276 Views
Партизанский лес
К началу лета альбом «Происшествия» был записан и сведён, но к тому времени Лёшу он уже не интересовал. Выкупив мастер-кассету, мы принялись тиражировать запись самостоятельно, благодаря чему к концу 1999 года было распространено примерно 100-120 копий. Кроме того, это была единственная запись нашей группы, которую можно было свободно купить в театре песни «Перекрёсток» с марта по декабрь 1998 года. Однако там запись не пошла (в бардовском заведении и без какой-либо рекламы иной результат стал бы удивительным). Поэтому уже к сентябрю 1999 года я лично был знаком со всеми тремя (!) покупателями кассеты. Одним из них стал музыкант Семён Ильягуев, с которым я потом подружился и не раз вместе выступал.
Начиная с лета 1996 года я стал ездить автостопом по России, оставляя наш «посев» практически в каждом городе, где нам удалось побывать. Началось всё с поездки в дом отдыха «Лунёво» под Костромой, куда мы отправились летом 1996 года с Лизой и моим однокурсником Анджеем Вишневским по путёвке, случайно купленной в профкоме университета. Просидев в Лунёво пару дней среди тяжело пьющих московских студентов различных вузов, мы поняли, что умрём от скуки, и решили рвануть по соседним городам, первым из которых стала хорошо мне знакомая по воспоминаниям детства Кострома. Больше всего из той поездки в память врезалось огромное количество трясогузок, без сомнения, являвшихся подлинными хозяевами города, и гигантский памятник Ленину с протянутой рукой, стопивший междугородние автобусы. В 1996 году к ярким впечатлениям добавился городской рынок с огромной вывеской «КОСТРОМИЧИ — ИНДИВИДУАЛЫ». Как выяснилось позже, эта местная идиома обозначала торговцев-частников.
Прогулявшись по городу, в центре которого не было ни следа чего-либо неформального, мы отправились в знаменитый со времён польской оккупации Ипатьевский монастырь, где, как известно из гребенщиковской песни, «по улицам водят коня» («Не пей вина, Гертруда»). Полазив вволю по стенам монастыря, мы уже решили вернуться обратно в город, как вдруг у ворот внезапно столкнулись с компанией из шестерых хиппи. Удивление с обеих сторон было непередаваемым.
Выяснилось, что это питерская рок-группа «Оркестр Зачем» в составе Игоря Сальникова и Володи Жидовчица, а также их друзья. В Кострому они доехали автостопом по трассе Санкт-Петербург — Вологда, но затем попытались срезать дорогу через Пошехонье и там застряли, в результате чего написали песню под названием «Пошехонье-Володарск». Познакомившись с братьями по духу, мы немедленно пригласили их к себе в Лунёво, чтобы устроить вместе что-нибудь весёлое и музыкальное. Недолго думая, ребята согласились, и тогда через два дня, обнаглев сверх всякой меры, мы собрали в лесу на берегу Волги Фестиваль партизанской песни имени Ивана Сусанина «Meša Brades» (то бишь, по-латышски «Лесные братья»). Участников вместе со зрителями в старых добрых традициях минимализма было всего 22 человека (кроме самих музыкантов, это были студентки медицинского института, отдыхающие вместе с нами в Лунёво). Хитом «фестиваля» стала песня Игоря и Вовы «Мир лентяям», провозглашавшая, что «природа — не дура, а мы работой ей лишь мешаем».
Кто-то из питерцев записывал выступления на диктофон, но процессу постоянно мешали посторонние звуки, самым громким из которых был треск веток в костре. Лиза, игравшая свои партии за отсутствием флейты на второй гитаре, решила пошутить и спросила, почему так трещит усилитель. «Дрова, небось, опять сырые», — ответил звукооператор, гревшийся у костра. Любопытно, что «посев», брошенный в Лунёво дал всходы через много лет: в январе 2012 года (!) на наш концерт пришёл человек, впервые услышавший нас в Костроме, а потом разыскавший меня через Facebook. Как выяснилось, он долгое время располагал нашей кассетой, записанной самостоятельно на диктофон (но, видимо, не на «фестивале»), слушал её в машине, а потом, при продаже транспорта, забыл вытащить из кассетника. В итоге Паша Уткин стал одним из наиболее верных наших поклонников, ходившим почти на все концерты.
На следующий день мы отправились электричкой в старинный городок Галич. Первым впечатлением там для нас стала фигура привокзального Ленина, опирающаяся на коричневую бесформенную глыбу непонятного замысла. Ещё запомнилось, что здание педагогического училища находилось в бывшем женском монастыре. Берега Галичского озера оказались заросшими камышом, и воды мы толком так и не увидели.
Обратной электрички в расписании не предполагалось, и поэтому оттуда мы поехали в Кострому автостопом. Это был первый выход на трассу в моей жизни, и сначала я, конечно, чувствовал себя неловко, но Лизина уверенность в успехе сделала своё дело. Лесовозы останавливались охотно, и продвижение было быстрым. По дороге мы заехали в старинный старообрядческий город Судиславль, основанный ещё киевскими князьями, а потом, во время Смуты ставший убежищем для князя Михаила Романова — до сих пор, закрывая глаза я вижу монастырь на вершине холма и дорогу. В конце концов, мы успели на последний теплоход до Лунёво, имеющий в этих краях не столько туристическое, сколько транспортное значение, приехав на базу до наступления ночи. После этого успеха я уже ничего не боялся и, не расставаясь ни на минуту со «стопником» (на жаргоне автостопщиков, атласом автомобильных дорог), целыми днями проектировал новые поездки по России.
Отдохнув пару дней и попрощавшись с питерцами, отправившимися домой, мы съездили на теплоходе в центр ювелирного промысла Красное-на-Волге, а потом осмелели настолько, что решили проехать по достаточно длинному маршруту, существующему поначалу лишь в абстракции: Кострома — Ярославль — Вологда — Буй — Кострома. По пути в Ярославль, пока Анджей ехал один, с ним произошёл забавный случай: из-за заграждения с надписью «Стой! Стреляют!» выкатился мужик с автоматом и бросился навстречу. Анджей уже прокручивал в голове все возможные неприятные сценарии, но солдат, оказывается, всего-навсего вышел, чтобы стрельнуть сигарету.
В Ярославле, устроившись с гитарой на площади возле театра Волкова, мы быстро нашли местных неформалов и вписались у Ильи Никулина — спокойного и рассудительного человека, принадлежавшего к местной байкерской и рокерской тусовке. Кроме этого, в Ярославле к нам присоединилась Лизина подружка, флейтистка группы «Навь» Ольга Багдасарова, которая с этого момента ехала в паре с Анджеем Вишневским. Этот город, увиденный мной тем летом впервые, мне очень понравился, и потом я не раз пытался снова попасть в Ярославль.
На следующий день мы отправились в Вологду. Путь проходил через крохотный пристанционный городок Данилов, в котором, помимо прочего, нам встретился продуктовый магазин с весьма любопытным текстом на доске объявлений. Выглядел он буквально так: «Магазин № 20 обслуживает следующие ритуалы: 1) свадьбы; 2) похороны; 3) юбилеи; 4) золотая свадьба; 5) 55 лет для мужчин; 6) 60 лет для женщин; 7) 70 лет; 8) 80 лет».
