коммодор заметно похудел, все больше молчал, а за обедом рассеянно ковырялся в каше и оставлял ее почти нетронутой.
– Гонцов сколько послал уже?
Стоять на стене было холодно, под ногами то и дело опасно шатались камни. Распорядитель кутался в шерстяное покрывало и покашливал. Ответил не сразу.
– Человек десять уже. Никто еще не вернулся…
– Плохо. Очень плохо, Цепень. Что люди Ушастого говорят?
– Разное. Синих повязок больше стало. Теперь у каждого третьего находят.
– Час от часу не легче. Яйцеголовник выдавали?
– Сегодня нет. Запасы кончаются. Завтра выдавать будем.
Коммодор поскользнулся на мху, покрывавшем старые камни и расшиб колено.
– Похоже, Цепень, пригодятся тебе твои кони…
– Посмотрим, Светлейший. Давай дождемся гонцов, там видно будет. А кони у меня всегда наготове.
Гонца привели ночью. Он стоял перед Коммодором, склонив голову, и от его тела шел такой смрад, что пес Коммодора, обнюхав грязную, всю в запекшейся крови, одежду, взвизгнул и бросился вон из комнаты.
– Рассказывай. Все.
– Положили нас. Больше половины уже нет. Отряд синеповязочников весь полег. Там же мальчишки совсем, меч из руки выпадает. Их первыми…Остальные еще держались… Сколько могли. А потом и их тоже. Люди-то голодные, оружие старое, только что не крошится… Кто уцелел, назад побежали… Скоро до Крепости дойдут, если не перебьют их, конечно…
– Оружие старое… – эхом отозвался Коммодор. Он как будто сгорбился, взгляд рассеянно перебегал с перепачканной одежды гонца на покрытое грязью и кровью лицо. – Оружие, значит, старое… И жратва… Распорядителя ко мне. – вдруг гаркнул он. – Срочно. С постели сорвите, если надо будет.
– Ты что же это, Цепень… Гонец докладывает, что оружие в руках крошится, припасов нет… Цепень, я с тобой говорю.
Распорядитель стоял перед Коммодором навытяжку, устремив взгляд на распахнутый ворот его рубахи – в то самое место, где ходил вверх-вниз кадык Коммодора. Тот все пытался сглотнуть, но никак не мог.
– Цепень… Я же сказал – ни монетки. Ни монетки! Ты… Ты… Ушастый знает?
Распорядитель молчал.
– Ушастый знает. – наконец тихо проговорил он, не глядя Коммодору в глаза. – Он в доле. Прости, Светлейший. Ты – нет.
На площади перед Дворцом начали собираться люди. Запахло дымом.
– Рынок горит… – лицо перепуганного Кухмейстера казалось белее его колпака. – Светлейший, там такое творится… Поджигают целые ряды, лавки грабят… Только что войско вернулось. Те, что остались… Беда, Светлейший! Ох, беда…
Кухмейстер помялся еще с секунду и бросился вон из зала.
– Это вы с Ушастым… Это вы… Мало вам было, мало, да? Рожи не треснут? В Башню пойдешь, пес ты вонючий. Сгною… Всех сгною…
– Слышь, Светлейший… Ты бы лучше о себе сейчас подумал. Это я тебе как друг говорю.
Распорядитель улыбался, и улыбка эта совсем не понравилась Коммодору.
– Стража! – крикнул он. – Стража! Взять его. И в Башню.
– Не кричи. – спокойно сказал Цепень. – Нет тут никого. Ушастый своих людей отозвал. И я своих тоже. Ты вот что… Ты беги… По старой дружбе советую. Я тебя не видел.
– Убью. – выдохнул Коммодор.
– Это вряд ли. – Распорядитель рассмеялся Коммодору в лицо. – Во- первых, кишка тонка. А во-вторых…
Он развернулся на каблуках и быстро пошел к двери.
– А во-вторых… Ты это видел?
В руках Цепня была синяя повязка. Еще мгновение, и она уже красовалась у него на голове.
– Мы с Ушастым так прикинули – повязки эти не так уж плохи, если вовремя, да нужным людям… В общем, прощай, Светлейший. Беги. Сейчас, потом поздно будет.
Цепень вышел из комнаты. Через мгновение послышался его зычный командный рык: “Награду тому, кто найдет Коммодора. Смерть тирану!”
Голос и шаги быстро удалялись.
“Уводит, – пронеслось у Коммодора в голове. – Надо же. Друг…Друг, сволочь такая…”
***
Выскользнуть из Дворца оказалось легче, чем думал Коммодор. Челядь разбежалась, на кухне воняло подгоревшим мясом – последним, незавершенным шедевром Кухмейстера. Коммодор выбрался через маленькую дверцу, выходившую на задворки Дворца. Вокруг валялись разбитые бочки, из перевернутой телеги вывалились ощипанные тушки орлов. Они лежали в грязи, жалкие, нелепые, смешные.
Кто-то сильно толкнул Коммодора в спину – так. что тот потерял равновесие и упал лицом в гору орлиных тушек. Любимый пес Коммодора, наконец нашедший хозяина и от радости сбивший его с ног, вилял хвостом, повизгивал и пытался лизнуть Коммодора в лицо.
– Отстань, дурак, – прошипел Коммодор, отряхиваясь. Пес не уходил, он прыгал вокруг Коммодора и отчаянно вилял хвостом.
