624 Views
* * *
Сам с собою наедине
можешь вынести приговор,
себя самого поставить к стене
и расстрелять в упор,
место далекое отыскать,
себя самого схоронить,
землю яростно затоптать,
камни тяжкие навалить
и уйти без оглядки в путь
радостно и легко,
полной грудью вздохнуть
глубоко-глубоко!
* * *
Прекрасная юная статуя,
завернутая в простыню,
ждет открытия, приуроченного
к исключительно важному дню,
который то ли восьмой в неделе,
то ли в месяце тридцать второй,
но крошится от времени статуя,
осыпаясь под простыней.
Оказывается
Новая книга –
оказывается, я ее уже читал.
Новый фильм –
оказывается, я его уже видел.
Незнакомый город –
почему-то знаком.
Потрясающая новость –
я ее уже слышал.
Сегодняшнюю газету
я читал давно,
у сегодняшнего моря
вчерашние волны,
на сегодняшней сцене
вчерашний спектакль,
только актеры другие,
другие…
Этого воробья
я уже видел,
эту кошку
я уже гладил,
Эту женщину
я уже любил,
этого малыша
я уже вырастил,
это вино
я уже пил…
Я живу,
но я уже жил.
* * *
Дураки, потрошители счастья,
по велению суетных дней
мы общаемся большей частью
не с людьми,
а с частями людей.
Спрос на каждого уже и уже,
человек расчленяться привык:
спрос на души, на туши, на уши,
спрос на руки, на мозг, на язык.
Воспевая в гармонию веру,
потребляет нас некая власть,
составляет себя,
как химеру,
отдирая от каждого часть.
Погрустишь, коль поставлен на место,
похрустишь –
да в прокрустову щель.
Если каждый для каждого – средство,
изгоняется средствами цель.
Горожане, рабы-каторжане
функций, долга, взаимных услуг,
мы спешим под машинное ржанье
в одиночества массовый круг.
Мы,
рабы потребительской страсти,
шлем своих большеглазых детей
в мир,
прогрессом разъятый на части,
заселенный частями людей…
Все себя поделили, условясь,
и отмерена каждому часть;
дуракам
полагается совесть,
чтоб досталась бессовестным власть.
Все продумано четко и ловко:
с нами Бог, остальные – враги,
и юнец, получая винтовку,
отдает на храненье мозги.
Дураки, нас всю жизнь лихорадит
от идей, должностей и властей,
в маскараде живем, в зоосаде
не с людьми,
а с частями людей.
Но недаром ребеночка холит
мать
и зыблет его колыбель,
и младенец устами глаголет –
Он, который не средство,
а цель!
Полоумный
Я научен теперь, я научен,
я прикинусь нормальным, иначе
будут снова ловить и настойчиво мучить.
Делать нечего. Поутру
просыпаюсь, иду умываться, –
хлещет кровь из открытого крана,
ничего, я беру полотенце,
отпечаталось красным лицо,
всё в порядке, я к вам выхожу,
напевая игривый мотив,
все довольны, и завтрак на столике, –
в этом мире никто не убит.
Вавилонское
Зря обнимает светом солнце
несчастный город Вавилон:
вавилоняне, вавилонцы
на площадь прут со всех сторон.
Все брешут – правду-матку режут…
Слова- кто в лес, кто по дрова:
вчера еще одни и те же,
сегодня – разные слова.
По-вавилонски учит школа
с младых ногтей вавилонят
полуслова, полуглаголы,
смешавши, клеить наугад.
Но в каждом слоге вероломство,
непониманье, ложь и страх,
а высшей марки вавилонство –
молчок на разных языках.
Как бы решаются вопросы,
но все решенья – на авось,
и даже стоны, даже слезы
толкуют здесь и вкривь и вкось.
Хватаю жителей за плечи,
кричу им в уши и трясу,
но все слова мои и речи,
зависнув, тают на весу.
Кругом свистят и корчат рожи;
боюсь, что я у них в плену
и под мычанье носорожье
я вавилониться начну.
И в маяте, хандре и скорби,
Я восклицаю: мня… бремня…
сикамбриозно жаклой чорбе,
реклей басайся, кребетня!
Тихой ночью
Налетит одинокое горе,
и такое молчанье везде,
что скалу опрокидывай в море –
и круги не пойдут по воде.
Тихой ночью немые набаты
утопают в глухой тишине…
Человечество не виновато,
улыбаются люди во сне.
Ну а если б пространство земное
обегала кругами беда –
не видать бы ни сна, ни покоя
никому, нигде, никогда.
Потому тишину, словно вату
раздают, чтобы уши заткнуть.
С этой ватою невиновато
обыватели могут уснуть.
Но пока хоть один среди ночи,
хоть один из глубин глухоты,
просыпаясь, молитвы бормочет –
есть спасенье еще от беды!
Хэппи-энд
Всё кончилось благополучно.
…Волков почуя, бараны
еще теснее сплотились
вокруг своего пастуха,
который вскинул двустволку,
и волк закружился раненый,
бросился пес на хищников,
и те ушли от греха.
Все кончилось благополучно,
как я вам сказал заранее.
Садилось кровавое солнце,
лучи посылая вкось.
Пастух в тулупе овчинном
задумчиво ел баранину,
и преданный пес лениво
глодал баранью кость…
* * *
От границы до границы
не объять отчизну-мать,
и со всем, что в ней творится
ум не в силах совладать,
и таких пространств, как эти,
без концов и без начал,
ни один народ на свете
никогда не получал.