В Вологде нам удалось разыскать неформальную тусовку, но не удалось найти вписку. Вечер был проведён в романтической обстановке на берегу реки Вологда у костра — в двух шагах от вологодского Кремля. Помню, что нас приглашали к себе реставраторы из Прилукского монастыря, но мы не хотели ехать за город, так как оттуда надо было ещё выбираться. Переночевав у каких-то Лизиных знакомых, мы отправились в Кострому через крохотную станцию Буй, единственной достопримечательностью которой оказалась мемориальная доска: «3 августа 1996 года завершена электрификация участка Свеча — Буй — Вологда — Череповец и открыто сквозное движение электровозов». До Лунёво мы доехали уже на следующий день, заночевав в Костроме у местных студентов, которые оказались совершенно нетусовочными и долго удивлялись, как мы вышли на их след (их телефон дал Антон Кротов). Кроме того, именно на этом участке трассы нам повстречалась деревня Сусанино, названная, как нетрудно понять, в честь Ивана Сусанина. Кстати, было очень забавно, что в Костроме благодаря произволу архитектора памятник герою стоит спиной к главной площади города, называемой в народе «Сковородкой», но зато лицом к Волге.
— Сусанин? Да его же все у нас знают. Вон, его пра-правнучка до сих пор здесь живёт. Хороший мужик был, непьющий, — спокойно рассказывал водитель лесовоза и было совершенно непонятно, шутит он или всерьёз.
Впоследствии выяснилось, что в Костромской области имеется немало удивительных явлений. Например, Маша Смирнова рассказала, что в городе Кологрив есть железнодорожный вокзал, но при этом железная дорога никогда не существовала: концессию на её строительство перехватили купцы из конкурирующего городка Мантурово, и железнодорожные рельсы легли на восемьдесят километров южнее. Впоследствии в здании «вокзала» — доме лесопромышленника Макарова — разместили городской краеведческий музей.
В каждом городе мы пели песни «Происшествия» и раздавали наши кассеты — что имело далеко идущие последствия. Когда путёвка закончилась, мы вернулись домой из Костромы также автостопом, вторично побывав в гостях у гостеприимного ярославца Ильи Никулина и погуляв по ростовскому Кремлю.
Петля Нестеровой
После поездки в Кострому нам хотелось ещё приключений. Первым делом мы поехали с Лизой и Гусманом в Рязань. Эта поездка шла по обычному хипповскому сценарию: прогулка по исторической части города, знакомство на улице с местными тусовщиками, ночь у них в гостях. Хозяина звали Кузьма. Рязанские девушки над ним подтрунивали: «Кузенька, яхонтовый мой» (фраза из известного мультика про домовёнка Кузю). Наутро Гусман, наслушавшись рассказов о красотах местной природы, был убеждён в необходимости ехать вместе с рязанцами на какое-то озеро неподалёку, мы же с Лизой собрались в Коломну и оттуда домой. К несчастью, на выходе наши пакеты с едой оказались перепутаны: Гусману достался батон хлеба, а нам тушёнка и макароны. Это предопределило Мишин неуспех: проголодавшись, он быстро заскучал. У нас всё сложилось более причудливо. В Коломне, заблудившись, мы около часа шли к старинному храму по траве в рост человека, а потом выяснилось, что туда идёт автобус. Позже, на станции Конобеево, усталых, безденежных и голодных, нас поймали контролёры. Пришлось выходить из поезда и располагаться на вокзале — следующая электричка ожидалась нескоро. И вдруг, зайдя в пристанционные кусты, я увидел нереальное — несколько яблок и мелкие купюры, лежащие в траве. Этого скромного ресурса нам хватило на обратную дорогу. Вскоре в Москву прибыл и Миша.
Потом Лиза уехала работать педагогом в лагерь, а мы с Мишей решили попрактиковаться в езде «на собаках» (т.е. электричках) и отправились в Санкт-Петербург. Так как отъезд планировался довольно поздно, в 22.05, у нас была уйма времени и мы отправились на Арбат, где устроили стихийный перфоманс, приглашая всех прийти на наши концерт.
— А когда? — спрашивали люди.
— Да вот сейчас.
— А где?
— В Питере.
Желающих к нам присоединиться не нашлось, зато было весело.
В электричке оказалось много народу. Найдя в середине поезда свободные места, мы присели, в глубине души надеясь встретить каких-нибудь неформалов. Наши надежды оправдались: едва поезд тронулся, в дверях показался молодой парень с длинными волосами и в майке с надписью «DOORS». Оказалось, что парня зовут Слава Заяц, живёт он в Питере на Проспекте Просвещения, и в его доме периодически организуются квартирники таких музыкантов, как Сергей Селюнин. В Москву Слава ездил для того, чтобы закупиться на Горбушке. Едва мы успели выяснить эти детали, как в вагон зашли контролёры и предложили нам выйти из поезда. Мы не торопились, и контролёры перешли в следующий вагон. До Твери мы ехали спокойно, обсуждая музыкальные вкусы друг друга.
Электричка на Бологое следовала в 4:27. Чтобы скоротать время, Миша предложил пройтись по городу в сторону Волги. Там мы поужинали, разделив общие запасы продовольствия, а потом устроили концерт у моста через реку Тверцу. Во время исполнения песни «Моё имя Сергей Есенин» я умудрялся прыгать по крутому берегу с гитарой и петь; Миша со Славой скакали рядом. Потом, не торопясь, мы пошли на вокзал. Вдруг из темноты вынырнула афиша с надписью «группа «Колибри» (город Тверь)».
— Странно, всю жизнь думал, что «Колибри» — питерская группа, — съязвил Слава, а я припомнил увиденный Лордом в прошлом году плакат на двери какой-то тверской булочной, призывающий извещать «о случаях заболевания хлебобулочных изделий картофельной болезнью», и что он себе сразу представил батоны хлеба, покрытые картофельной шкуркой…
Доехав до Бологого без приключений (то есть, проспав всю дорогу), мы узнали, что электричку на Малую Вишеру нужно ждать около часа. Гулять из-за адского холода получалось плохо, но зато радовало, что узловой пункт Окуловка мы должны были проехать без пересадки.
Поезд состоял из четырёх вагонов и наполняли его несколько десятков бабушек и дедушек, ехавших на ближайшие станции. Мы собрались уже было засыпать, причём предусмотрительный Миша расстелил на скамейке специально захваченную из Москвы газету, но тут появились две бабушки-контролёрши. Первый же «заяц» — немолодой мужчина кавказской национальности — из-за отсутствия денег на штраф стал жертвой громких нравоучений.
— Молодые люди, готовьте билеты, у таких, как вы, никогда билетов не бывает! — сурово предупредила нас вторая бабушка, проходя в следующий вагон, но разговор с её коллегой оказался, к моему удивлению, коротким. Содрав с нас денег, контролёрша пожелала нам счастливого пути. Не успела она выйти из вагона, как мы заснули до Малой Вишеры.
Этот городок в Новгородской области был, по сути, большой деревней. Мы попытались пройти его насквозь, но у нас это не получилось. Дойдя до продуктового магазина, мы купили на тысячу рублей изюма, после чего сели в электричку на Петербург и уже часа через три были на месте. Попрощавшись со Славой, мы стали думать, что делать дальше.
