819 Views
* * *
Опять ты с розаном в руке
И в сумасшедшем колпаке
С чужих портретов спрыгнуть хочешь,
Да не просунуть головы,
И эхом здешних стен хохочешь
Над картой действий боевых.
Вышло время и кончилось всамоделишно,
Дальше края глаз не поселишься,
Видишь, как они основательно,
Помолившись ядреной матери,
Траектории чертят в разрез уму —
Если не мне, так не доставайся ты никому! —
Не ходи меж них, не принимай обличий,
Тенью будь, а призраком неприлично.
Если долгая жизнь размягчает сердце,
То ведь и за гробом много всяческой чепухи,
Лабиринты склепов, бумажных цветов коммерция,
Виды снизу пробивают нас на хи-хи,
Чтобы плыть внизу, гробов-кораблей не надо,
А земля изнутри всегда прозрачна для взгляда,
И нельзя с тобой говорить серьезно,
И закат кладет на нас блики красные,
И кроваво-алые эти розаны
Расползутся лужами безобразными,
Потекут, на слои расколоты,
В космос, полный веселого холода.
* * *
Аннабель Ли, ты уехала с первым поездом,
Мир не кончился, радио опять говорит с соседом
В передаче о том, как шуршат листья осенью.
Я не уеду.
Покупатели в лавке обсуждают бытовые вопросы:
Если б у тебя было охотничье ружье,
Как ломали бы дверь гебешные пидарасы,
Ты бы дал себя взять живьем?
Аннабель Ли, в окопах и под огнем
Пацифисты переводятся быстро,
И так ярко горит, что ее можно видеть днем,
Звезда мусорщиков и туристов,
И какой это грубый метафорический ветер,
Каждую нежную мысль принуждая держать подол,
Он уносит тебя, твоим сердцем, как флюгером, вертит,
То ты этого хочешь, то с тем закатилась под стол,
Аннабель Ли, всем любовникам кукла вуду,
В тебя тыкают твердым, и всех нас корежит от боли,
Я железную ветку, как русло реки, отведу,
За вагоном вагон, электричество вспыхнет любовью,
Как далек этот край! Машинист, а точнее, твой раб
Заплутает на карте и, не разжимая объятий,
Направляет состав к желтоглазой звезде Альгораб,
Очертанья крыла — то ли ворон, а то ли стервятник.
* * *
Средней руки кафе, время обеда,
Кофемашина гудит, как родной завод,
В темном столе отражается часть котлеты,
Чай вверх ногами, небо наоборот.
За разговорами кроются разговоры,
Красную жидкость мимо стакана лью,
По полю зрения влажно ползут узоры,
Вижу воронку времени на краю.
Женщина входит, похожая на кондуктора,
На контролера с сумкой, но сумки нет,
Едем без места, дорога кривая, трудная,
Мы не сюда хотели купить билет,
Карту дорожной всей оставшейся жизни
На тебе в зубы и компостируй ртом,
Ветки, как руки, кожистые и жилистые,
Может быть, вырастет дерево здесь потом.
* * *
Под крышкой ржавой или круглой
Встаешь, и хочется воды.
Несут полотнища, хоругви,
С лица не пить; не здесь, не ты.
Святые страшные, двумерные,
Неси полотнище, не стой,
Включайся в цепи полимерные,
Был человек, а стал святой,
Идут на бой нечистых с чистыми,
Нет-нет, затянут соловья
И пташечку, и враг не выстоит
(Кто здесь нечист, решаю я),
А небо вытянется к северу,
По краю трещина пройдет,
Ионизацией засеяна,
Холодным цветом расцветет,
Прошедшее и настоящее
Как бы завернуты в шелка,
Доисторические ящеры
Кусают спящих за бока:
У бублика края огромные,
А середину съел святой,
Топчи живое, вей знаменами,
Неси полотнище, не стой.
* * *
Катя проедет по этим местам, а где не проедет — пройдет,
Собирая яблоки в этот неяблочный год,
Думай, не думай, вся жизнь короче этих минут,
Сами собой сады не спеша из земли растут.
Вон иностранный агент, нечесан и не умыт,
Лепрекон на леших сердит и на домовых сердит,
На таможне сдал золото, насыпал целые горы,
Пропадает оно, на таможне идут разговоры,
Сыщики ходят среди офицеров бледных,
Жалко фуражки, и голову снимут с погонами,
Кто бывал за границей, кто знаком с лепреконами.
