343 Views
Символ
По провинциям и столицам
льётся благовест: бом-бом-бом.
Чем гордиться? кому молиться?
сохрани и спаси, газпром.
Снится мне: у родной державы
единения символ есть —
не какой-нибудь идол ржавый,
а опора, краса и честь.
Реет в небе, превыше храмов,
птица-тройка, спасая русь:
се михайлов-петров-харламов
покоряют евросоюз.
А проснёшься — темно и пусто,
только воет блатной мотив.
И читаешь на кухне Пруста,
плитку газовую включив.
Мятный мёд
Июнь возьмёт своё, момент подкараулив, и разнотравье вмиг, и жаркой печью — луг, пчела летит на сбор меж приоткрытых ульев. И музыка летит, похожа на пчелу —
живущая без слов, рождённая без боли, одна полоска явь, другая темнота, она сама — слова, цветок и ветер в поле, безгрешна и легка, обманчиво проста. Я следую за ней к небесному порядку, туда, где суете кровавой места нет — подальше от стрельбы и нахтигалей всмятку.
Здесь правят мятный мёд, гармония и свет.
Потеха
Потешный флот. Потешные войска.
Потешные указы и министры.
Всеобщая потеха так близка,
Как сталь крепка и танки наши быстры.
Потешный генерал чеканит шаг,
Потешный президент повелевает,
За перевалом ждет потешный враг…
И только кровь потешной не бывает.
Аэлита
Аэлита была марсианкой, красавицей, аристократкой,
правда, ее любовь к землянину оказалась краткой —
межпланетная революция провалилась, голубая мечта разбита,
только радиоволны бормочут сквозь космос: «Аэлита, моя Аэлита…»
А элита жрала икорку, из её детей получались повесы,
время шло — заселили собой Рублевку, пересели на бентли и мерседесы,
у элиты — улыбка хищного ящера величиной с Майами,
а во рту — неестественной белизны клыки, как в бездонной яме.
Мы читали Ефремова и Стругацких, Брэдбери и Воннегута,
позже были «Звёздные войны» и «Терминатор», вот это круто,
каждый джедай спасал свою Аэлиту, поражая врагов световым мечом,
а теперь мы херачим ракетами Украину. Фантастика, чо.
Наблюдатель
Заговорщики, выстроив планы, в плащах-домино
выходят на мост. Их встречают покой и нега.
Облака отсутствуют, утро в истоме, но
бронзовый зад императора застит небо.
Объективы фиксируют: зубастый и наглый ест,
люд поскромнее робко выглядывает из будок.
Тем, кто идет на митинг, зачитывают манифест
и угощают плетьми на голодный желудок.
Булочники в муке, крестьяне в грязи и долгах,
меж агитаторов и сатрапов идет вендетта,
что до поэтов, им всюду мерещится прах,
нашествие варваров, а после того — конец света.
Живописцы предвидят не хуже. Впрочем, абсент
и нагая натура способствуют гедонизму.
Против идей нездоровых ставят опять монумент,
как если бы от холеры доктор поставил клизму.
Зоосад растревожен болезнью и смертью слона,
какофония голосов: львы, гамадрилы, цапли…
О чем же беседуют люди? — сплошное «война, война».
В передовицах похлеще: «война! до последней! капли!».
Все знают частности. Полностью же процесс
и подоплеку видит лишь наблюдатель с орбиты,
предстоит катастрофа — понятно засланцу небес,
но он не вмешается, несмотря на число убитых.
Где эскадру громит ураган чугуна и свинца,
там империя кверху дном, не вписавшись в дугу поворота.
И с хоругвей поверженных сыплется, будто пыльца,
Византийская позолота…
Летаргия
Николай Васильевич неестественно долго спит,
Наотрез отказываясь просыпаться.
А в Диканьке – гульба, каждый пьян и сыт,
И уже пробило двенадцать.
Что за поганого чорта намалевал кузнец!
Чорт сбежал и принялся делать гадости:
Подсыпает свинец в праздничный холодец,
Отравляет селянам горилку и сладости.
Сотник Остап кричит брату Андрию: «Стой!
Ты продался вражине, так подыхай, собака!»
Мёртвая панночка плачет кровавой слезой,
Наглотавшись огня и сухого мака.
И взрывается фейерверк такой смертоносной красы,
Что до самого Питера света и гнева грозди.