Теоретически вписаться можно было у Лены Нестеровой, снимавшей на пару с подругой комнату на Васильевском острове, или попробовать попроситься к ребятам из «Оркестра Зачем». Мы выбрали первый вариант, но явились к Лене не вдвоём, а втроём — к неожиданности как Лены, так и нас самих.
Всё получилось очень просто: мы с Мишей сидели, как обычно, на ступенях Казанского собора и пели песни, когда к нам подошёл коротко стриженый блондин, чья принадлежность к «нефорам» выражалась в двух банданах, одна из которых была повязана на голове, а вторая — на предплечье. В руках он держал увесистый пакет местного пива. «У нас в Перми такого не делают», — пояснил он и выдал нам по бутылке.
Алексей Богомазов по прозвищу Хантер приехал в Петербург в гости к родственникам с целью приобщения к рок-н-ролльному духу города. В Перми он частенько прогуливался по вечерам с кастетом в кармане, из-за чего, вероятно, и получил своё прозвище у местных неформалов, тусовавшихся по ночам у костра в каком-то огромном недострое советской эпохи. Рассказы Богомазова интриговали: до знакомства с Лёшей Пермь я себе никак не представлял.
Мы быстро подружились и три дня прошлялись с гитарой. Первые две ночи мы провели у Лены Нестеровой, жившей в крайней комнате длинной, хитро изогнутой коммуналки. При приготовлении пищи её компаньонка Надя передавала тарелки в кухонное окно, напротив которого как раз находилась их комната; там их принимала Лена. Этот извилистый маршрут я немедленно обозвал «петля Нестеровой». Обстановка комнаты, кстати, была тоже нетривиальной: если уголок комнаты над Надиной кроватью был увешан иконами, то над кроватью Лены под самым потолком к стене был прибит… обычный деревянный стул.
Вечер мы провели на понтоне, пришвартованном у Васильевского острова, после чего продолжили концерт на пустой эстраде в скверике рядом. Той же ночью я написал песню под названием «Ленинградская», впоследствии вошедшую в репертуар Гусмана:
…И в нелетную погоду
Мы спускаемся на воду,
Хоть понтон от берегов уходит прочь.
На следующий день наша компания рассталась: Гусман уехал в Москву, случайно увезя мой чехол от гитары, зато к нам присоединился питерский гитарист и художник Лёня по прозвищу Вождь. В итоге наши музыкально-алкогольные похождения привели нас на Смоленскую набережную со скромным подарком — бутылкой настойки, купленной на последние деньги. Хозяин квартиры оказался прикован к дому — у него была сломана нога. Из еды он располагал только ящиком водки, а из мебели — гитарой с волшебным электронным процессором, так что всю ночь мы только и делали, что пили водку и играли на гитаре. Наутро, поймав такси и сунув водителю две бутылки, меня отправили на вокзал: я ещё успевал к электричке. Обнявшись с Хантером, мы договорились встретиться при первой возможности.
Возвращение моё получилось на редкость экстремальным. Проспав до Окуловки, я выяснил, что электричка на Бологое отменена, и теперь за световой день вернуться домой я не сумею. Вскоре, идя по перрону, я наткнулся на двух алисоманов. «Слышь, брат, у тебя струна порвалась — кстати, Кот, где у нас струны?» — обратился один из них ко мне, увидев двенадцатиструнную гитару. Познакомившись с ребятами, я решил посмотреть, что у меня осталось из еды, но вместо этого наткнулся на вчерашнюю бутылку настойки, так и оставшуюся в сумке. Разведя колодезной водой пакет сухого напитка «Юпи», мы присели с гитарой и бутылкой прямо у вокзала, собрав перед собой толпу местных алкоголиков, после чего купили на последние деньги ещё бутылку водки. Больше я ничего не помнил. На вокзале в Бологое меня перенесли из электрички в электричку, так что очнулся я уже в Твери. В результате мы были вынуждены мёрзнуть четыре часа до электрички на Москву в невыносимо вонючем подъезде… С того времени я ни разу не позволил себе напиться в дороге.
Тем временем с Лёшей и Лёней, продолжавшими гулять по Питеру, также произошла любопытная история. Проходя мимо какого-то канала, они увидели, как два алкаша вытаскивают друг друга из воды. Достав фотоаппарат, Лёша немедленно запечатлел эту картину, но, услышав щелчок, из-под моста выскочили собутыльники тех двоих и запустили в Лёшу кирпичом. «Тут мы включили турбонаддув и два квартала почти летели. Сафари, сэр!» — писал он мне «с гор Уральских» на оборотной стороне соответствующей фотографии.
Той же осенью мы попробовали поехать в Питер уже автостопом — боевым составом нашей костромской компании. Для Анджея поездка в Петербург сложилась неудачно — машина, на которой он ехал, сломалась, и он попросту туда не доехал. Наши с Лизой дела тоже шли не очень хорошо: грузовик тащился очень медленно и, в конце концов, с наступлением темноты тоже сломался возле Чудово. Пришлось отчаянно махать руками. На зов остановился УАЗ с тремя питерскими геологами, ездившими на разведку скважины в Новгородскую область. Мужики не только довезли нас до Васильевского острова, но вписали у себя в общежитии и угостили пивом.
Лены Нестеровой не оказалось дома, с «Оркестром Зачем» тоже что-то не получилось, и поэтому мы вписались у нашей тульской подружки Веры, осевшей к тому времени в Петербурге, после чего доехали автостопом до Выборга. Там мы залезли на башню Св. Олафа, откуда виден весь город и сделали несколько впечатляющих снимков. Правда, на обратном пути, по начинающей складываться традиции, нас с Лизой высадили за безбилетный проезд на какой-то станции совсем недалеко от Питера. Я воспринял это как предостережение и прекратил с того времени путешествовать на электричках без билета.
Люди и фенечки
После автостопного лета 1996 года были и другие, более мелкие поездки. Первым делом мы с Лизой, конечно, съездили в Суздаль к Гусману. В сентябре, прогуляв занятия по физкультуре, мы с моей университетской подругой Надей Корешковой укатили в Малоярославец прямо от метро «Юго-западная». Доехать удалось на удивление быстро. Добравшись до города, мы зашли в местную картинную галерею, в которой демонстрировались картины местного художника-мариниста, погрелись у Вечного огня. Надя, обследовав сеновал возле выглядевшего заброшенным монастыря, потеряла серёжку (надеюсь, воспоминания о поездке для неё дороже), а после того, как мы сели на московскую электричку, даже вовремя добралась до свидания на Чистых прудах. Ещё мы ездили в Калугу, вторично в Коломну и в другие города…
Осенью началась движуха и в Москве. В 1996-1997 годах два или три квартирника с нашим участием устроил у себя дома музыкант Шурик Синяевский, живший через улицу от моего факультета — возле Трубной площади, в переулке со странным названием Последний. Выступления проходили с особым ощущением риска: ни для кого не было секретом, что внутренние органы питают особую любовь к данной коммунальной квартире. Благодаря вмешательству «серых братьев» (то есть милиции) «Происшествие» однажды было вынуждено в процессе выступления сменить дислокацию и перенести концерт в сквер у Трубной площади, к удовольствию слушателей и удивлению случайных прохожих. Было чему удивляться: не каждый день шестьдесят человек идёт вольной толпой, перекрывая уличное движение, под звуки импровизированного исполнения «Вихрей враждебных» на нескольких флейтах, гитаре и деталях от ударной установки.