– Ладно. Пошли отсюда. – буркнул хозяин. – Черт с тобой.
Ночь они провели в каком-то сарае, прилепившемся к крепостной стене. Коммодор зарылся в кучу тряпья, пес прикорнул рядом.
– Ничего, – шептал Коммодор, почесывая у пса за ушами, – Ничего. Мы отсюда выберемся, я тебе обещаю. Выберемся, скроемся где-нибудь. Проживем. А потом я сюда вернусь. Вы у меня еще…
***
На рассвете еще сильнее запахло дымом. Наверное, горела уже половина Крепости, а может быть, и больше. Крики доносились отовсюду, полные ненависти, а иногда – и отчаянья. “Яйцеголовник кончился, – соображал Коммодор. –Они теперь совсем с ума сойдут, просто перережут друг друга. Идиоты.”
Пес вдруг залаял. Коммодор осторожно высунул голову из кучи тряпья.
Карапузу, стоявшему прямо над ним, было лет шесть, не больше.
– Ты что здесь делаешь? – сурово спросил он. – Тебе здесь нельзя быть. Папа говорит, чужих гнать надо. Палками. А у меня палки нет. Ты так уходи.
– Да, да. Сейчас уйду. Ты не бойся. Я ничего плохого не хотел, – Коммодор говорил ласково, а сам поглядывал на дверь – не войдет ли кто из взрослых. – Мальчик, а у вас в доме есть что-нибудь… Ну, лепешка какая… Или, может…
– Нет у нас,.- пробасил карапуз. – Самим есть нечего. Ты давай, уходи отсюда побыстрее. А то я папу позову.
Мальчишка начал пятиться к двери. “Придушить, пока орать не начал. – подумал Коммодор и сам же испугался собственных мыслей. – Вот ведь до чего дошел… Придушить.”
– Ты только не кричи, пожалуйста, – попросил он. – Я сейчас уйду. Вот, уже ухожу. Хочешь, я тебе собачку свою подарю? Хорошая собачка, честное слово. Настоящий друг.
– Не. Не хочу. – помотал головой карапуз. – Большая больно. Жрать много будет. Не хочу.
Он еще постоял у двери, разглядывая Коммодора, и вдруг истошно заорал “Тут чужой, чужой!” И бросился наутек.
– Бежим отсюда. Быстро! – приказал Коммодор псу и выскочил из сарая.
Они бежали долго. Коммодор начал задыхаться, да и пес выглядел уставшим и очень испуганным.
– Все. Отдыхаем. – прохрипел Коммодор и осел на землю.
Где это? Какая часть Крепости? Коммодор огляделся.
– Господи, ну надо же. – вдруг усмехнулся он.
Как он мог не узнать это место?! Западная улица. Западная стена. Здесь, много лет назад… Он поднял голову. Ну да, конечно. Вот и барельеф, черт его дери. Еле держится, как будто на хлебный мякиш сажали.
– А ведь это конец. – тихо сказал Коммодор. – Конец…
За углом послышались голоса и топот. Все ближе, ближе…
***
– Здорово, Хилый. Я так и думал, что это ты. Сынишка у меня смышленый, все в точности описал.
Перед Коммодором стоял Свин. Постаревший, огрузневший Свин… На его голове, пропитанная потом, темнела синяя повязка. Такие же повязки были на всех, сгрудившихся позади.
– Награду за тебя обещали, Хилый. Немалую. Но я тебе так скажу. Боюсь, не доведем мы тебя живым до Дворца… Не доведем. Попытка к бегству, сопротивление… Ну, ты сам знаешь.
Свин подошел вплотную. “Требуху жрал, сволочь”, -подумал Хилый, сунув руку в карман. Просто так сунул – он знал, что никакого ножа там нет. Пес зарычал было, но тут же получил от Свина ногой в живот и завизжал от боли.
– Собаку-то мою зачем? – крикнул Коммодор. – Не трогай собаку.!
– Согласен, потом прибью. А тебе конец, Хилый. – ухмыльнулся Свин, дыша ему прямо в лицо. – Есть в жизни справедливость, однако. Я уж думал, что нет…
Камень раскроил Свину череп, тот даже охнуть не успел и осел на землю, заливая кровью и без того перепачканную одежду.
Еще один, побольше, сшиб с ног сразу двоих из Свинового отряда.
Потом камни начали падать один за другим.
Хилый стоял не шелохнувшись, как будто пытаясь подпереть спиной обрушивающуюся Западную стену. У его ног валялось тело Свина, рядом – еще несколько. Улица опустела.
– Беги. – сказал Хилый единственному на свете существу, которое он на самом деле любил. – Ты еще успеешь. Прощай.
Пес заглянул хозяину в глаза, собрался было лизнуть его в лицо, но вдруг испуганно взвизгнул и бросился прочь.
Михаил Горелик
С марта 2022 г. живёт в г. Ашкелоне, Израиль. До этого жил в Санкт-Петербурге с самого рождения, а именно с 1964 г. Решение покинуть Россию пришло 25 февраля. 24-го был так оглушен, что сложно теперь вспомнить. о чем думал в тот день. Ни о чем хорошем, это точно. Сложившуюся систему власти не любил никогда. Многое из того, что написал еще в России, именно об этом, об опасениях, которые стали явью. О том, что уехал, не пожалел ещё ни разу.