336 Views
* * *
Иван Кузьмич в рубахе нежится холщовой.
Её стирает, чистоплюй, в неделю раз.
Он помнит Сталина. И Берию с Хрущёвым.
Воспоминанья греют старенький матрас.
В его глазах, как прежде, багровеют стяги.
Он пьёт нечасто, но помногу, не спеша,
когда есть повод. Например, за танки в Праге
и за борьбу с гегемонизмом США.
Давно разъехались по разным весям дети,
давно отпел своё союзный балаган…
Иван Кузьмич приемлет всех людей на свете
за исключением евреев и цыган.
В его мирке понятья минуса и плюса
совсем просты. И нет оттенков и теней.
А над кроватью два портрета: Иисуса
и В.В. Путина, героя новых дней.
Он верит в лучшее. Он повидал немало.
И не берут своё бегущие года…
Иван Кузьмич идёт сдавать анализ кала
и убеждён: анализ будет хоть куда.
* * *
…И каждый вечер холода – конвейером.
Роняет небо сумрачную влагу…
Добро и Зло, швыряя пальцы веером,
играют в “камень-ножницы-бумагу”.
У каждой стороны свои болельщики,
свои неугомонные фанаты:
чиновники, крестьяне и помещики,
изгои, средний класс, аристократы.
Остались компромиссы непочатыми,
как пыль на рамах брошенных полотен.
Щетинится пространство злыми чатами
и лексикой дворов и подворотен.
А схватки двух сторон, как эхо, множатся,
покоя больше нет под облаками…
И вновь бумагу побеждают ножницы,
чтоб напороться через миг на камень.
Во всех сетях повыбивало пробочки,
но счёт ведут арбитры, чтоб не сбиться…
А мир завис на тонкой-тонкой кромочке,
как будто на мосту самоубийца.
* * *
То густо, то пусто.
То смерчи, то СМЕРШи.
На ложе Прокруста
пространства всё меньше.
От марта до марта
живёшь на аркане.
Прёт шулеру карта.
Следи за руками.
Стоишь под стрелою,
подкрашен закатом.
А буря-то мглою
мир кроет, как матом.
Бьют, словно по мухам –
с оттяжкой, с замахом.
Кому земля пухом,
кому земля прахом.
Не спросят, не спросят,
тепло ли в подсобке –
нас просто выносят
за круглые скобки.
Журчи, “Ркацители”.
Горчи, “Цинандали”.
Грачи улетели
в бесхозные дали.
Закрытые дверки
и запахи дуста…
Мы все – недомерки
на ложе Прокруста.
* * *
Беспечный человек на белый снег мочился,
рисуя полный круг, а может, цифру ноль.
В его щербатом рту похрустывали чипсы,
в желудке прикорнул дешёвый алкоголь.
Гулянка, хоть прошла, но выдалась отменной
для всех пяти-шести разгорячённых тел…
Мужчина нарушал гармонию Вселенной:
отлив был хоть куда. Окрестный снег желтел.
Мужчина не спешил. Посвистывала вьюга…
А дома через три, совсем невдалеке,
в двухкомнатном раю ждала его супруга,
сердитый Полифем со скалкою в руке.
Плыла над миром ночь, но в облачном просвете
гляделась вниз Луна, просилась на ночлег…
Повсюду шла война, но где-то на планете
шальной бухой мужик струёю метил снег.
* * *
Везде и всюду только ложь и вечный бой;
уже и солнца не видать со дна колодца…
Лариса Мондрус говорит: “Проснись и пой!”.
Мне просыпается, но часто не поётся.
Жизнь беспардонна, как просроченный кредит,
и незатейлива, как вредная привычка…
Но всё равно меня однажды убедит
Лариса Мондрус, солнцеликая певичка.
Да, я б использовал свой сочный баритон,
хоть мне не место ни в какой вокальной нише…
Мои соседи бы сбежали за кордон.
И сам Карузо бы повесился, услышав.
Проснись и пой, простолюдин ты или знать,
живи беспечней, записавшись в трубадуры.
А как ещё свой день в дурдоме начинать? –
Проснись и пой. Потом пора на процедуры.
* * *
То безумные ньюс, то маньяка оскал – так что ящик совсем выключаешь, шалея. А вино, огоньками наполнив бокал, ненамного вкуснее конторского клея. Мир играет в кальмара. И этой игрой людям рвут на куски истощённые нервы. Говорят: “Рассчитайся на первый-второй!”. А кого уничтожат? Вторых или первых? Чем лесистее лес, тем багровее жуть. Все балансы подводит последняя касса… Из сырой колеи никуда не свернуть. В этом русском рулете – несвежее мясо. Всюду “F-35”, гиперзвук и “Кинжал”, лики Орбана, Путина, Си и Камалы… “С персональным развитием ты налажал…” – так заметил бы коуч, улыбчивый малый. Я не верю. Моя прихотлива строка, если бак подзаправлен вином или виски. Я уже, если честно, достиг потолка. Просто, жаль, потолок – по-хрущёвскому низкий. Но не мне, тишину грозным рыком дробя, по-киношному мстить неразумным хазарам… Нет, я слёзы не лью. Мне не жалко себя. Я грущу лишь о мире, растраченном даром.