От подобного размаха
в доме качка и сквозняк,
эхо праздника и страха,
слева свет, а справа мрак.
Удалой играя силой
на Днепре и на Оби,
ты сынов своих, Россия,
одиноких не губи;
хоть сбиваешься со счета,
всех учти до одного,
всех вбери в свою заботу,
а не только большинство:
кто вдали, а кто под боком –
взор в просторах не топи
и пророка ненароком,
как младенца, не заспи!
Декабрь-91
Ходит ночь по кремлевской стене,
снеговые не тронув укрытия…
Исторические события
совершаются в тишине.
Не споткнулся троллейбус ночной,
не померкли огни кафетерия:
тихо дух испустила империя,
как проколотый кит надувной.
А какая держава была! –
покорителей неба отчество,
власть рабочих, маяк человечества,
в переводе – империя зла.
Проще: по гололеду шажком
наши бабушки, жены и дочери
снова с ночи становятся в очередь
за голодным насущным пайком.
Но еще есть у нас красота,
лик небесный и облик березовый,
степь да степь, ни души, а над озером
купола и сиянье креста…
* * *
Садовое Кольцо
носить обречена
Москва – обручена
с придумавшим дорогу,
что из себя в себя,
течет собой полна
и целиком видна
лишь летчикам да Богу.
Садовое Кольцо,
вращенье колеса,
зовет зеленый свет,
а красный – пахнет адом.
В одном конце Кольца
сияют небеса,
в другом конце Кольца
холодный ливень с градом.
Садовое Кольцо,
качели колдуна,
бетонный хулахуп,
кружение в капкане…
В одном конце Кольца –
гражданская война,
в другом конце Кольца –
народное гулянье.
* * *
– Россия, боль моя,
к чему мне ум и зренье?
Меня вот-вот сметет
наплыв небытия.
Кругом самообман
и самообольщенье,
а я себе не лгу,
Россия, боль моя.
Не вышло. Не сбылось.
Не состоялось снова.
Оборвалось. Тянусь
в грядущие века,
как через пропасть шест.
И вновь рукой слепого
опоры ищет в воздухе
строка.
* * *
Двадцатый век. Россия. Что за бред?
Сюжет невероятного романа,
Шальное сочиненье графомана,
Где не наложен ни на что запрет.
От океана и до океана
Империя, которой равной нет,
Вдруг распадется и из мглы дурмана
Преображенной явится на свет.
Россия не двуглавой, но двуликой,
Растоптанной, великой, безъязыкой,
Отмеченной судьбою мировой
Встает до звезд и валится хмельной,
И над ее последним забулдыгой
Какой-то гений теплится святой.
Московское пространство
Куда я забрел, Боже мой?
Попроще хотел, покороче,
а к площади выбрался к ночи.
Москву не пройти по прямой.
Москва – как сугробы зимой,
в ней белые пятна, подвохи,
все хитросплетенья эпохи
и зодчего почерк хмельной.
Корить ли старушку Москву
за кольца, узлы и развязки?
В ней нет прямизны по указке,
как нет у извилин в мозгу.
Вдруг вытащит из-под полы
то церковь, то дом современный.
Не выпрямить Кривоколенный,
не переупрямить валы.
Москва, как улитка, кругла, –
кривого пространства лекало
недаром на свет извлекало
излучины и купола.
Петра от себя прогнала –
пускай себе самодовольно,
расчерченный прямоугольно,
летит Петербург, как стрела!
С Москвою нельзя напрямик:
согнула она ненароком
подковою Запад с Востоком
в непознанный свой материк.
В ее зеркалах двойники,
двуглавый двоится, как Янус,
и водит проспектами за нос,
скрывая хитро тупики.
Ныряй торопливо в метро,
пари в облаках самолетом,
но знай – у Садовых нутро,
известное лишь пешеходам.
Пускай городской нелюдим
Москву замечает все реже,
зато открывает приезжий
ее, как предсказанный Рим.
Подумай про участь умов
в изгибах московских историй,
смотри, как дымит крематорий,
постой у родильных домов,
где звонкий младенческий крик
вещает на зависть пророкам,
что втянутся Запад с Востоком
в московский кривой материк!
* * *
Вдруг, проснувшись в казенной постели,
не поймешь, где какая страна,
забываешь названья отелей,
мимолетных друзей имена.
Роль уюта во временном доме
исполняют диван и плафон.
Говоришь: “чемоданы в мой номер”,
через день выметаешься вон.
Ни к приемнику, ни к одеяльцу,
ни к цветам, ни к пейзажу в окне
привязаться нельзя постояльцу –
в сроке истина, а не в вине.
Срок навыворот здесь, и обратный
счет ведется отпущенным дням…
По путевке Париж однократный
выдается до вторника вам;
выдается до пятницы море, –
оглянуться вокруг недосуг;
в номерах санаторные зори –
краткий курс философских наук.
Сдай ключи и не жди милосердья,
репетиция смерти – отъезд.
Жизнь – как сон. Но, быть может, бессмертье,
как бессонница, нам надоест.
Так спасибо за всё. За начало
и конец. Человеку дано
расписание. Времени мало?
Тем дороже, тем слаще оно!
* * *
Когда до учебных пособий
докатишься в славе своей,
окажешься среди подобий
и выйдешь на свет без теней.
От жизни останутся даты,
вопросы отменит ответ,
стихи обратятся в цитаты,
лицо превратится в портрет…
Побудь же у славы в отгуле,
поспорь со своею судьбой,
пока тебе рот не заткнули
строкой, сочиненной тобой!