Там по Невскому строем идут и идут носы —
В утеплённых шинелях, зло раздувая ноздри.
Начинай колядки, в снежки превращай сугроб.
Мы вчера схоронили уже третьего запевалу…
Над Хомой пролетает с воем цинковый гроб,
И Хома вприсядку бежит к подвалу.
Все в укрытии, а пан голова даже залез в мешок.
Звезду не увидишь отсюда, зато безопасно.
Ах, Диканька коханая, вечное Рождество,
Летаргическое пространство…
Странные места
Меня заносит в странные места, где вместо «быть» постановили: «биться!». Вернуться бы — и с чистого листа, да только не осталось чистых листьев. Здесь как-то кривобоко и смешно, сквозь слёзы всё неясно и размыто, поманит блеском золотое дно, а подойдёшь — разбитое корыто. Державный бронированный колосс растёкся мафиозным халифатом. На новых рельсах — старый паровоз, а стрелочник сбегает воровато, придёт другой, воспитан и умён, он благосостояние посеет, и за лимоном вызреет лимон, а Оксфорд-стрит немножко обрусеет. Наш паровоз летит во весь угар. К совку приделав ядерную кнопку, смеётся винторогий кочегар и уголёк подбрасывает в топку. Грызутся комиссар и декабрист, шикует вор в приталенном законе, везут народ туда, где воздух чист, но как всегда — в прокуренном вагоне. Пути ведут в хамовнический Рим, где хамов много, а надежды мало. Заносит то в церквушку, то в экстрим, то в Петушки, то к Курскому вокзалу. Горит огнём московская земля, смуглеют лица — видимо, от сажи, без мзды не доберёшься до Кремля: свинья не съест — опричники повяжут. На площади медвежий каравай, поддельный самовар из Поднебесной, а на стене сидит Шалтай-Болтай и с хрипотцой поёт блатную песню. В его глазах чапай и пустота, прикрытая бесстыжей плёнкой глянца…
…меня заносит. В гиблые места. На каждой из российских инкарнаций.
Химерное
В государственной думе захлопали крылья,
Неразборчиво каркнул премьер.
Потянулась в окно черных птиц камарилья,
Стая меченых тьмою химер.
А на площадь ввели человек полтораста
И построили роту в каре,
И распяли поганый муляж либераста
На подбитой кровавым заре.
Суетился в сетях паучок, заморозив
В дне вчерашнем — сегодняшний день.
И смотрел с мавзолея бесстрастно Иосиф
На свою колоссальную тень.
Облака
На службу провожали хлопца.
Сказать точнее — на войну.
В молочной мгле исчезло солнце,
Пропало в дымчатом плену.
А новобранцы на перроне
Лепились массой — серый фарш.
Веселье глупое гармони
Перекрывал имперский марш.
Слова любви, слова печали,
Гудки, команды, всхлипы, гам…
Лишь облака вверху молчали.
И правда — что мы облакам?
Короткий жанр
время короткого жанра
время трехбуквенных слов
что ты трясёшься от жара?
строиться! к смерти готов?
ты – лишь несмелый набросок
то, что успеешь – лови
время коротких причёсок
ёжиковой любви
главное – вместе со всеми
только бы не одному
вместе тащить это бремя
время ухода ко дну
Украинская ночь
Поменьше слов, побольше толку:
погрузка, старт, бычок во рту.
«Уазик» едет по проселку
с гуманитаркой на борту.
(мы снова лезем за черту…)
Привет, Изюм. Салют, Чугуев.
Всё, чем богаты — в коробах.
Не ждём ни слез, ни поцелуев:
мы здесь за совесть, не за страх.
(мы — чужаки в чужих краях…)
Хохол, кацап — никто не лишний,
попал в беду — должны помочь.
Господь не делает различий,
мы все Ему — кто сын, кто дочь.
(тиха украинская ночь)…
Вот патрули — те спросят строго,
и нам расслабиться нельзя.
– Готово, бро. За руль, Серёга.
И чтоб ни жезла, ни гвоздя!