Что терпимо в июле, сложней в январе, что, наверное, странно – ведь та же эпоха! Вдох, хотя и прерывист, как точка-тире, но пока что справляется с функцией вдоха. Разве жизнь – ожидание подлых вестей, и банальна порой, как стенные обои? Мы меняем себя. Мы рожаем детей. Отчего же повсюду – программные сбои? Наш житейский забег одичал. Погляди: вопреки незатейливым внешним приметам пистолетик для старта в руке у судьи оказался вполне боевым пистолетом. Оттого нас бросает то влево, то впра… Лишь бы не оставаться на точке прицела. По лицу леденящие хлещут ветра и мешают остаться собою всецело. Надо б жить, никого/ничего не кляня, на нейтральном шестке восседая, как кочет, но швейцарские часики Судного Дня девяносто секунд нам угрюмо пророчат. Но ведь пил допьяна и любил допьяна, для себя разрешая любые дилеммы, а вот скажут сейчас: “Выбирай времена!” – и, наверное, с выбором будут проблемы.
Отложи телефон, отключи интернет. Пожелай благоденствия тем, кто осудит. Хорошо только там, где нас, в принципе, нет. Вероятней всего, никогда и не будет. Выйди вон, в укоризну чернеющих крыш, ослабевшие руки убрав со штурвала, в моросящую, Богом забытую тишь – в ту же самую тишь, что когда-то бывала. Ну, а там, за твоей крепостною стеной, где лишь шорох дождя да напев скомороха –
просто воздух. Бесстрастный, холодный, хмельной…
Чем не повод для жизни и повод для вдоха?
Эпитафия-прогноз
Скончался Вождь, сроднившийся с Конторою,
уплыл в потусторонние края,
не приходя в сознание, которое
вторично в отношеньи бытия.
Два месяца прошли. Смешались в крошево,
в свободное шальное шапито…
И выяснилось: ничего хорошего
не думал о покойнике никто.
И, прошлое двухвостой плетью выпоров,
глядел народ с надеждой в облака…
И с чистою душой идут на выборы
КПРФ, ЧеКа и ЧВК.
* * *
Яви, великий спец, экспертный свой талант,
всем дороги твои ютюбовские бденья!
Но странно: мне порой милее дилетант,
знакомый крайне вскользь с предметом обсужденья.
Выходит на манеж невежа из невеж
и яростную дичь отстаивает рьяно…
И всё же взгляд глупца порой трезвяще свеж,
как будто ветерком пахнуло с океана.
Что истина? Она бесцветна и стара.
Решает не она, а сладостная вера…
Поведай нам, главбух, про физику ядра,
раскрой, искусствовед, структуру полимера.
Свой дикий постулат в нейроны нам вживи,
сомненьем души вскрой, как сейф вскрывает “фомка”…
Кастрированный кот вещает о любви.
И евнухи ему поддакивают громко.
* * *
Помог ли ты, братец, садам зацвести
назло искушениям ангелов падших?
Кричал ли отважно: “К барьеру!” врагу?
Дарил ли убогим последние крохи?
А время уходит песком из горсти.
Ты, Бенджамин Баттон, всё младше и младше,
и скоро совсем изойдешь на “гу-гу”,
на протоязык дословесной эпохи.
Ты стал неуместен, как в бане гантель,
и крохотен, словно на мухе подкова.
Ты здесь совершенно ни с кем не знаком,
спустившись к равнине из местности горной.
А прошлого с будущим горький коктейль
едва выносим. Но ведь нету другого.
И цедишь брезгливо глоток за глотком
сквозь жалкий арык пересохшего горла.
Ты был, атмосферу носил на плечах.
Ты был, но почти безостаточно вышел,
не сделав того, что, наверное, мог –
не силою рук, так хоть силою слова.
Тебе папа Карло рисует очаг,
ликующий высверк задорных дровишек…
Но прошлое сжалось в бесцветный комок.
На будущем – холод стального засова.
* * *
Вспоминается советский плакат:
Сталин рядышком сидит с Мамлакат
и чуть слышно сквозь густые усы
говорит ей: “Улыбайся. Не ссы.
Ты добавка к моему чертежу.
Ты бессмысленна, как доллар к рублю,
и за это я тебя награжу
и покуда никуда не сошлю”.
Изменились с той поры времена.
Изменились с той поры имена.
Улучшение – одно. Погляди:
нынче вовсе не усаты вожди.
Увеличилось количество благ,
и чуть лучше обустроена гать.
Но, как встарь, тебе сжимают горляк,
и, как прежде, предлагают не ссать.
Говорят: давай, вали на войну.
Говорят, давай, умри за страну,
как мильёны многих прочих парняг.
А иначе ты микроб и сорняк.
Подгоняют – по сусалам, поддых,
загоняют по вольерам волчат.
И выходишь ты из чата живых,
потому что он не твой, этот чат.
И давно уже не те времена.
И название сменила страна.
И давно ушла в багровый закат
полюбившая вождя Мамлакат.
Но всё те же и сума, и тюрьма,
и горячий оружейный лафет…
И по-прежнему сгущается тьма
и сжимается в молекулу свет.
Александр Габриэль
Родился в 1961 году в Минске. Окончил факультет промышленной теплоэнергетики Белорусского национального технического университета, в 1988 году защитил кандидатскую диссертацию, работал научным сотрудником в НИИ. После 1992 г. занимался коммерческой и банковской деятельностью, в 1997 году эмигрировал с семьёй в США. Проживает в Бостоне. Всерьез начал заниматься сочинительством в 2004 году. Автор книг «Одним файлом» (США, 2005), «Искусство одиночества» (Москва, 2006), «Планета поэтов 3» (Рига, 2007), «Неразведенные мосты» (Санкт-Петербург/Нью-Йорк, 2007), «Эго-истины» (Санкт-Петербург, 2009), «Эквилибриум. стихоживопись» (совместно с Изей Шлосбергом, США, 2013), «Контурные карты» (Санкт-Петербург, 2013), «По прозванью человеки» (Санкт-Петербург, 2015).