255 Views
* * *
Закончилась война, переболел
ковидом – не войною. За предел
одним глазком. На целый год рассказов.
Как бегали от смертоносных птиц,
как при обстрелах устремлялись ниц,
но поднимались на работу сразу.
Поэзия и проза репортаж
опередить пытались. Баш на баш
в итоге получалось. Три граната
лежали в каске. Каска – на столе.
Был съеден первый вечером во мгле.
Второй дозрел до треска, до инфаркта.
А третий стал закатом над рекой,
мерцаниями на передовой,
бордовою пробежкой по бумаге.
Когда бы ни гудела голова,
я вспоминаю вкус его едва,
колючий вкус гранатовой отваги.
И вскоре отпускает… В кровоток
струится долгожданный говорок.
* * *
«Красна девица, лесное яблочко…», —
напевала утром Варечка.
Оцинкованный мороз
шёл по улице, потрескивал,
шёл, ни кем, ни чем не брезговал,
ледяной гигантовоз.
Двигались его литые башенки
по периметру. Протяжненько
на пригорочках гудел.
А внутри, в раздольном кузове,
громоздились заскорузлые
буры, трубы, техотдел.
Не мешала нам чаёвничать
серебристая, полковничья,
лающая на ветру.
Но до чего же страшно, Господи.
«Здрасте, это жизнь на проводе
или смерть? Не разберу».
Сказка о Коньке-Гробунке
Конёк, — скок-поскок, — Гробунок.
Из-под копыт – сумеречный снежок,
мёрзлая земля, гильзы, боеприпасы
неразорвавшиеся. «Ты бы мог
по-медленнее?» А он предъявит гримасу –
типа отъебись. И ещё быстрей.
Из-под копыт – кости друзей, гостей.
Если напрямки – будет пейзаж донецкий,
дыхание канонады, пиздёж вестей.
Накидают по-братски, да по-соседски.
Если налево – кавказский шторм:
гром спецопераций, ЦэПЭшный шмон,
город счастья, взлелеянный палачами.
Дальше, за хребтом, страна похорон,
обжигающая вороными очами.
А если направо? Направо – полночный край.
Тишина такая, что дед Мазай
до треклятых зайцев не докричится.
Но синоптики обещают май.
Значит, Конёк попьёт крови и сукровицы.
* * *
Когда улитка на войне
в Шуше или Степанакерте,
садовый воздух – пралине
на абрикосовом концерте
средь монастырского двора
после ракетного обстрела.
Листва – жива. Кора – гора.
Улитка на нее успела
до «фейерверка», до «трубы»,
пронесшейся над лабиринтом
дворов, садов. После ходьбы
ускоренной похожий ритм
сердцебиенья. Хорошо,
когда летит куда подальше.
Улитка – сгусток, биошов,
надежду талисман хранящий.
* * *
Третью книгу закончил – обязан прилечь.
Не даёт прекратить лихорадка.
Продолжает кипеть партизанская речь
от Рассветной до камнеукладки
циклопической возле шарташской воды
и обратно, до малых шарташских
камышовых угодий, где гнутся понты
земноводных и ветер в мордашки
рептилоидов. Им бы ещё подышать.
Перерывы что в «Ленте», что в «Метро» —
пять минут. И опять продуктовую кладь
загружать-разгружать безответно.
И пока они возятся, дышат, темнят
(а глаза – чесночок, да клубника),
начиная с мозгов, доедает меня
мой ребёнок – четвёртая книга.
* * *
Христос воскресе. В латном строю
его уже не найти –
забрала опущены. Не раскрою,
но если до десяти
считать, а потом из пищали – хрясь! –
получится прошибить.
Солнечный зайчик, остепенясь,
красным ядром – фюить!
А что это за Христос? К чему
латы, двуручный меч?
И на колёсах зачем тюрьму
таскать за собой? Сиречь
дело и слово. А дело – говно:
дыба, железо, газ…
У нас такого добра полно.
Значит, Христос — за нас?
* * *
Обретение благодатного огнемёта –
для зачистки окрестности от помёта.
Румяный опричник на этикетке:
«Радуйтесь перспективе, детки!»
Огнемёт хороший. Всегда поймёт и утешит.
С ним на природу, на оборону бреши.
Отличное средство, чтобы согреться,
рассыпаться молотым перцем.
Большинство пожухнет, поляжет горькой приправой.
Не разберёшь, в чём они были не правы.
Уцелеют камушки, единицы.
У них вместо сердец – синицы,
стальные синицы, подросшие на видосах
из Мосула, Дебальцево…Купоросом
насытившись и напустив пороши,
они румяного угандошат.
* * *
Яблонька ядовитая расцвела,
закачалась чёрная чурчхела.
Говорят, что пора выдвигаться
на просторы лихого багрянца.