В начале 1997 года «Происшествие» снова попробовало записаться, но вместо предполагаемого альбома «Страна негодяев» удалось сделать всего четыре песни: качество записи на аппаратуре Ильи Назарова было низким и после работы на студии «M&W Records» нас не удовлетворяло. Худо-бедно увековечив «Надежду без спроса», «Мы просто будем здесь жить», «Зазеркалье» (на стихи Ахматовой), саму «Страну негодяев» (позднее переименованную в «Страну манекенов») и ещё кое-что по мелочи, мы прекратили запись.
Я почти ничего не говорил о рок-самиздате, а ведь в то время в самом расцвете был издательский проект Маргариты Пушкиной «Забриски райдер», ориентированный исключительно на хиппи. Значительную часть журнала занимал какой-то псевдотворческий мусор, но статьи об истории рок-движения, литературы и авангардного искусства были и впрямь хороши. Правда, я сомневаюсь, что многие сумели их понять и тем более не уверен, что журнал окупался, хоть им и были завалены прилавки рок-магазинов. Одного читательского голода для покупки такого издания было, по-моему, недостаточно.
Обилие знакомых музыкантов, а также наличие собственной позиции по многим вопросам заставило нас с друзьями издавать свой литературно-поэтический альманах (в какой-то степени — в подражание Антону Кротову с его «Почтовым ящиком»). Где-то в марте 1996 года вышел первый и почти сразу второй номер журнала, получившего название «Чёрный Петух» — малообъяснимое, но ассоциирующееся с анархизмом. Опубликованы там были произведения Гусмана, Лихачёва, Оли Анархии, Лорда, Артёма Филимонова, Скифа, «Дж. Ор. П. С.», Вовки Кожекина, в то время игравшего с Умкой. Некоторые статьи касались отчаянной полемики о проблемах тусовки. Вот отрывок из «Манифеста», написанного Лордом в начале 1996 года:
Что вообще такое Система и где она скрылась? А кто такой, собственно говоря, хиппи? Выйдите-ка на Арбат, к магазину «Бублики», отыщите хипповскую тусовку. Если сразу не испугаетесь, поинтересуйтесь: «Кто здесь хиппи?» Ох, и интересный ответ вы услышите… Более того, не станем трогать Арбат, сия тусовка циклична и непостоянна, да что там говорить! Кто-то из мудрых обозвал сие сборище «стрелкой-которую-не-забивают». Возьмем тусовку в общем. Все флэтовые тусовки, все регулярные крымские сборища. Потрясающе мало народу считают себя хиппи. Всё даже интереснее! Как раз те люди, кто по праву может называться этим именем, активнее остальных от него открещиваются. Что же происходит? Идея хиппизма наконец себя дискредитировала, Система протухла?
Несмотря на наивность, наши статьи поднимали важную проблему ценностей в субкультуре хиппи. Со стороны было довольно трудно понять, почему ещё недавно благополучная тусовка теперь была полна разочаровавшихся в ней людей, не стремящихся поменять хоть что-нибудь в жизни своей и окружающих.
Главным было то, что идеологию хиппи я не разделял даже во времена самой отчаянной симпатии к ним. И хотя на ранней стадии хиппизм меня привлёк стремлением к постоянному творчеству, всё же творчеством я занимался и без хипповской тусовки, имея на то достаточно веские причины. Любовь к фенечкам, ксивничкам и хайратничкам у меня проистекала из любви к эпохе шестидесятых и продлилась недолго. Что касается этических измышлений, я быстро понял, что у хиппи с ними полная беда. Достаточно было того, что эта субкультура не породила ни одного крупного мыслителя или общественного деятеля, но зато с лёгкостью употребляла термин «философия хиппи», причисляя к «своим» всех кого попало — от Иисуса и Джа до Ошо и Сартра. А в случае каких-то практических вопросов хипповская идеология не могла дать внятных ответов — особенно если дело касалось неизбежных вопросов зарабатывания денег или отношений с близкими, а особенно — с партнёрами по любовным отношениям. Отдельные принципы вроде «свободной любви» на практике попахивали откровенным цинизмом, вроде бы не совместимым с хипповской гуманистичностью; но хиппи всегда предпочитали наиболее простые и не сопряжённые с ответственностью пути. Сами будучи иждивенцами, они с той же лёгкостью плодили иждивенцев, привлекая в тусовку новых людей или рожая детей, обречённых на равнодушие окружающих и одиночество. А вегетарианство или какой-нибудь религиозный культ зачастую оказывались всего лишь путём самоутверждения.
Всё бы ничего, но когда этот этический бардак попадал в голову, выбить его оттуда было чрезвычайно трудно. Мы с Лизой в силу наивности и юного возраста всё ещё верили им, но, к счастью, жизнь постепенно брала своё.
Свои «диссидентские» взгляды я не скрывал, но сторонников у меня не было. Выдав последний третий номер в октябре 1997 года, альманах «Чёрный Петух» приказал долго жить. Ни один его номер, судя по всему, не сохранился. Впрочем, к тому времени и тусовка хиппи осталась для меня в прошлом.
Из прочей беспорядочной деятельности я с удовольствием вспоминаю своё участие в акциях либерального профсоюза «Молодёжная солидарность» — весёлой и дерзкой оппозиционной организации, возглавляемой молодым политиком Романом Ткачом. Привлекло меня то, что в создании политических перформансов принимали участие московские авангардные музыканты — к примеру, Ян Никитин из «Театра яда».
Впервые о себе «Молодёжная солидарность» заявила в день смерти Ленина, 22 января (по-видимому, 1997 года). Я ещё не был знаком с профсоюзом, и потому пересказываю эту историю с чужих слов. Пикантным моментом было то, что «Солидарность», в отличие от коммунистов, каким-то образом сумела получить санкцию на проведение митинга на Красной площади, что сделало его безнаказанным. Небольшая процессия, в которой из известных политиков фигурировали депутаты Новодворская и Боровой, следовала мимо мавзолея с траурным венком, сплетённым из колючей проволоки и увешанным воблой (дохлая рыба символизировала смерть — видимо, по примеру итальянской мафии). Кроме того, на руках несли фанерный гроб с надписью «смерть коммунизма». Под злобными взглядами коммунистов процессия дошла до Васильевского спуска, где опустила фанерный гроб в незамерзающие воды Москвы-реки, однако, против всех ожиданий, гроб не утонул, а медленно поплыл, кружась на одном месте. Тогда депутат Боровой, выхватив у кого-то флаг, перегнулся через парапет и стал топить гроб флагштоком, в результате чего задницу известного политика показали сразу три или четыре телекомпании.
Наше творческое участие в митингах «Молодёжной солидарности» было непродолжительным, так как мы, присоединяясь к тусовавшимся там же анархистам из «Чёрной звезды», не признавали никакой дисциплины. Как-то на совместный митинг с Комитетом солдатских матерей, проходящий около метро «Арбатская», я притащил толпу панков, которые, разорвав на куски несколько картонных ящиков, приняли участие в митинге — с самыми немыслимыми лозунгами. Анджей же отличился больше всех. Будучи по причине детского церебрального паралича инвалидом детства, он встал с плакатом, на котором было написано «Лучше быть инвалидом, чем солдатом российской армии!» (автором лозунга был, конечно, я). Кроме этого, мы бродили по площади с кусками старых обоев, на которых обвели друг друга карандашом, а получившиеся контуры раскрасили, изобразив трупы людей в арестантской одежде. Это доконало бедного Романа Ткача, и на митинги нас больше не приглашали. Мы не особенно возражали — как раз в то время выяснилось, что репутация этого деятеля подмочена сотрудничеством с властями.