Арестованные пропадают бесследно.
Когда я вернусь, о слушай или не слушай,
Я тоже исчезну с друзьями, а перед этим
В вечно прекрасных крапивах, в садах равнодушных
Счастье найдем и не станем жалеть междометий,
И лепреконы, проникшие к нам, как живые,
К следователям сойдут со страниц показаний,
Те побелеют, как ангелы сторожевые,
И по столам затрепещут, как рыба с глазами.
* * *
Каждую ночь меня гладят во сне
Влажные руки прошедшего дня.
Мои деды воевали в Троянской войне,
Деревянного выебали коня,
Крутобедрых спартанок, простоволосых рабынь,
Гидру, кентавра, Медею и девять муз,
Встретив циклопа, они не сбились с тропы,
Список кораблей я выучил наизусть,
Кто-то забыл их подвиги, но не я,
Все, что я вижу, напоминает о них,
Мойры (их тоже) в зыбкую ткань бытия,
Покоряясь, дрожа, вплели их красную нить,
Горы и лабиринты, крокодилы и львы
Чебурашка и степная газель,
И вдевятером, не смея поднять головы,
Деревянные лошади, белая карусель.
* * *
Приоткрываем окна — то серп, то молот,
То пентаграмма в красном, сейчас из ада,
Воздух чуть затвердел, как уже расколот,
Треснул плитой бетонного шоколада.
Знаешь, родная, нету ни в чем порядка,
Мертвые ходят к живым, а живые к мертвым,
Здесь наступает музыка нам на пятки,
На раз-два-три не смущаясь идет четвертым,
И никакого контроля над инструментом:
Серп или молот, и жид со своей цимбалой,
Праздно шатаясь, как будто и смерти нету,
Ноты ведет вразброд от конца к началу.
Хоть бы сквозь зодиаки прошла комета,
Смяла бы гороскопов цветную ленту,
Осень, как кончик пальца в тени манжета,
Трогает нервы струнного инструмента.
Если протечь по дереву быстрой мыслью,
Круглых колен Ефросинии Ярославны
Тронуть не смея — листья и злые травы
Зашелестят горой нераскрытых писем.
Из инструментов у нас только серп да молот,
И гробовая тишь в оркестровой яме,
И Ярославна тресветлое солнце молит,
Реку Каялу трогая рукавами.
* * *
— Ну, еще раз за Чехова, — перекрестясь, говорит,
И снимает очередной неликвид советских времен
Со стены театра военных действий.
Не колом, а соколом
Странное чувство вдоль пищевода,
Все равно как опрокинуть стакан.
Человек и кошка слышат сирену,
Седьмую по счету, считая с ночи,
Не встают с кровати,
Не прерывают игры в карты,
Трижды перелицованное таро
Не узнает родная мама.
Бывает, устанешь от этой музыки,
За памятью уже не следишь,
Не наводишь на резкость.
Смущенный Санек, наполовину сделанный из тумана,
Говорит с Мариной, как бы отредактированной фотошопом,
Это такой, говорит, писатель
Что Же Ты Кортасар.
Далеко в потемневшей от времени Аргентине
Просыпается смуглый тинейджер
По фамилии Chéjov,
Выходит на балкон, через стенку стучит Шекспиру,
Показывает жестами свое имя.
Белый порошок переходит из пальцев в пальцы.
Днем Шекспир просто сапожник,
Но ночью, когда Джульетта выходит, чтобы затмить луну,
Ночью у него есть.
Может быть, окажется на восьмой раз,
Что человек и кошка напрасно
Не спускались в подвал, и даже с кровати
Не привставали на локте,
Может быть, ослепительная Марина,
Во все стороны отредактированная фотошопом,
Сквозь стекло, как сквозь воду, ворвется на подоконник,
Затмит луну,
Все, что есть и было, затмит.
Что мы можем?
Не наступать на трещины,
Заглядывать в глаза разноцветным кошкам,
В сумерках о том, что они разноцветны,
Можно узнать по глазам,
Показывать жестами имя
Этого Chéjov,
Мол, что же ты, Chéjov,
Молодую луну — ведь это в ее интересах —
Не оскорбляя ее надеждой,
Тихо и робко просить.
Пусть и восьмая сирена
Не нарушит игру,
Не растопит воска в ушах,
Отзвучит незаметно.
Юлия Фридман
Родилась в Новосибирске в 1970 году, в последние годы жила в Москве. По образованию физик, с апреля 2022 года - в Реховоте.