Говорят, доберёшься, тотчас налей
самогона чёрного. Не жалей
ни кишок, ни желудка, ни сердца.
Выпьешь, станешь душой иноверца.
Вроде, ты. Но не ты. Потекли сады, —
абрикос, гранат, мармелад, понты, —
мимо вздыбленных тау и САУ,
словно нефть разлилась по каналу.
По камням, по снастям. Угодила в кровь.
С кровушкой такою дорога в ров.
Эта смесь, что лезгинка на скорость,
запытавшая автора повесть.
А захочешь домой, плати головой –
уважай традицию. Мол, герой!
Ждёт тебя дорогая награда –
чурчхела из руды и агата.
Тау – гора или горы в тюркских языках.
САУ – самоходная артиллерийская установка.
* * *
«Да будет свет!» — сказал Ахмед
и ёбнул из гранатомёта.
И этот выстрел сорок лет
летит кометой за ворота,
за озеро, за лесопарк,
роняя пепел на погоны.
Давно погиб Иван-дурак.
Иван-царевич на балконе
торчит, задумавшись… Меж тем,
над ним пульсирует комета
во тьме, залившей город М.,
как полевское из пакета.
Как виноград или кунжут,
рассыпанные по сюжетной,
которую перепашу,
сопровождаемый кометой.
* * *
Есть такой святой — Денис Давыдов.
В честь него меня назвали.
Покровитель буйных индивидов,
долбоёбов. «Не было печали», —
думают про них, когда ребята
на дорогу за полночь выходят
место приземления снаряда
отыскать, поспорить о природе
зла, утяжелённого металлом,
выплатами, дивным соцпакетом.
Ежели о том страна мечтала,
стоит ли противиться поэтам
току инфицированной крови?
Вот бронежилет, видавший виды.
Вот летит подбитая «корова».
Нас благословил Денис Давыдов
выйти на дорогу в час печали,
в час начала светопреставленья.
Страх распоряжается в подвале.
Наверху, где смерть поет о славе,
жуткое искрит сердцебиенье.
«Корова» — вертолет Ми-26.
* * *
На Шарташ не поздно никогда.
Прилетел с войны, переобулся.
Сердце словно старая винда
при такой регулировке пульса.
Скрипнуло, просело, собралось
и пошло-поехало, товарищ
Сердце, грустный лось или лосось,
хроникёр бомбических пожарищ.
Здесь, на Шарташе, весёлый зной.
Взрослые – на пиве, на лошадках –
дети. А в трёх соснах, — боже мой! –
заплутали звери из палатки
каменной: пещерный лев, бизон,
мамонты. И все они из бронзы.
Это не на площади ОМОН.
Это плиоцен и его бонзы,
выжившие прелести его,
реализм нордических полотен,
памяти древнейшей торжество.
Подошёл, коснулся. Ого-го!
Током бьёт – и ты уже свободен.
* * *
Сначала было слово «каша».
Потом Господь налил вина.
А я, предатель Уралмаша,
пустил себя на семена.
Взошла и расцвела гордыня,
покрытая живой бронёй,
как потуреченная дыня,
запущенная по кривой
над перепаханным кварталом,
набитая, — такой рецепт! –
любовью и тротилом (в малом
отображается букет).
Когда гордыня потускнела,
Любовь малиновым кустом
пошла по улице, вспотела,
простыла, вспыхнула флажком
сигнальным, косточки сложила,
подорванная БМП,
заслуженного старожила
измена самому себе.
Любовь доел вечерний ветер.
Диван крапивою зарос,
Рванувшей при зверях и детях
из ваших мышечных полос.
* * *
Давай на юг, в командировку.
Там тоже все и ко всему
привыкли. Ориентировки —
судьбы скрижали на дому.
Вот этих целым джамаатом
накрыли на окраине.
А тех два года по «квадратам»
в горах гоняли при Луне
и днём, пока не перебили.
А так…обычное житьё.
Народ на море ходит или,
укрыв харамное питьё,
чуду уничтожает важно,
не забывает про мечеть,
про свадьбу типа вернисажа,
трындит о том, как преуспеть.
Война была тяжёлым фоном,
вернувшимся 37-м,
братоубийством, полигоном,
где мёртвым и ещё живым
свинец на пробу выдавали.
Я тоже рядом постоял.
Приехал, глянул на «амалы»,
могилы, КТО, развалы.
Уехал, но, — хвала печали, —
как будто и не уезжал.
* * *
Голубь мира воткнулся в стекло,
уничтожив его
и себя. Опрокинул тепло,
как В-2 – ПВО,
как внезапная молодость, взрыв
моего барахла,
дезертир батальона «Сизиф»,
не сберёгший ебла.
Голубь стал образцом для других
обезболенных птиц.
Услыхав миротворческий гик,
сразу падаю ниц.