С того времени я понял, что ни одна политическая организация не способна на такую степень творческой свободы, которая была бы мне интересна. Кроме того, каждая из них стремилась превратиться в нечто косное и бюрократическое, подстраиваясь сначала под ельцинский, а потом под путинский режим. Заниматься политическим активизмом в таких условиях было неинтересно, и с 1997 года это меня не привлекало.
Гениальный Филимонов
К началу 1997 года моя меломания достигла пика. Раньше наиболее близкими направлениями для меня были арт-рок и панк-рок, в каждом из которых я ценил, в основном, ломку привычных устоев. Впрочем, я продолжал увлекаться и музыкой шестидесятых, из которой я больше всего по сей день люблю Пола Саймона, «Kinks», «The Who» и «Doors». Коллекция панк-рока пополнилась за счёт хард-кора и брит-попа («Dead Kennedeys», «No Means No», «Blur»), а любовь к ранней готике типа «Bauhaus» сменилась почитанием экспериментальной музыки вроде «Butthole Surfers», «Sonic Youth» и «Einstürzende Neubauten». Нечего и говорить о том, что, располагая возможностями лишь акустической группы, я даже не пытался играть в этих стилях, но моё мелодическое мышление было ощутимо расширено.
Что касается русскоязычной музыки, то мои приоритеты были сформированы под влиянием Гусмана и Алексея Ветроградова (так в мою фонотеку вошли «Выход», «Аукцыон» и «Центр»). Проблемы с вокалом, вскрывшиеся на записи (скованность в интонировании) постепенно стали решаться в результате подражания другим вокалистам, и вскоре я, наконец, выработал собственную манеру. Кроме своего состава я практиковался в группе Михаила Давыдова «Полоса отчуждения», где в 1996 году подыгрывал на гитаре, но этот проект оказался совсем мимолётным. Куда интереснее были совместные опыты с Артёмом Филимоновым по прозвищу Тлетворный, автором весьма необычных песен (как я позже понял, они напоминали группу «Вежливый отказ»), стихов (в духе Хармса) и рассказов. В художественные произведения Артём сознательно включал огромное количество некросимволики, преследуя этим исключительно художественные цели. В результате этого синтеза получалось что-то наподобие наивного фолк-панка.
Аккомпанировал Артём себе на бас-гитаре — инструменте, которым владел виртуозно — но петь не умел, хотя и пытался. В результате, распределив вокальные партии на двоих, мы создали совместный проект под названием «Улица Вешних Вод», где я снова попробовал себя в качестве соло-гитариста. Просуществовала группа совсем недолго — где-то с осени 1996 года до весны 1997 года — но это был незабываемый опыт. Благодаря Артёму я вскоре уже знал, что Гийом Апполинер, Андре Бретон, Артюр Рембо, Даниил Хармс и Тристан Тцара — это хорошо, а Брюс Уиллис и генерал Даллес — это плохо и «гнилая попса». На людей Артём производил странное впечатление. В нём непостижимым образом сочетались бахвальство и некоммуникабельность. Он жил на улице Кржижановского, в квартале от Лизы, и они немного общались. Когда Лиза училась печатать на компьютере, она решила объединить приятное с полезным и набрала большую часть произведений Артёма, благодаря чему сохранила их для потомков.
В 1996 году у Артёма было множество удачных песен, появившихся отчасти вопреки, отчасти благодаря неумению петь. Сейчас мне они кажутся недоработанными, но они действительно отличались не только от любительской сцены, но и от кумиров Артёма. Лучше других мне запомнилась песенка «Я в свитере стоял на солнце», к которой я придумал мелодию:
Я в свитере стоял на солнце,
Когда вокруг шумело всё,
И из открытых окон звуки доносились
Нелепы, как ночной колпак.
А может, были то не звуки,
Но ног пугливых бег холодный,
Иль света тёмная ракушка,
Иль стайка злых улиток.
Название группы было выбрано в честь автобусной остановки, рядом с которой Артём учился в строительном университете — всё только ради того, чтобы откосить от службы в армии. В этом же учебном заведении он занимался французским языком и философией — для души.
— Знаешь, как по-французски «бетон»? — спрашивал он и сам же отвечал, — «beton»!
В конце 1996 года в порыве вдохновения Артём написал претенциозный текст Манифеста СНГ (Союза независимых гениев):
Спросите меня, что есть андеграунд. Нет, вы всё-таки спросите меня, что есть андеграунд, и я вам отвечу: «Дык!» Андеграунд — это не организация, не группа единомышленников, работающих в одном ключе, это даже не союз нераскрученных гениев среди удобрениев. Это, скорее, неопределенное количество кучкующихся и почкующихся жрецов искусства, которых объединяет одно: враждебное или просто до-фени-анское отношение к массовой культуре (как говорят французы, «гнилой попсе»). Самое интересное, что именно андеграунд диктует моду поп-арту, который дерёт её с модничающей мажорной молодежи и делает приемлемой для домохозяек. Г-н андеграунд, уже переставший быть андеграундом в связи с этим, страшно сокрушается, не ест, не пьёт и тощает не по дням, а по часам, пока не изменит свою форму. Тогда всё начнется заново.
Триумфа не получилось: «Улица вешних вод» вскоре распалась, так как группу надо было как-то продюсировать, а мы не могли даже найти барабанщика. Журнал «Чёрный петух» к этому времени уже также не существовал, так что публиковать манифест было негде, и он остался лишь в рукописи. Репертуар группы не был доработан и со временем забылся.
Кроме этого проекта, в результате нашей совместной с Артёмом работы в ноябре 1996 года родился единственный альбом группы «Порванный пояс лейтенанта Шмидта» (или «ППШ») под названием «Кнут с автоответчиком». В песнях, часть которых мы задумывали ещё с Рокитянским, царил беспросветный чёрный юмор, соединённый с попытками моделирования психологических девиаций. Источником музыкального вдохновения были западный панк и хард-кор — «Dead Kennedys», «Black Flag», «Stooges», «Ramones» и другие. Реализовать в рамках «Происшествия» мою любовь к этому стилю было нереально — тем более что к середине 1996 года наша программа максимально приблизилась к хипповской эстетике, и любая эпатажная идея туда уже не вписывалась.
Лучшей песней «ППШ» стало жуткое минорное ска под названием «Белый бугорок», чередующее в замедленном темпе всего лишь два аккорда. Текст песни погружал слушателя в ад с первых же строк:
Во дворе из транзистора слышится шейк,
А у меня траур на всю жизнь:
Мне приснилось, что я — полосатый опоссум.
Какое мне дело до вас?
Мне кажется, надо сейчас
Оторваться на деньги убитых подруг.
Мёртвый испуг.