(опять по ниточке скользя…)
Без потерь
осколки взорванных зеркал
сидят в глазах как стекловата
ищи меня по пузырькам
из потонувшего фрегата
не запирай входную дверь
жди чуда мёртвыми ночами
стыд неозвученных потерь
багрянцем выкрасит молчанье
не беспокой ростелеком
там что-то с номером нечисто
ищи меня под колпаком
у православного чекиста
слезами площадь хоть залей
но нет просвета в едкой дымке
когда пылает мавзолей
где спят солдаты-невидимки
они не выдадут секрет
ложась под призрачное знамя
меня там нет насвсехтамнет
а где мы есть? — шойгу нас знает
Анюта, вишня и песец
Привет, Анюта. Всё стоишь на рынке?
Всё баба-ягодка, и на язык бойка.
Капуста сочная, картоха, дыньки, дыньки,
И у самой округлые бока.
По жизни на все руки мастерица,
в порядке держишь огород и сад,
и вишня у тебя по двести тридцать,
а у других по двести пятьдесят.
А я болтаюсь, все дела забросив,
любое дело мне не по плечу,
и время тащит к пропасти на тросе,
а я тащусь покорно и молчу.
Бывало, сам настаивал настойку,
варил варенье, банки закрывал,
но все мои настройки сбиты с толку,
я чую: зреет буря, грянет шквал.
Идёт большой песец, пропала свежесть,
разъела душу пакостная слизь…
Но если я до завтра не повешусь,
приду наутро вишней запастись.
Третий всадник
Хрустнуло лето засохшей берёзой,
жарко зевнув, опалило кусты,
и прокололо шершавой занозой
сердце, хлебнувшее вдруг пустоты.
В небе хлопки. Задымилась эпоха,
пляшет бесстыжая смерть неглиже,
жарятся ломтики выдоха-вдоха
на раскалённом шипящем ноже.
Поздно скулить! Копьеносцы на старте.
Отблеск огней небывало высок.
Смотрим закат в погорелом театре,
пьём свежепролитый клюквенный сок…
Где-то в стране опадающих лезвий,
плетью дождливой хлестнув по стеклу,
осень — загадочный третий наездник —
скачет, беду приторочив к седлу.
Зимнее время
Крался закат по снегу, жался к домам бочком,
вылизал пенку с неба розовым язычком,
черную спину выгнул, пышным хвостом взмахнул,
в бархате мягком сгинул дня монотонный гул…
Входит зима без стука, в инее циферблат:
кровь усечённых суток, срок ежегодных плат.
Власть ледниковой нави, снежный переворот.
Зимнее время правит. То есть перечеркнёт
строчки осенних песен, вставив скупой пунктир…
Станет взаправду тесен саваном скрытый мир.
Горького сна обглодыш, скомканная постель,
и по лицу наотмашь — выпуски новостей,
звон колокольной меди, марш беспокойных нот,
время бредёт и бредит, хлюпает и ползёт.
Красный безглазый овощ бьётся, срывая бинт…
Разум плодит чудовищ. Он, очевидно, спит,
порцию мутной кривды на ночь опять хлебнув.
Сходятся стен харибды, в печень стучится клюв.
Сциллы пустынных улиц… где же твой дом, Улисс?
Снайперы ждут, прищурясь, пристально смотрят вниз
с крыш, где плевком размазан тусклый незрячий бог
по перекрёстным фразам дымных ночных тревог.
Клочья седых пожаров, жатва слепым серпом,
певчее горло сжато бронзой и серебром.
Стрелки, соприкоснувшись, высекут град огней,
голову – чик! – кукушке,
а заодно и мне.
Напоследок
На поверхность выходят подземные короли
через мглистую трещину в чреве земли,
остывающий воздух утаптывают сапогами,
королевства их — черный лед и камень.
Так кончается последняя мировая война,
трещина поглощает, дымясь, технику и пехоту,
все несметные полчища достигают земного дна
и становятся кремнием, грязную сделав работу.
В безвоздушном календаре дни не имеют числа,
ледяные часы лишены кровеносных стрелок.
Наступает и наш черед. Никого любовь не спасла.
Все равно — поцелуй меня напоследок.
Геннадий Акимов
Родился 66 лет назад в Казахстане. Жил в Караганде (с 1956 по 1981 год), Днепропетровске (с 1981 по 1993), Курске (с 1993 по сейчас). Образование: филфак Карагандинского университета. Поэт-любитель, вольнодумец и гедонист. Противник войн, диктатур и варёного лука. Не слушает разнообразных проповедников и кликуш, слушает блюз и рок-н-ролл. Старается мыслить позитивно, несмотря ни на что.