Значит, близко уже воробьи-
ландскнехты, вороньё-
янычары, сипахи. Бои –
перед смертью мытьё
для таких отмороженных псов
кипячёных кровей,
изнутри проедающих торф
грудной клетки моей.
* * *
Язык мой — змеиный,
и речь моя — злая змея.
Людей и озимые
жнёт и жуёт почём зря.
Нигде не укрыться.
Она — длиннокрылый дракон,
сестрица-волчица,
восставший из гроба ОМОН.
Течёт по родному
району, как будто война.
Войною влекомый,
кололся, кололся. И на
тебе перспектива
на кончиках чёртовых стрел,
проста, молчалива,
страшна по-беслански. Удел,
пропитанный речью
змеиной, кипит под ногой.
Ополье, оплечье
горят реактивной тоской.
Змея настигает
бойца на разбитом крыльце,
на улице Гая,
империи в самом конце.
* * *
Опасность опавшей листвы очевидна вполне.
Листва прикрывает кассетные киндер-сюрпризы.
Не дай бог заденешь. Окажешься где? В тишине,
в объятиях Герды Таро, в коготках бедной Лизы.
Не дай бог наступишь, подселят к лежачим. Домой
уже не поездишь. Отсюда убойные виды
на горы, на город. Хоть послевоенной весной,
хоть летом. Ботаника в силе и все гоминиды,
задевшие киндер-сюрприз, остаются при ней,
а также поймавшие прочие формы чермета.
Она подготовила каждому кров из корней,
камней, хворостинок, осколков убойных предметов.
А кто и откуда… Без разницы. Хоть Ереван,
хоть Ёбург. Везде одинаково треплется мышца
над рёбрами левыми, против лопатки, изъян,
допущенный богом. И мне почему-то не спится.
У нас тут листва под дождём потонула в грязи.
А ночью — ноябрь. И уже холодком прихватило.
На полке святой гоминид супер-змея разит.
Но, боже ты мой, неужели подобное было?
* * *
Юноша, который руку сжёг
правую свою, не побоялся.
Древнеримский эпизод, штришок.
Просто у мальчишки были яйца.
Можете погуглить, — пять секунд, —
«Муций Гай по прозвищу Сцевола».
Нас, придурков, и не помянут.
Мучались? Ну, вот — покой и воля.
Я прекрасный подвиг повторил.
Правда, ненароком, на ученьях —
пулемётный ствол перехватил
раскалённый и услышал пенье
сухожилий, кожных лоскутков,
сукровицы, скомканных ожогом.
Надо мной взлетел болиголов.
А звезда — над болевым порогом.
В медсанчасть меня перевезли.
Военврач проверил и обрезал.
Муций Гай поблазнился вблизи,
похвалил и звездюлей отвесил.
Пассажирский поезд припустил,
уносил лихого инвалида.
Это была присказка. Прости.
Дальше — жёстче. Сраная планида.
* * *
Святая Нутелла явилась во сне,
велела седлать пикап,
на юг отправляться, как тот печенег,
покинувший каменных баб,
за сладостями для души. Душа —
готовый на всё патрон.
Ей нравится в диктофон шуршать
в периоды похорон
на юге, когда трепещут сады,
предчувствуя «Солнцепёк»,
когда на линии темноты
кустится красный флажок.
А что печенегу? Аулы горят,
горит византийский порт.
Душа расчехляет винтарь «Талант»
и тоже своё берёт.
* * *
Рвались котлеты на плите.
Мороз и солнце — день чудесный (с).
Окно откроешь и над бездной
паришь, кайфующий котэ.
Котлеты на плите шкварчат,
холодная редеет водка,
волнует новостная сводка —
афганский бунт, сирийский чад.
Кипит редакционный чат,
а ты на выходном, бездельник,
меланхоличный неврастеник,
тщеславен, добр, чудаковат.
Поехал бы на огород.
Ан нет — сугробы выше крыши.
Траншею рыть умом не вышел,
хватает только на компот
словесный в прозе и труде
стихотворенья над котлетой.
А что там над замёрзшей Летой
мерцает красным? Ангел лета?
Забытый спутник в пустоте?
Денис Колчин
Родился в 1984 г. в Свердловске. Окончил факультет журналистики Уральского государственного университета им. А. М. Горького. Публиковался в журналах «Урал», «Новая Юность», «День и ночь», «Знамя», «Звезда», «Октябрь» и др. В качестве военного корреспондента работал на Украине (2014), Северном Кавказе (2015–2019), в Нагорном Карабахе (2020). Автор книг: «Подготовительный курс» (стихи, 2017); «Кинжалы и гранатометы. История войны на Северном Кавказе. 18–19 вв.»; «Фронтир» (изд. «Кабинетный ученый», 2021). Живёт в Екатеринбурге.