Синей Бороды заколдованный круг…
Другие песни, как правило, фиксировали основную идею в названиях («Я ненавижу праздник первого мая», «Розовые черви», «Я нассал в троллейбусе», «Морг», «Я просто хочу верить, что ты есть», «Мной движет даун», «Я не люблю тебя, я люблю каберне») или демонстрировали полный неадекват («Собака Гну», «Кнут с автоответчиком»). Это было полное соскакивание с катушек, тотальный наезд на всё и вся. Ряд песен, правда, больше напоминал черновики, но спустя десятилетие мне удалось довести до ума «Дом самоубийц», «Каберне» и «Мне сложно верить» — песни, ставшие известными в репертуаре «Происшествия». А в 2021 году несколько песен были доработаны для панка-проекта «Ложные показания».
Заглавную песню исполняла наша знакомая тусовщица Саша Джуд, слегка поддатая и простуженная. Текст был весьма лаконичен:
Подари мне на день рожденья чугунную лопату,
Я её повешу на стену и буду её любить.
Подари на восьмое марта кнут с автоответчиком:
Я буду им всех лупить, а он — давать мне сдачи.
На кассете мы подписались специально придуманными по такому случаю зловещими псевдонимами: Ворон Динго (я), Тлетворный (Артём), Девочка-призрак (Джуд). После этой записи мы с Артёмом больше вместе не играли. Лиза и Гусман не оценили нашего эпохального труда, зато запись неожиданно стали хвалить Алексей Ветроградов и Александр Непомнящий. Я воспринял это тогда как курьёз, но, наверное, зря — «ППШ» звучали вполне живенько.
Впоследствии Филимонов собрал с гитаристом по прозвищу Леший проект «DOBROJELATELI», в котором продолжил свои приколы, обильно украшая их электронными эффектами, полученными с помощью старой бас-гитарной примочки российского производства. С 2000 по 2002 год, когда я развил бурную издательскую деятельность в Интернете и за его пределами, он опубликовал большую часть своих текстов в литературном журнале «Точка Зрения». После этого он уже больше толком ничего не писал, стремясь избегнуть самоповторов. Но и написанного, честно говоря, хватало. Никто из моих знакомых, к примеру, не мог начать рассказ с фразы «Танечка нечаянно забеременела», а Артём мог. Когда мы с ним созванивались в 2011 году, Артём работал продавцом в супермаркете и искал учеников для того, чтобы давать уроки игры на бас-гитаре. Было не похоже, что ему светит большое будущее в мире музыки, да он и сам уже, похоже, к нему не очень стремился.
Судьба его напарника оказалась намного причудливее. Уже к концу десятилетия Леший увлёкся арабской музыкой, собрал коллекцию аутентичных инструментов, а в начале нулевых стал живой легендой. Свои музыкальные работы он публиковал под псевдонимом «Синий дервиш». В 2015 году я был у него в гостях на студии в Бирюлёво — она напоминала музей арабской культуры и оставляла незабываемые впечатления. Но всё закончилось печально. Как оказалось, Леший страдал болезнью Паркинсона. В июле 2020 года он поехал с женой на юг, и когда его состояние ухудшилось, он не выдержал и покончил с собой. Это было абсолютно неожиданно для всех: о болезни Лешего мало кто знал, и к тому же незадолго до этого он заявил, что собирается записывать новый альбом.
История девочки-призрака
Последующая жизнь Саши Джуд сложилась таким образом, что я не могу не потратить на её изложение отдельную главу, имеющую не вполне прямое отношение к теме моей книги, но хорошо иллюстрирующую нашу тогдашнюю жизнь — или, точнее, смерть.
Истории с летальным исходом случались и до и после. Кроме смерти Нюты я припоминаю трагедию лета 1994 года, когда на даче у некоего панка по прозвищу Паштет от взрыва газового баллона заживо сгорело несколько подростков. Лето 1997 года, как я уже говорил, ознаменовалось смертью Вия. Довольно часто умирали наркоманы, но это мало кого трогало, так как в нашем кругу никто не употреблял наркотиков.
Чаще получалось так, что люди, лишённые средств к существованию, мыкались по тусовке годами без каких-либо шансов на ночлег и еду. «Человеколюбивые» хиппи далеко не всегда проявляли великодушие к тем, кому нечего было принести к общему котлу, и жертва запросто могла попасть в неофициальный «чёрный список», когда её не просто не пускали на порог вписки — ей гробили репутацию. Так что в случившейся трагедии не было ничего выходящего за рамки обычной практики, просто я случайно оказался её свидетелем…
Джуд была настоящим панком — не столько по убеждениям, сколько по обстоятельствам. Я познакомился с ней на Арбате как-то осенью — по всей видимости, в 1996 году; она оказалась моей ровесницей. Не то она ушла из дома сама, не то её выгнали. Она приехала из Петербурга в Москву, да так и осталась. У неё были дырявые сапоги и грязная куртка со сломанной молнией. Она страшно кашляла, ужасающе много и громко материлась, её не пускали ни на одну вписку по причине, как выразилась хозяйка из одной таких квартир Ольга Вейси, своей «эпатажной искренности» (справедливости ради замечу, что Вейси — уменьшительное от Эдельвейс — проявляла сострадание к Саше намного чаще других). Джуд действительно отличалась едким чёрным юмором. Не задумываясь, говорила в лицо всё, что думала — причём, во весь голос и с трёхэтажными матюгами. Когда Саша входила в тусовочную парадную, несколько человек тут же из парадной выходили. Мои родители выдержали общение с Джуд примерно пять минут, а потом долго мне её припоминали. Мои друзья крутили пальцем у виска. Моя девушка устраивала мне скандал за скандалом, но я продолжал упорствовать в своих стремлениях накормить, обогреть и утешить: я знал, что эта жалкая бродяжка, старающаяся держаться независимо и бойко, никому не нужна. Саше удавалось найти ночлег только в том случае, если её кто-нибудь затаскивал в постель…
По-видимому, она считала, что секс способен решить любые проблемы. Я же, напротив, был абсолютно уверен, что случайный секс — это как раз и есть проблема на ровном месте, причём для двоих. И когда Саша, едучи однажды со мной в метро, как-то намекнула, что было бы неплохо «того», а я решительно сказал «нет», для неё это было откровением, а для меня — нормальным мужским поступком. После этого она стала относиться ко мне с большим уважением и часто вспоминала об этом эпизоде.
В 1996 году Саша легко влилась в число фанаток «Происшествия», распевала наши песни, проводила много времени с нами на разных тусовках. Обычно она зарабатывала на жизнь тем, что пела в подземных переходах низким хриплым голосом, немного похожим на голос Дженис. Играть на гитаре она практически не умела, и потому зависела от аккомпаниаторов, но частенько выступала и а-капелла. Помню, что в её репертуар входили «Моя революция», «House of rising sun», «Never Marry a Railroad Man» и «Greensleeves», причём слова этой песни она мне как-то записала русскими буквами, уверяя что, запомнила наизусть, не понимая ни слова по-английски. Кажется, Саша и сама писала песни, но я не помню подробностей — подыграть-то ей было обычно некому.
Когда мы решили с Артёмом Филимоновым записать «Кнут с автоответчиком», Джуд случайно забрела в гости, а нам с Артёмом страшно нужен был кто-то, кто нажимал бы на красную кнопочку драм-машины, пока мы играли на гитарах. Джуд, конечно, согласилась помочь. В общем-то, «Порванный пояс лейтенанта Шмидта» был хулиганством в привычном для неё стиле, это только для нас с Артёмом новый проект был единичным выходом за привычные рамки. В заглавной песне альбома словно отразился Сашин образ в глазах окружающих — вечно нетрезвой, немытой, без конца грузящей и откровенно порочной девки, которая по сценарию обязательно должна либо что-нибудь спереть, либо сделать ещё какую-нибудь гадость.
В конце 1998 года Саша познакомилась со своим будущим мужем Володей Рвачёвым. Потом он утверждал, что это произошло у меня на квартире, но я не смог вспомнить ни момента знакомства, ни самого Володю. Главное, Володя заботился о ней. Для Саши это было важно — как собственно, для любого человека. Думаю, Джуд была любящей женой. По ней было заметно, что она способна на большие чувства — эмоции всегда били ключом, вот только применить поначалу было не к чему. Но для того, чтобы любить её, надо было обладать огромными способностями к самопожертвованию…
Вскоре Саша вернулась в Питер, и очень кстати — в московской тусовке её уже едва терпели. В родном городе её существование стало ещё более невыносимым — помочь Джуд было некому. Мучимая выворачивающим наизнанку кашлем, одну из зим она была вынуждена провести в Пряжке — петербургской психбольнице. Многие тусовщики были уверены, что она давно умерла, но следующей весной она снова вернулась в подземный переход на Невском проспекте — знаменитую «трубу». Однако иногда в её жизни случались светлые пятна. Видимо, как раз в таких случаях она звонила мне несколько раз и говорила, что счастлива.
Джуд встретила Володю через долгое время после московского знакомства и даже сначала его не узнала. К этому времени спасать её было уже слишком поздно, но, как бы то ни было, Володя сделал всё, чтобы остаток жизни Саша чувствовала себя счастливой. Он был с ней рядом полтора года — пока она не умерла. К этому времени ей было всего 29 лет…
Джуд звала меня на свадьбу, и даже, кажется, хотела пригласить в свидетели, но я не решился ехать. Мне казалось, что я в её жизни — лишь случайный эпизод, однако она сама считала иначе, и постоянно это подчёркивала (вероятно, из-за памятного разговора в метро). Я не хотел навязываться, стеснялся её мужа — очень хорошего парня. Мне и тогда, и сейчас кажется, что Джуд по-своему любила меня — без всякой взаимности и, в общем-то, я не заслуживал этой любви. По сравнению с Володей я сделал для неё совсем немного — гораздо меньше, чем, наверное, мог.
В 2010 году Володя разыскал меня в Интернете и рассказал, что происходило потом, когда Джуд перестала мне звонить. Именно из его письма я узнал о трагичных обстоятельствах, сопровождавших последние годы Сашиной жизни — сама она рассказывала мне только о хорошем.
Она умерла в ночь с 16 на 17 мая 2007 года у меня на руках. Я ведь когда-то давно, году в 97-98 встречался с тобой, собственно, и с Санькой у тебя познакомился. Правда, в основном тусовался и жил на Горбушке. Вторично, после долгого перерыва, я встретил Саню в Питере примерно при таких же обстоятельствах. Многие и пальцем крутили. Моя официальная жена в итоге воткнула мне нож в живот. Пока я лежал в больнице, Саня умудрилась пристроиться туда уборщицей… Из дома она ушла сама, её отчим создал ей невыносимые условия. Твоих родителей она вспоминала, по крайней мере, отца. Когда мы стали жить вместе, Саня уже отлично играла на гитаре. Вот насчёт даты знакомства в Москве, не уверен, да и про её песни не слышал. В общем же, всё верно. А любовь… Меня вообще очень мало, кто любил, по крайней мере, на понятном мне языке, а чтобы ТАК… ТАКОЕ бывает раз в жизни…
В ноябре 2010 года я рассказал эту историю у себя в блоге, и, к моему удивлению, она вызвала бурю эмоций у людей, не знакомых с Джуд. Об этой публикации пошли слухи, и вскоре меня разыскали причастные к ней люди. Спустя год я встретился с Володей в Петербурге и познакомился с младшей сестрой Джуд Олей. Вместе они вывели на меня маму Джуд — Наташу Пышняк, живущую к этому времени, как и Оля, в Бельгии. Оказалось, что это начало большой дружбы. Наташа в меру возможности посещала наши концерты в Санкт-Петербурге и Москве, рецензировала альбомы группы и материально поддерживала в трудную минуту. Ещё она была одним из самых комфортных моих собеседников в разговорах на христианскую тематику — несмотря на то, что принадлежала к религиозной деноминации, которую в России считают сектой — мормонам. В 2023 году Наташа, будучи прикована к инвалидной коляске, сопровождала меня в гастролях по Сибири. Приглашала она и в Брюссель, но для такого голодранца, как я, это было, конечно, невозможно. Все присылаемые Наташей деньги тратились на запись песен «Происшествия» — и я затрудняюсь назвать человека, который в 2018-2021 годах сделал бы для группы больше, чем она.
В Ярославле взорви военкомат!
Я думал, что мои путешествия закончатся с началом учёбы, но всё получилось иначе. Поскольку я старался оставлять записи наших песен в каждом городе, где мне удалось побывать, вскоре после возвращения в Москву нам начали звонить люди с приглашениями посетить их город.
Первым в череде концертов стало наше выступление на фестивале «Рок в Ярославле — 1996». Пригласил нас туда Илья Никулин, байкер с филологическим образованием, пользовавшийся в тусовке ярославских неформалов большим авторитетом. Мы познакомились с ним летом 1996 года и в благодарность за вписку одарили кассетой с двумя альбомами, записанными у Алексея Ветроградова. Запись сгодилась за демо, и Илья тотчас позвонил мне, когда выяснилось, что «Происшествие» отобрано для участия в фестивале.
Правда, надо было ещё представить краткий исторический очерк деятельности группы, но после недолгой консультации со мной по телефону для филолога-байкера это не было проблемой. Текст очерка от начала до конца сочинил он сам вместе со своей девушкой Аней, заполнив пробелы в знаниях о группе талантливо выдуманными подробностями. Выглядело это так:
Группа «Происшествие» образовалась в городе-столице Москве более трех лет назад. Сейчас мы сдернем пыльное покрывало зеленого мрака с легенды о том, откуда есть и пошла группа «Происшествие».
Однажды холодным ноябрьским вечером девушка со странным, как бы экзотическим именем Ели-завета, заглянула в общагу университета, куда пригласил её однокурсник Миха. Общага была большеватой и незнакомой и имела несколько масс дверей. К сожалению, девушка потеряла кусочную бумажку, где был записан номер комнаты, и потому ломанулась в первую попавшуюся дверь, полагаясь лишь на интуитивно-умозрительные способности своего разума. Дверь открыл образованный молодой человек с интеллигентно думающим лицом. Выяснилось, что Миха ушел в ларёк и скоро вернется.
В комнате сидели несколько весёлых пиплов и пили национальный студенческий напиток ПИВО. Немного погодя один из них взял гитару с целью поиграть. Это у него получилось. ПИВО легко и свободно текло по крови юного музыканта с думающим лицом. Задушевная песня так понравилась Ели-завете, что она достала из сумки свою неразлучницу флейту и в меру сил стала подыгрывать пареньку. Тут пришел Миха, оказавшийся совсем другим Михой, имевшим неизвестную девушке наружность… Конфуз растворился в принесенном Михой вине. Так закончилось начало «Происшествия».
(…) Проблемы, преследующие группу, не новы: хроническое отсутствие инструментов, аппаратов и других материальных благ. Однако всё это укладывается в особенности стиля. Репетировать приходится дома или у дружественной группы «Сицилийские Валенки».
Несмотря ни на что, с апреля по август 1996 года группа записала два альбома на студии M&W Records под загадочными и многообещающими названиями «Кафе Цветы» и «Запретная зона». По отзывам известных московских критиков Гей-Биста и Мракомарка, первый альбом имеет ярко выраженную бытовую направленность, отражающую общий уклад жизни и апологические реминисценции современников. Альбом «Запретная зона», по словам Боттомлес Боттла, отражает значительное расширение в интертекстуальных мотивах и вносит несомненную концептуально-прогностическую струю в социокультурную парадигму жизненного пространства так называемой современной эстрады. В следующем году группа собирается записать альбом в несколько новом для неё стиле альтернативного пост-арта.
В настоящее время в группе играют: Алексей Караковский — гитара, вокал; Ели-завета Кричевец — флейта, вокал; Миха Гусьман — бас-гитара, вокал; Евгений Аксёнов (или просто Лёха) — ударные.
Последний участник группы был выдуман Никулиным, но руководство фестиваля всё равно сделало для него бейджик, который носили по очереди участники «Происшествия».
Предчувствуя что-то необычное и весёлое, я начал бурную рекламу фестиваля среди московских знакомых как по психологическому факультету, так и в хипповской среде. В результате нам удалось собрать довольно большую группу поддержки, которая добралась до города двумя независимыми друг от друга партиями. К счастью, для «Происшествия» в Ярославль решил поехать мой друг по факультету психологии Олег Хухлаев — необычайно креативный человек, разбиравшийся в музыке, литературе, театре и современном искусстве. Несколько ранее он подсадил нас всех на искусство митьков, сводив на выставку Александра и Ольги Флоренских «Движение в сторону Йые», повествующую о выдуманной арктической стране, где отважный учёный И.П. Баринов придумывает одно за другим великие изобретения, призванные облегчить быт аборигенов, а население занимается религиозным ритуалом «зайчикования»:
Культ зайца предполагает Обязательное Принудительное Зайчикование (т. е. снабжение соответствующими ушками) всех животных Крайнего Севера, попадающих в поле зрения Йые. К примеру: ушастый тюлень, ушастый пингвин, ушастый волк, нерпа, змея. По лености и беспечности народ этот часто допускает половинное зайчикование, отчего у несчастных животных развивается бочковатость ребер и комковатость лап. При этом операция проводится самыми примитивными варварскими методами: к примеру, зайчикуемым дают закусывать зубами еловый сук, дабы не отгрызли себе языка.
В Ярославль мы приехали поздно вечером 6 ноября 1996 года и сразу приступили к репетициям. Ключевым моментом было то, что по дороге в Ярославль Олег Хухлаев читал вслух пьесу Славомира Мрожека «Кароль», чем, похоже, сильно раскрепостил наше сознание. Он же и организовал сочинение сценария, обуздав мою склонность к полной импровизации во всём, что касалось творчества. Кроме того, быстро выяснилось, что каждый из участников партии, прибывшей электричкой, обладал какими-то знаниями и талантами. Всё это было использовано. Правда, сил этой компании было маловато, чтобы поддержать группу из зала, и тогда мы решили сделать смелый ход — выпустить наших товарищей на сцену.
Илья жил на последнем этаже обычного сталинского дома на улице Свободы. На чердаке, вход куда находился рядом с квартирой, он ещё в детстве отгородил угол, где оборудовал небольшую комнатку. В ней помещались две двухэтажные кровати и мотоцикл, но этого пространства нам хватило, чтобы устроиться. Сварив из собранного в ярославском кремле шиповника напиток, мы начали «мозговой штурм». На следующий день мы наскоро порепетировали в каком-то дворе, поиграли с полчаса с ярославским барабанщиком Захаром Потёмкиным (фронтменом и вокалистом группы «Неизвестная Земля»), оказавшимся весьма искусным мастером, и стали ждать нашей очереди выступать, коротая время за общением с местными музыкантами.
Сыграли мы очень весело. На сцену вышло двенадцать человек, где четверо занимались музыкой, двое — акробатикой, остальные шестеро — сценическим действием. В песне «Сиамский кот» Ира Первушина двигалась по сцене как кошка, её муж, Олег Хухлаев, ряженый под митька, что-то мелодично рычал в микрофон а-ля Том Уэйтс, играя на воображаемой губной гармошке. В песне «Меня подарили» симпатичная белокурая Маша Смирнова забросала зал воздушными шарами. Публика была в восторге и охотно аплодировала каждой новой выдумке. Позже до меня доходили слухи, что нашей группе хотели присудить какой-то особый приз за сценичность, но мы не могли надолго оставаться в Ярославле, в Москве ждала учёба, и нам пришлось уехать без награды.
Не исключено, что мы произвели фурор не столько из-за неожиданного песенного спектакля на сцене, сколько из-за отсутствия ярких идей у местных панков. Их тусовка буквально задавила своим количеством качественные ярославские группы (из последних хотелось бы отметить как раз «Неизвестную землю»).
Больше всего нам запало в душу выступление группы «Тормозная жидкость», чей репертуар состоял, по-видимому, всего лишь из одного произведения. Такое по-своему оригинальное название, думаю, объяснялось тем, что всё время до выступления юные дарования пили за кулисами самогон так же легко и непосредственно, как мы — пиво.
Доковыляв до микрофона, вокалист поднял затуманенные алкоголем глаза и неожиданно отчётливо продекламировал:
В доме сотня квартир,
В каждой квартире — сортир,
В каждом сортире — свинья,
И одна из них — это я!
Не успев прийти в себя от настолько объективной самокритики, мы оказались сметены звуком группы, представлявшим, судя по всему, попытку сыграть громче, чем «Гражданская оборона». Текст песни тем более не оставил нас равнодушными, ибо состоял преимущественно из строчки: «Взорви военкомат!» (прочие слова расшифровать было непросто из-за уникальной дикции панк-звезды). Что же касается визуального образа группы, то его преимущественно задал гитарист, методично бьющий электрогитарой по сцене. Правда, ни гитара, ни сцена ломаться не захотели, поэтому вдогонку последнему аккорду гитара была картинно закинута за кулисы. «Мы её специально каждый концерт долбаем, а ей хоть бы хны», — признавался мне впоследствии за кулисами лидер группы, продолживший употребление самогона.
Фестиваль напрочь снёс наши крыши. В результате немногие утренние прохожие имели возможность наблюдать веселую компанию москвичей, марширующую прямо по проезжей части к вокзалу под закольцованное исполнение ярославского хита на мотив битловской «Желтой субмарины»:
В Ярославле взорви военкомат,
Взорви военкомат, взорви военкомат!
К сожалению, это выступление в Ярославле никак увековечено не было и впоследствии нами не повторялось. Так что все осталось лишь в памяти участников и зрителей.